Лена Элтанг - Картахена
– Нет, «Бриатико» мне не нужен, – сказал старик, усевшись теперь уже на стол: было слышно, как скрипнули ножки по паркету. – Сам возись. А мне подай то, что должен. На «Кристис» два года назад похожую вещь продали за четверть миллиона.
– А я предлагаю тебе четверть пакета, для спокойствия твоего рассудка, – холодно ответил Аверичи. – Завтра же подпишем.
– Половину. Налей мне еще коньяку. Есть в этом приюте хоть одна пепельница?
– В отеле не курят, – сказал Аверичи. – Ты эту сигару уже полчаса мусолишь.
– Еще скажи: в моем отеле не курят. – Капитан раздраженно повысил голос. – Здесь тебе ничего не принадлежит. Ты сам знаешь, что твое место в тюрьме. А ты расселся в кожаном кресле и строишь из себя владельца недвижимости.
– Это верно, – сказал Аверичи. – А твое место тогда где?
– Ладно, оставим это, – сказал капитан и закашлялся. Потом они молчали. Минут десять. Мне показалось, что они оба заснули, но тут послышалось звяканье бокалов.
– Пошли на террасу, – сказал Аверичи, – там можно курить. Табак состарил тебя раньше времени, посмотри на себя. Землистый, седой, хромой. Не пора ли бросать?
Старик почему-то засмеялся, дверь хлопнула, и стало тихо.
Петра
Сегодня я ночевала дома, мы с мамой сделали брушетту, открыли вино, и я попыталась рассказать ей о Садовнике. Забавно, что я пишу его прозвище по-разному: то с большой буквы, то с маленькой. Хотела бы я знать, от чего это зависит. Мое подсознание пытается что-то этим сказать? Я знаю, как его зовут, но имя мне не нравится. У нас в деревне так звали дурачка, юродивого, он вечно отирался на площади, строя рожи и шевеля кулаком в штанах.
Прошлым вечером у меня не было никаких процедур, я спустилась в бар, встала у входа, скрестила руки и приготовилась слушать музыку. Заходить туда обслуге не положено, но, если тихонько болтаться вокруг, никто ничего не скажет. Пианист уже сидел на своем вертящемся стуле и притворялся, что листает ноты. Он такой же пианист, как я процедурная медсестра. Этот секрет нас соединяет, зато другой разъединяет: я понятия не имею, кто он и почему он мне врет.
Он протянул руку к лампе, нажал кнопку и на секунду оказался в снопе света, будто под софитами. Лицо посветлело, а волосы вспыхнули соломенной легкой искрой. Я смотрела на него не отрываясь, пока он не отвернул абажур в сторону, и выглядела, наверное, как полная дура. Я могла поклясться, что уже видела его раньше!
Я помнила эту посадку головы, высокие скулы и даже вмятину на подбородке, похожую на след от чернильной ручки. Совершенно ясно, что я не могла его раньше видеть, может, он мне приснился? Он почувствовал мой взгляд и несколько раз повернул голову к дверям, хотя пальцы уверенно бегали по клавишам. Мишель Легран, Les Parapluies de Cherbourg.
Сегодня вечером мама спросила: он что же, из самого Лондона? Не знаю, задумалась я, а разве это важно? Мама пожала плечами и сказала, что в апреле в Траяно приедут английские дети – летний лагерь с изучением итальянского. Ее звали туда подработать, ненадолго, до начала мая. И она согласилась. В прошлом году в лагере неплохо платили, несколько женщин из деревни готовили им пасту и варили компоты в огромном котле. Приезжих будет человек двадцать, живут они в палатках на пляже, в двадцати минутах ходьбы от поместья.
– Может, твой англичанин захочет прийти туда и поговорить с ними на родном языке? – спросила мать. – Он ведь, наверное, скучает. Я бы скучала!
Мама чувствует себя лучше, она вымыла все окна и встретила меня на крыльце с гордой улыбкой; на ней была клетчатая рубашка Бри, которую она надела для уборки. Подходя к дому, я увидела мелькание знакомой ткани сквозь ветки олеандра и вся покрылась гусиной кожей, даже дышать перестала. Все отдала бы за то, чтобы из кустов вышел мой брат.
Раньше мама любила Бри, а меня просто терпела, наверное, я была слишком мелкой и капризной. Когда отец ушел, она приходила к брату и ложилась в его кровать поплакать, а в мою никогда не ложилась. Ему было девять, а мне пять. Потом мама заболела и перестала его любить. Но если я скажу ей, что он умер, она развалится на мелкие кусочки, это точно.
