Иржи Грошек - Легкий завтрак в тени некрополя
– Становится жарковато, – сказала она и медленно потянула зиппер на своей спортивной куртке вниз, потом быстрее, и остаток пути зиппер прошел на максимальной скорости – вжжжик! Под курткой обнаружился кружевной лиф, и сквозь него просвечивали соски. И я сказал себе тогда: «Ты вскормлен молоком волчицы, как Ромул. Этих сосков женщины ты не касался. Из тела женщины, – сказал я тогда себе, – выходит не только плод в виде ребенка, но и фекалии. Фекалии не считают женщину своей матерью, и ты не считай».
– Да уж, жарковато… – подтвердила Ацеррония, потому что в этот момент я запустил ей руку под юбку и зажал там половину задницы.
Чуть опустив свои дымчатые ресницы, Агриппина скинула с плеч спортивную куртку, взяла со стола полный бокал вина и медленными глотками – прикончила.
– И что же мальчик так хватается, что же он так хватается? – верещала Ацеррония, обращаясь ко мне, но именуя в третьем лице. Наконец она высвободила половинку своей задницы из моих пальцев и сделала шаг в сторону. Я с утробным звуком проглотил кусок ветчины, расплескал вино и дернул Ацерронию за юбку обратно к себе. Юбка треснула, Ацеррония тоже не удержалась, запнулась о ножку стола – и грудью, и с визгом упала мне на колени.
– Да что же мальчик хочет, что же мальчик хочет? – продолжала игру Ацеррония, сидя на полу и прижимаясь к моей ноге. Я не давал ей подняться. Ацеррония гладила мою ногу, а Агриппина смотрела мне прямо в глаза, и когда Ацеррония, забираясь все выше и выше, наткнулась на то, что не давало мне покоя, я оттолкнул ее и встал, покачиваясь, чтобы та волчица на диване тоже могла видеть, как выпирают у меня спереди брюки. И она смотрела, и Ацеррония смотрела, и тогда я сел обратно, все так же хихикая, и брюки давили и причиняли мне боль, но это было даже и к лучшему.
Тогда Агриппина встала с дивана и оказалась рядом со мной. Только что была там – и вот уже тут, как киномонтаж. Она поставила свой пустой бокал рядом с моим и наполнила оба бокала вином цвета своих сосков. По-прежнему глядя мне в глаза, но теперь сверху вниз, она выпила и этот свой бокал полностью и хрипло приказала мне, приказала мне:
– Иди в ванную.
Я впервые подчинился не рассуждая. Видимо, то же самое она проделала когда-то с моим отцом, и он подчинился ей тогда, и потом, и подчинялся каждый раз. Мне пришло в голову, что отец отдал на растерзание Агриппине только свое глупое, хихикающее тело, вот как отдаю теперь я, и еще, что мое зачатие и моя смерть соединятся в теле этой женщины. И от этой пугающей неизбежности я расхохотался. Оставалось встать и идти в ванную. Но теперь, когда Агриппина стояла надо мной в непосредственной близости, я почему-то боялся подняться с выступающим в ее сторону органом. Ситуацию выровняла Ацеррония. Она чуть отстранила Агриппину, схватила меня за руки и потащила в сторону ванной, причитая – «сейчас вымоем мальчика, сейчас вымоем мальчика».
– Принесите мне книгу, – сказал я прежде, чем уйти. Когда я бывал Нероном, то таким тоном осужденные еретики испрашивали у меня Библию.
В ванной комнате, не стесняясь Ацерронии, как если бы она была второстепенным предметом, я освободился от одежды, и прежде всего от штанов. Потом подошел к краю ванны и помочился туда для наглядности. От Ацерронии я не услышал ни одобрения, ни порицания. Кажется, она бегала в одних трусиках, вертя краники и наполняя ванну. А я по-прежнему стоял у края голый и чувствовал себя в термах Каракаллы…
Наконец снующая Ацеррония сунула мне в руки обещанную книгу и бокал вина, всхлипнула по поводу моего возбуждения – «о-го-го» – и плюхнулась в пенную ванну. Как фаллический бог Приап, прихлебывая из бокала, взирал я на Ацерронию, на ее открытые для обозрения сиськи, и не только на них. Затем, не выпуская из рук книгу, я уселся в теплую, пузырящуюся воду, бок о бок с Ацерронией. Та, что-то приговаривая, терла меня по всем местам мыльной губкой, а я, совершенно обалдев от вина, ванны и рук Ацерронии, пытался читать…
«Он искал любовной связи даже с матерью… В этом не сомневался никто, особенно после того, как он взял в наложницы блудницу, которая славилась сходством с Агриппиной; уверяют даже, будто, разъезжая в носилках вместе с матерью, он предавался с нею кровосмесительной похоти, о чем свидетельствовали пятна на его одежде».
