Лена Элтанг - Картахена
Но это здесь, в «Бриатико», а в деревне все по-другому: никто из рыбаков не передает детям лодку, пока еще может держаться на ногах. Здешние старики крепкие и смолистые, будто сосновые сучья. И по девкам бегают до самого смертного дня. Вот взять хотя бы конюха, которого убили два года назад, когда он возвращался с танцев. Ему уж никак не меньше шестидесяти было. Похоже, танцы в наших краях стали опасным занятием, почище ремонта церковной кровли или охоты на китов.
Когда конюха нашли, он висел на старой, узловатой ветке бука, в проволочной люльке, сделанной из сетки для оливок. Говорили, что перед смертью конюх стоял на коленях, уткнувшись головой в землю, во рту у него была сухая трава. Комиссар сам вписал неправду в полицейские бумаги, потому что смерть на коленях позорна для жителя Траяно, даже если он родился на севере.
Я сразу подумала о конюхе, когда увидела возле тела брата обрывок зеленой сетки, ясный и презрительный знак убийцы. На колени ставят, когда казнят, это у нас каждый ребенок знает, сказала я комиссару. Но брата вы сюда не мешайте, его убили совсем иначе. И дело не в том, что он не стоял на коленях, а лежал в корыте с солью. Дело в том, что убийство на рыбном рынке – это вообще ни на что не похоже.
Рыбный рынок – гулкий, чисто выметенный, с синим мозаичным полом – это даже не сердце деревни, это ее лицо. Здесь делают все самое лучшее: покупают еду на ужин, узнают новости, встречают друзей. Это все равно что осквернить двери храма или украсть венок со свежей могилы. У местного человека рука не поднимется.
Хотя что я говорю? Те люди, которых я знала в детстве, уже провалились в болото, в мертвую стоячую воду памяти. Остались только их имена в старой записной книжке моей матери, да только она им больше не звонит.
Записная книжка была не просто тетрадью, где мать записывала адреса и рецепты, она была гроссбухом, заполненным вычислениями тайных и явных расходов, часословом, исчерканным строчками из проповедей отца Эулалио. Там были имена собак, которых мать так и не завела, благоприятные лунные месяцы, даты смерти соседей, зашифрованные прогнозы скачек в Полиньяно и номера лотерейных билетов, да бог знает что там было, выглядело это примерно так:
шампиньоны снести Д (старый лоток)
женщина без тени
бакалея 49 99
не забыть наводнение
сыр три дюжины
разное (индюшка, белье) остаток 18
а также каждый день cm на солн
Я полистала эту книжку только однажды, наткнувшись на нее в кладовой за бутылками с домашним вином, мать заметила это и перепрятала в укромное место. В хорошие дни она вставала до рассвета и принималась колотиться по дому, как будто вдруг понимала, как сильно мы его запустили. Дом выглядел не так уж плохо, если не проходить дальше кухни и столовой. Прошлой весной Бри купил краску для фасада, но так и не собрался его перекрасить, так что банка с надписью «Зеленый лотос» осталась стоять под крыльцом. Зато такого крыльца, как у нас – гранитного, черного, в деревне ни у кого не было, брат сделал его из расколотого мельничного колеса, которое они с другом бог весть откуда приволокли на телеге. Давно это было, я еще в школе училась. Соседка завидовала крыльцу и называла его зловещим надгробием, но я не обращала внимания. Все, что делал Бри, было совершенно, и сам он был совершенством.
Вчера у меня был выходной, и я провела весь день в саду, подравнивая вьющиеся розы на шпалерах: после январских заморозков многие зачахли, обуглились и свисали почерневшими головками вниз. Ножницы мать куда-то спрятала, и мне пришлось работать старыми, изрядно затупившимися, так что к вечеру пальцы у меня были в пузырях и ссадинах.
Садовница из меня никудышняя, и так было всегда, зато я любила смотреть, как мать и брат работают на нашем треугольном клочке земли – прореживают живую изгородь, льют воду из шумной жестяной лейки, подравнивают перголу, ведущую от крыльца к беленому амбару. В этой перголе мы с братом однажды нашли гнездо дрозда, в самой гуще пурпурной резной листвы. Теперь туда так просто не подойдешь: плетеная стена галереи покосилась, виноградные ветки соскользнули, вольно перешли на стену амбара и за несколько лет оплели ее до самой крыши.
Больше всего возни было с трехсотлетним каштаном, подпиравшим крышу перголы с северной стороны. Однажды осенью на него напала каштановая чума, он пожелтел, ослабел и с тех пор так и не оправился. К началу октября плоды не успевали поспеть, но он уже сбрасывал их в траву, и они лежали там, бесполезные, улыбаясь треснувшими ртами.
