Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский
Инна по телефону Ольге: — Я все услышала. Не пересказывай. Передавай Максиму привет.
— Передаю.
— И скажи ему, Оля, — мне тоже нравится такой отец. Я как бы слышу его таежный шаг. С хрустом. Слышу мужчину. Слышу здоровое… В нашем-то московском вылизанном муравейнике… Забытый звук!
Ольга счастлива совпадением мнений:
— В перестроечные дни, а?.. Пенсионер колесит по немеряно огромному пространству, навещая там своих друзей. Ты слышала, Инна, — большинство его друзей в Сибири.
— Как у всякого порядочного человека.
Сестры меж собой:
— Он говорил об отце, и сердце мое сжималось.
— Мы, Оля, тоже любили отца. Больше, чем любили. Жили, едва-едва его дождавшись. А он вернулся из лагеря и полгода прожил.
— Семь месяцев… Хватит о печальном…
*Максим кричит. Появился из глубины К-студии:
— Отец!.. Его обожает все Зауралье и вся Сибирь! Оль!.. Где поездом, где самолетом. Это только нам, в Москве, кажется, что сибиряки живут плечом к плечу. А на деле расстояния меж ними огромные!
Приблизясь к Ольге, Максим сбавляет голос до шепота:
— Но батя все равно ездит и ездит, летает и летает — от друзей к друзьям. Надо брать с него пример, родная!.. Надо жить жизнь… Батя всегда так и говорит — Максим, живи жизнь.
Максим еще ближе к Ольге, еще тише — и уже с просьбой:
— Давай, родная, жить жизнь.
Что означало — дай еще последних деньжат. Дай деньжат — мои музыканты, друзья… мои друзья!.. совсем на мели.
«— Лёльк! — взывал он.
Я молчала. У меня кончились свободные деньги. Я тоже была на мели.
— Лёльк!
А у меня нет сил говорить с ним. Разве что завыть по-бабьи… Но нет сил и одернуть… на время бы выставить, выгнать его. Я все еще влюблена. Я все понимаю… Деньги, эти наши контрольные метки!.. Я все-все понимаю. Душа болит. Душа хочет покоя. Но подтаявшая сладкая влюбленность все еще лижет и лижет мне сердце».
А Максим в шоке — он рассказывает, какая жуткая творится на белом свете несправедливость… Барабанщика бросили его женщины. Бросили его друзья! Скулящее его одиночество… Даже он, Максим, на время отодвинулся от бедолаги — и вот сейчас рок-барабанщик один… Один в мире!.. Твоему выцветшему Кандинскому и не снилось, как может страдать современный одинокий художник!
Максим сокрушается, негодует, но не падает духом:
— Этот барабанщик, мать его, — загульный!.. Но он, Лёльк, гений, без дураков! Для него деньги — дерьмо. Бумажки. Особенно — зеленые. Он живет и даже не замечает их цвета… Я видел, как в гневе он рвет стодолларовую купюру. В его руках это получалось так легко! Руки барабанщика… Эти руки сами по себе рвут деньги. Эти руки сами живут жизнь… Его руки! Это стихия. Это ветер! Это бессмертные овражные лопухи!.. А ведь мы с тобой, Лёльк, тоже живем жизнь.
Максим выкрикивает свою беспечную, радостную правду. И его слова заново волнуют и дразнят Ольгу, как дразнят долетающие запахи ненашего счастья.
И так медленно-медленно, тихо-тихо Ольга растет в понимании мужчин этого нового для нее сорта.
*Максим рассказывает про копейки… Конечно, это копейки. Конечно, проходя мимо, кое-что бросают им, играющим новую, непризнанную музыку.
Бросают в потертую шляпу (вокалист шляпенку свою на общак пожертвовал, принес)… Монеты… Металлические рубли. И ни одной бумажки, Лёльк… Но ведь рок-музыканты не рвачи и не гонятся за тем, чтобы на асфальтовом пленэре обобрать слушателей. Своих же дохляков. Своих умученных трудяг.
Да, Лёльк, стало чуть полегче… Музицируя, мои парни наконец заприметили, что когда на асфальте не одна, а лежат две шляпы рядом, туда бросают больше… И вообще, когда лежат две шляпы, это как две протянутые руки…
Максим рассказывает, и все это правда.
Но и безденежье — его правда.
— Когда ты протягиваешь шляпу, они из кошелька выковыривают тебе монету вместе с кусочками сердца… А ты никогда не слышала, как безденежные людишки вымямливают свое голое «спасибо за музыку»?.. Робко так… Спа-си-бо… Такой утомленный неожиданный у них звучок… Горловой.
— Но я, Лёльк, больше всего люблю наших московских доходяг, возвращающихся с работы. Работяг с тусклыми глазами. Торопящихся толстых теток… Так благодарно играть им. Их заплесневелому сердцу…
Какую-то струну да заденешь! Обязательно! Как-никак сердечко царапнешь… И такие благодарные тогда у них глаза! Светлые!