Она зашла в ванную уже голая. Я не промолвил ни слова. Это Агриппина буднично сказала «ага!», увидев, что мы с Ацерронией уже в ванне. Затем она быстро легла на меня и, обхватив коленями, села. Часть меня юркнула куда-то, как провалилась, а Агриппина, перехватив у Ацерронии губку, стала намыливать мне грудь кругообразными движениями. Я ожидал всего чего угодно, но только не этого. Я чувствовал себя внутри Агриппины полностью, а ей хоть бы хны. Она не корчилась от боли, не умирала от невыносимой муки, просто сидела на мне, я был в ней, она смотрела на меня, намыливала мне грудь и улыбалась. И тогда мне подумалось, что вот так же, просто и легко, она может проглотить меня целиком, обратно, как и родила. Не знаю – было мне страшно, хорошо или весело, помню только, что я уронил в мыльную воду книгу. Но Ацеррония ловко ее подхватила и спасла. От Агриппины меня спасти было некому, и тут я сам освободился. Агриппина только чуть привстала, а затем снова прижалась бедрами ко мне – и я освободился. Никто не потерял сознание, никто не застонал – никто, ничто, никак, нигде, никогда…
– Ну вот, – сказала Агриппина и скорее укусила, чем поцеловала меня в шею. Потом встала надо мной, окатила себя из душа, обернулась полотенцем и выскользнула из комнаты.
И тогда я с рычанием набросился на Ацерронию. Она, оскалившись, отвечала мне таким же рыком, но только более визгливым. Эта схватка напоминала мне бой бестиария с леопардом на арене Колизея. Все переплелось, и образы неоднократно менялись местами. Мы расплескали почти что всю воду по комнате. Ацеррония прогибала спину, то отступая, то наскакивая, но через минуту-другую победила как более опытный бестиарий, а леопард, опустошенный, отполз в другую часть ванны. Ацеррония, дразня телом, снова попробовала разжечь во мне зверя, но я только слабо огрызнулся. Тогда Ацеррония дважды мягко поцеловала меня в губы, настроила душ и стала смывать пену с моего тела.
Помнится, что ее тихая заботливость была для меня более удивительна, чем ее страсть. Ацеррония, нежная и покорная, рычащая и ненасытная, не уживалась, по моим понятиям, сама с собою. Она пыталась соединить то, что, как мне казалось, может существовать только по отдельности и в разных женщинах. Немаловажная деталь, подумал я, Ацеррония не сдохла после первого соития со мной. Может, ее не разорвет и после второго? На счет Агриппины я уже не сомневался. Ее холодность и деловитость были порукой: если кто и подохнет после полового акта, то только не она. Агриппина представлялась мне как инструмент для порабощения мужчин, как равнодушная пропасть, которая только по чистой случайности выплюнула меня обратно. И теперь достаточно минутной слабости, легкого дуновения ветерка, чтобы я упал в эту пропасть снова. Это игра, в которой ощущение от собственного падения сильнее конца. Азарт падения с Агриппиной – сильнее смерти. Ведь мы оба совершили что-то недостойное с точки зрения общепринятой морали. Мы раздолбали эту жалкую точку до размеров пропасти, о которой не можно судить человеку, ибо это не в его компетенции. У пропасти своя мораль – мораль поглощения и полной власти над теми, кто в нее попал. Я был не прочь испытать любое падение, но власти пропасти – боялся.
И тогда я решил идти по краю.
– С кем тебе было лучше? – спросила Ацеррония.
В ответ я решил выяснить, что ей повредил и сможет ли она испытать меня во второй раз. Вначале Ацеррония просто не поняла моих вопросов. Вдобавок я больше изъяснялся жестами и междометиями, чем словами. А если бы она стала обидно смеяться, то попросту бы ее убил. Но Ацеррония только слегка улыбнулась и разъяснила, что внутри у нее все цело и она готова попробовать еще. А потом, может быть, и еще. Это меня удовлетворило, хотя я тогда уже понимал, что Ацеррония не отвечает ни моим желаниям, ни потребностям.
С этого дня время в Байях билось в промежутках – от случки до случки. Это было раздолье зверя, не отягощенное человеческой моралью. Иногда, проснувшись и не надев даже штанов, я выходил в сад. Там на лужайке, сидя за летним столиком, Агриппина и Ацеррония обычно завтракали. Не скрываясь, я шел к ним босиком по траве, заваливал Ацерронию на стол, опрокидывая блюдца и чашки, и обладал ею, а заодно и сдобным рогаликом, чавкая и макая в кофе. В начале акта Ацеррония всегда отбрыкивалась, затем на секунду замирала, а потом принималась рычать. А я, не прерываясь, хватал со стола хлеб, сыр, кофе и запихивал, и плескал себе одной рукой в пасть, другою рукой я придерживал Ацерронию, чтоб не убежала. Естественно, что все из пасти сыпалось и текло вниз на Ацерронию, отчего она рычала еще сильнее. На Агриппину, сидящую рядом, я глядел при этом с некоторым торжеством. Ацеррония только просила подождать, хотя бы пока она нормально позавтракает, или пойти в ее спальню и сделать это там. Но сделать это там значило подчиниться Ацерронии, сделать это там значило дать ей подготовиться, и тогда из объекта она может превратиться в предмет страсти и еще, чего доброго, растрогает меня своими ласками, а такая подмена была мне не нужна. «Как учили – так и получили», – частенько повторял я и еще повторял, что любая сучка должна быть готова к случке. Ни в какой из моих книг таких выражений не было, и я приписал их самой природе. А главное, пойти куда-нибудь с Ацерронией значило обладать ею одной. Это меня совсем не привлекало, ибо я желал Ацерронию только на глазах у Агриппины.