В тот день, когда я нашла у Риттера орудие убийства, заменить меня было некому, пришлось ждать до следующего утра. Я собралась идти в Аннунциату сразу после завтрака, боялась не застать комиссара на месте. Все утро вещи валились у меня из рук, разбился даже флакон с душистой солью – меня смущало то, что придется соврать полицейским, то есть в первый раз в жизни нарушить закон.
Но разве я могу рассказать им, что вчера обнаружила в нашем чулане кредитную карточку убитого Аверичи? Взялась перетряхивать зимние вещи, чтобы убрать их на сезон, засыпав в карманы вишневого табаку, и нашла золотую Визу в кармане пальто, которое мама давно не носила, но и выбросить никак не решалась. Зачем Бри ее оставил, ума не приложу, неужели надеялся подобрать пин-код? Или просто сверкнуть ей небрежно на танцах, потянув за краешек? Какое-то время я стояла в пахнущей сухим луком темноте, прижимая карточку к губам. Бедный мой братик, не смог расстаться с чужим, где-то существующим богатством. Найди этот кусок пластика кто-то другой, он мог бы оказаться прямой уликой, доказательством преступления. Впрочем, брату уже все равно. А я торопиться не стану. Хватит с них гарроты.
Что до карточки, то пора завести себе ящик с уликами, как в полицейском участке, и положить туда номер первый: открытку с дыркой в левом верхнем углу. И номер второй: золотую Визу. Однажды они мне понадобятся.
* * *Капитана по прозвищу Ли Сопра я увидела только на шестой день работы, он не ходит на процедуры и не делает уколов, а в столовой бывает редко, предпочитая заказывать еду в номер. В тот день он вышел из процедурной, розовый после хамама, швырнул полотенце в корзину и вышел вон, даже не посмотрев на нас с Пулией. Махровый халат был ему велик и доставал до полу, волосы были слишком белыми, как будто он пудрил их тальком, но выглядел капитан, как ни странно, не смешно, а величественно. Прямо как стареющий император с византийской мозаики. Когда он скрылся за дверью хозяйского кабинета, мы с Пулией посмотрели друг на друга со значением и вернулись к своему занятию. Вообще-то, это ее работа – разбирать белье, но я все равно слонялась без дела. К тому же я люблю запах кладовки, там пахнет сушеной петрушкой, цедрой и почему-то камфарой.
Я подошла к шкафу с бельем и заглянула внутрь: туго скрученные полотенца голубели там на дне, словно спины неведомых рыб. Свежих осталось совсем немного, на завтра не хватит – весь день будет идти дождь, а значит, озябшие старички соберутся в хамаме и потребуют внимания.
Кого я ищу в этой богадельне? – думала я, расправляя простыни со следами лечебной грязи. Мужчину с сильными руками, способного стрелять и душить одинаково хорошо. Человека, который скрывает свое прошлое и не хочет быть узнанным. Того, кто хорошо знает деревню и земли «Бриатико». Может, я ищу сына покойной хозяйки? Сколько лет этому человеку? И не его ли battesimo на снимке, присланном мне братом? Тогда это выглядит довольно странно: крестят наследника Диакопи, а народу всего ничего. У нас в деревне на крестинах в церкви не протолкнуться.
Если речь идет о наследнике, то вычислить его возраст довольно просто. На хозяйкиной могильной плите из розового гранита вырезаны цифры: 1932–2001. Породистая лошадка Стефания не могла родить раньше, чем ей исполнилось восемнадцать, значит, мы можем начать года с пятидесятого и закончить семьдесят седьмым. Отсюда следует, что человеку, которого я ищу, может быть самое большее пятьдесят восемь. И самое меньшее тридцать. Таких в отеле раз два и обчелся. Доктор? Нет, его отец и мать живут в Альгеро. Администратор? Тосканец. Вечером надо будет сесть и составить список подходящих людей.
– О чем ты задумалась? – Пулия шлепнула меня по спине.
Корзина с мокрыми простынями была набита доверху, мы подняли ее и поставили на тележку. Эту тележку для белья соорудил нам помощник повара, в прошлой жизни она была инвалидной коляской одного постояльца с третьего этажа. Мы выкатили тележку в коридор и уже собрались уходить, когда в кабинете хозяина раздался смех, громкий, жестяной, как будто в корабельную рынду бьют. Смеялась Бранка, ее ни с кем не спутаешь.
– Ты слышала? – Пулия округлила глаза. – Вот незадача. Пошли скорей отсюда.
– Почему? – Я невольно перешла на шепот.
– Лучше всего не знать таких вещей о вдове. Особенно когда траур еще не прошел.
Ветер внезапно усилился, в кабинете хлопнула створка окна, и за стеной снова засмеялись. Когда отель перестраивали, повсюду снесли добротные стены, а взамен понаставили гипсовых, так что слова Бранки я слышала отчетливо:
