Уильям Бойд - Нутро любого человека

Телефонный звонок от Дика: он в Эдинбурге, учится водить поезд. Забастовщики, вроде бы, разгромили в Хаммерсмите несколько трамваев, ходят также слухи, что в Лидсе толпа забила до смерти специального констебля.

Мы с Даркером провели утро, регулируя движение на пересечении Кингз-роуд и Сидни-стрит — задача не из сложных, потому что на улицах все еще очень пусто. В конце концов, Даркер сказал, что хочет отлучиться — выпить чашку чая и покурить, — и спросил, смогу ли я в течение десяти минут управляться с перекрестком самолично. Конечно, заверил я.

Все шло хорошо, пока я не махнул небольшому автомобилю, чтобы тот повернул налево, на Кингз-роуд. Автомобиль тут же остановился у театра „Палас“, и из него вылез водитель — это был Хью Фодергилл. Разговор у нас получился примерно такой:

Я: Здравствуй, Хью. Как поживает Лэнд? Не видел ее уже…

ХЬЮ: Какого черта ты тут делаешь?

Я: Я специальный…

ХЬЮ: Ты штрейкбрехер. По-твоему, стачка это игра?

Я (встревоженный): Я просто считаю, что когда в стране кризис, нужно объединиться…

И тут он плюнул мне в лицо и во все горло заорал: ЭТОТ ЧЕЛОВЕК — ГРЯЗНЫЙ, ВОНЮЧИЙ ШТРЕЙКБРЕХЕР! Некоторые из прохожих остановились, стали приглядываться. Мужчина в котелке крикнул: Пусть он выполняет свой долг! Потом еще кто-то завопил: Штрейкбрехер! Хью, смерив меня яростным взглядом, залез в машину, укатил, и Кингз-роуд вновь приняла обычный свой облик. Я отер с лица слюну Хью, а минуту спустя вернулся констебль Даркер. „Ну, как дела, Логан? — спросил он. — Если хотите, можете отвалить и курнуть. Там, дальше на Шофилд-стрит кофе из ларька продают“. Каждый раз, как Даркер оставляет меня, происходит что-нибудь неприятное. Может, сказаться завтра больным… Позже я стоял у ларька, курил, держа кружку с кофе, и вдруг мои руки затряслись, прямо-таки видимым образом. Запоздалый шок, я полагаю. Что-то говорит мне, что к занятиям политикой я не пригоден.

Стачка завершилась. В конце концов, все свелось к своего рода анти-климаксу. Я как раз явился в полицейский участок (у которого стояли две бронированные машины, окруженные солдатами с ружьями на плечах), и тут Даркер сказал, что все кончено: „Правительство ведет переговоры с БКТ“, — объявили по радио (нам и вправду следует разжиться приемником: думаю, мама будет от него без ума). Я сдал каску и дубинку, но сохранил — на память — нарукавную повязку.

Итак, Всеобщая стачка закончилась, и что я могу сказать о ней, — что это значительный момент нашей современной истории, в котором я сыграл крошечную роль? Информированного мнения у меня нет: все чувства, какие я испытал за эти девять дней, сводятся к скуке, прерванной двумя мгновениями страха и срама. Почему я пошел в специальные констебли? Я поступил так не задумываясь — просто все в Оксфорде были полны решимости „что-нибудь сделать“. Так ли уж я страшусь рабочего класса? Или это тень Русской революции заставляет оксфордскую молодежь подаваться в добровольцы? Как оно ни иронично звучит, единственной реальной пользой, какую я извлек из всей этой истории, стало подобие дружбы с рабочим человеком — с Джозефом Даркером. Он пригласил меня в воскресенье на чашку чая, хочет познакомить с женой.

Письмо от Дика. Поезд, который он вел, сошел с рельсов под Карлайлом, погибли два пассажира. Дик он и есть Дик.

Задержался в колледже, чтобы определиться с жильем на следующий год. Мне нравится одно место на Уолтон-стрит, недалеко от канала, можно будет уже к среде договориться обо всем с казначеем. Хочется переехать, но Ле-Мейн не советует: „Не благоприятствует усердной работе“, — сказал он, добавив зловеще, что по его опыту, студенты, которые в последний свой год меняют место жительства, выезжая из колледжа, редко получают ту степень, которой заслуживают. Я постарался успокоить его, сказав, что переезжаю потому, что хочу работать побольше, а жизнь, кипящая в колледже, отвлекает меня.