Когда меня привезли из родильного дома в Черуте, всю в розовых кружевах, брат так расстроился, что решил избавиться от меня, как только родители уйдут из дому. Ему было четыре года, и он уже знал, что итальянских детей находят в дуплах каштановых деревьев. Поэтому он положил меня в глубокое дупло, чтобы Господь забрал меня обратно. И кружева туда же бросил. В дупле я тихо пролежала до самого вечера, пока не вернулись родители. Мама говорит, что я не плакала, когда меня доставали. Наверное, дерево меня успокоило своими скрипами и шорохами. Может, поэтому я так люблю каштаны: смуглые орехи, заносчивые пирамидки цветков и особенно скорлупу, на вид пушистую, а на ощупь колючую. Точь-в-точь как волосы моего брата, пегие и топорщившиеся во все стороны. Никакая расческа их не брала. Кончилось тем, что он сбрил их начисто в день своего семнадцатилетия.
Воскресные письма к падре Эулалио, март, 2008
Весь вечер мне не давало покоя дело об убийстве и больное колено. Я виделся с наследником в субботу, когда приезжал в «Бриатико» на массаж, мы пошли пропустить по стакану в новый бар, который теперь устроен в подвальном этаже. Половину бара занимает рояль, поэтому там тесновато, но меня угощают приличным вином, не опивками для стариков. Я спросил Диакопи, ходит ли он к моей китаяночке, но он только плечами пожал – какие тут китаяночки, когда у тебя вся морда в землистом гриме! Передо мной ему выделываться незачем, он знает, что я знаю, что он знает, что я знаю. Ну и дурак, что не ходит: у китаянки атласные маленькие пятки. Когда она топчется по моей спине, мне кажется, она осторожно передвигается на руках.
Есть еще одна вещь, которая не укладывается в мое понимание. Как этот парень собирается выкручиваться с долгами? Я его так прямо и спросил: намерен ли ты расплатиться с кредиторами, которые уже искали тебя на побережье и вернутся еще не раз? Он сказал, что все скоро уладится, и спорить я не стал – он трещит, как перечная мельница, и мелет очень мелко, не подкопаешься.
– Ты ведь надеялся, что мать оставит тебе холм, верно? – спросил я его, просто чтобы уязвить.
Я знаю, что завещание Стефании состояло из двенадцати слов. Я сам его заверял вместе с ее доктором. Старуха вызвала нас в поместье осенью девяносто девятого, прошло всего несколько месяцев после пожара, и ее мучили плохие предчувствия. Однако выглядела матрона совсем неплохо, хотя конюх потом утверждал, что ее ветром сдувало с лошади и глаза у нее заплыли гноем, как у больной собаки. Я был тогда всего лишь сержантом, но она попросила приехать именно меня, а не тогдашнего комиссара Фольи. Это потому, что я знаю несколько греческих слов и всегда приветствовал ее как положено: калимэра или калиспэра.
– Поганый холм мне и даром не нужен! – спокойно ответил Диакопи. – В ближайшие дни я получу деньги и расплачусь с кредиторами. Вам не придется за меня краснеть перед уважаемыми людьми.
Что ж, посмотрим. Его счастье, что я не хочу лишней стрельбы на своей территории, а то дал бы знать кому надо: вранье – враньем, но что-то за всем этим кроется.
Он заявился в наши края в январе, живет тихо, из богадельни никуда не выходит, по приезде выказал свое уважение, прислав мне ящик монтепульчано, это сицилийская манера, так поступал один мой знакомый из Пиетры, он еще говорил, что вино сближает головы. Не знаю, стал бы он присылать мне что-либо, не узнай я его в первый же день, но я узнал, и он решил сблизить головы и прислал вино, не прошло и недели. Вино я уже пробовал, не самое плохое, однако то, что я его принял, не означает, что я позволю делать из себя шута горохового.
Маркус. Воскресенье
– Эй, ты заснул там, парень? – осведомился кто-то за дверью. Маркус посмотрел на часы и понял, что провел в комнате минут сорок, не меньше. Похоже, полицейские о нем забыли, а теперь, когда вернулся начальник, вспомнили и забеспокоились.
Ладно, хватит валять дурака. Ясно, что архивная папка давно пошла в бумажную гильотину, а после, в один из холодных вечеров, в полицейскую буржуйку. Надо выручать свои права, машину и возвращаться в мотель. Завтра он выспится, заправит «форд» бензином и отправится в Салерно, а потом повернет на север, в Рим.