Каждая следующая любовь у женщины более быстрая. Более бегущая и спешащая, чем прошлая.
И повторяющая прежние, увы, ошибки.
Сестра Инна, умненькая, считает, что каждый раз ошибкой Ольги был уже сам выбор мужчины, который на взлете… И который с большой вероятностью подвержен падению.
Мужчины, которые на взлете, в этом своем нестабильном часе женщиной не дорожат.
Дорожат, но во вторую очередь.
*Так или не так, Максим вновь рядом. Он обнимает Ольгу. Он нежен. Он суетится с горячим шоколадом. Туда-сюда… От плиты к столу… И вот уже несет горячую чашку. Вкусно пахнущую в его руках уже издалека… А руки его так долго нежны. А тонкие пальцы музыканта-профи, играющего на всем… А его глаза!
Уже свой, уже нажитый с Максимом любовный опыт подсказывает Ольге (нашептывает ей) не портить и не комкать этот их сегодняшний вечер. Не торопить ускорившееся чувство (оно и так убегает, торопится). Не испортить, подгоняя, хотя бы саму ночь. К чему выяснения! К чему жесткие прямые вопросы?.. Только она и Максим.
«Нас двое, он и я.
И ведь мы, двое, живем этот наш вечер… Живем эти минуты. Эти часы. Не замечая отсутствия денег. Живем жизнь. Я люблю…»
— Я люблю…
— А я сделаю тебе еще шоколада! Подниму твой тонус-минор!
— Порошка шоколадного больше нет…
— Я соскребу с краев. Остатки сладки, родная!
Максим ушел на дальнюю кухню — в глубины безлюдных полуподвальных комнат. Гремит там чашками. Перемывая их под шумной струей воды.
И кричит Ольге оттуда: — Ты перетерпи… Перетерпи, родненькая. Должно быть, у меня этот разгуляй в крови. Друзья — это от отца!.. Ты же, Лёльк, знаешь, сколько друзей у моего отца… Друзья — это святое.
На миг (нет, на полмига) в его голосе тоскливая оглядка:
— Да, да, да. Я знаю, что надо уметь сочетать.
— Я этого не сказала.
— Знаю сам. Вот приедет батя и поучит долбаного сынка сочетать два таланта — любовь и друзей… А пока что, Лёльк, проблемы… Пьяница барабанщик — это ты усвоила, знаешь!… Гулена вокалист — вот кто теперь головная боль и проблема-раз! Этот уже имен своих баб не помнит. Он, оказывается, даже не считает! Не ведет счет!.. Нет, нет, Лёльк, ты скажи — сколько надо вокалисту женщин!.. Я, Лёльк, не понимаю.
*Сюда, в студию, Макс Квинта музыкантов не приводил. Для К-студии они были диковаты и малопонятны. Зато гении.
Однажды, правда, с Максимом вместе пришел легендарный барабанщик, он же ударник — самый проблемный из его рок-группы… Он пришел уже поддатый. Мутными глазами усмотрел Ольгу и спросил: «Кто такая?..» — после чего упал лицом в тарелку с кашей. Каша стояла перед ним… По счастью, уже слегка остывшая.
— Почему? Почему я, Лёльк, должен быть за них всех в ответе?.. Не знаю.
— И я не знаю, милый.
— Почему?.. Пусть мне объяснят… Отец. Вся надежда на отца!
Максим принес любимой женщине свежевыжатый морковный сок.
Он забрал из рук Ольги книгу, деликатно откладывает в сторону. Кандинский Василий Васильевич подождет. Кандинский Василий Васильевич станет пусть-ка в живую очередь… Да, Василий Васильевич, надо жить жизнь, это верно. Но надо жить свою жизнь.
Обнимает Ольгу.
И, как всегда, такое неподдельно долгое, трепетное первое объятие Максима!
— И кстати. Дай мне немножко деньжат. Я же совсем на мели. На мелкой мели.
— Подожди, Максим. Ты обещал устроиться работать в музыкальную школу… Ты ведь пойдешь на работу?
— Да, да, но не сию же минуту.
— Ты обещал.
— Я жду из этой чертовой школы результатов. Я же прошел их придурковатое собеседование.
— Это было давно.
— Лёльк!.. Вокалист второй день ничего не жрал! И ведь он без женщины. Имей совесть!
— Но у меня так мало денег. А зарплата, Максим, только на будущей неделе!
— Но ты что-то говорила про зеленые.
— Запас на черный день…
— Так чего же мы ждем! День вполне черный. Куда еще чернее?.. Сто долларов?.. Какая замечательная бумажка! Ее надо разменять!.. Оль! Родная моя!
И объятие мягко распалось.
После крохотной (ну пустяковой) заминки с деньгами Максим усаживает Ольгу в другое кресло — в мягкое, удобное, самое лучшее здесь.