Вчера встретился в Хедингтоне с Лэнд, проехались на велосипедах по сельским тропинкам, выдерживая общее направление на Стэдхамптон. Лэнд привезла записку от Хью, — он извиняется за свое поведение (полагаю, не часто случается человеку плевать в лицо другу своей сестры), однако мое штрейкбрехерство по-прежнему не одобряет. Посидели, закусывая взятыми с собой бутербродами, на лужайке в Грейт-Милтон. По тому, как Лэнд разговаривала, было ясно, что она все еще очень увлечена Бобби Джарреттом. Вследствие чего я, прибегнув к иносказаниям, дал ей понять, что у меня тоже был „любовный роман“, — впрочем, завершившийся. „Настоящий роман?“ — спросила она. „Настоящее не бывает“, — ответил я с видом тертого ходока.

На самом-то деле, Тесс спасла меня от Лэнд (и от Люси, уж если на то пошло). Теперь, когда я прошел через подлинные, взрослые половые отношения с женщиной, я обрел способность смотреть на Лэнд по-новому, объективно — без гнева и застилающей взор розовой дымки мальчишеской страсти. И потому могу сказать, что меня все еще влечет к ней, — признаю это открыто, — однако, если она предпочитает мне милейшего Бобби Джарретта, значит так тому и быть.

Мы спускались накатом с холма близ Гарсингтона, когда нас окликнул стоявший у дороги мужчина. Мы остановились: это был знакомый Лэнд по имени, насколько мне удалось разобрать, Зигги (Зигмунд?) Клей.[36] Он держал в руках альбом для набросков и акварельные краски, одет был в костюм из крепкого твида, казавшийся размера на три большим, чем ему требуется. Вскоре выяснилось, что живет он в Поместье. Не по годам лысый, Зигги отрастил, в виде компенсации, большие пиратские усы. Он пригласил нас на чай — и не пожелал слушать никаких отговорок (волевая, что называется, натура). Мы вкатили велосипеды обратно на холм и оставили их у парадной двери дома, под защитой самой высокой, какую я когда-либо видел, живой тисовой изгороди. Клей провел нас на довольно красивую боковую каменную террасу с аркадой. С террасы открывался вид до самого Дидкота, а внизу под нами лежал спадающий к зеркальному озеру парк, уставленный статуями и затененный древними дубами. Зигмунд позвонил в колокольчик и потребовал у горничной чаю — та сказала, что чай уже подавали и все давно убрано. „А я хочу чаю“, — заявил Зигмунд, и чай в конце концов принесли — вместе с бутербродами и половинкой кекса с цукатами и орехами. Пока мы пили и ели, Зигмунд называл нам имена других гостей дома, прогуливавшихся вокруг декоративного озера: Вирджинии и Леонарда Вулф[37], Олдоса Хаксли и некой мисс Спендер-Клей (не родственницы Зигмунда, подчеркнул он, добавив, что хочет жениться на ней, поскольку она — одна из богатейших женщин Англии). Затем на террасу вышла Оттолайн Моррелл и выбранила „дорогого Зигги“ за то, что он потребовал второго чая. „Самый жалкий второй чай, какой мне когда-либо подавали“, — пожаловался он в ответ (похоже, его бесцеремонные протесты доставляют ей удовольствие). Меня представили — Лэнд она знала и так: есть ли на свете люди, не знакомые с Лэнд? На леди Оттолайн было пурпурное платье и пестрая шаль, у нее ярко-рыжие волосы. Поначалу она обходилась со мной чрезвычайно любезно, сказала, что я должен еще раз прийти в Гарсингтон, и спросила, в каком колледже я учусь. Когда же я ответил, что в Джизус-Колледже, на лице ее мелькнуло такое удивление, точно я назвал Тимбукту или Джон-о’Гротс. „В Джизусе? — сказала она. — В Джизусе я никого не знаю“.

— Возможно, вы знаете моего тьютора, Филипа Ле-Мейна.

— О, этот. На вашем месте я сменила бы тьютора, мистер Стюартон.

От озера уже подходили другие гости и по мере их появления, меня представляли каждому (делал это запомнивший мою фамилию Зигги), так что я обменялся рукопожатиями с Вулфами, Хаксли и одной из богатейших женщин Англии.

— Молодой человек учится у Филипа Ле-Мейна, — исполненным значения тоном сообщила леди Оттолайн Вирджинии Вулф.

— А, у этого лицемерного паука, — отозвалась та, и все вокруг зафыркали — кроме меня. Миссис Вулф оглядела меня с головы до ног: — Вижу, я вас огорчила. Вы, вероятно, почитаете его.

— Ничуть… — однако, прежде чем я успел что-либо добавить, леди Оттолайн сказала, что пора всем подняться наверх и переодеться. И мы с Лэнд ускользнули из дома.

Разъезды: июль — в Довиле (с мамой и мистером Прендергастом). Приятный дом, отвратительная погода. Затем в Лондоне, где мы изнемогали от жары. Август: в Галашилсе, у Дика. Много стрелял по птицам — ни в одну, рад сообщить, не попал. 20 авг. отправился путешествовать. Три дня в Париже с Беном, затем Виши — Лион — Гренобль — Женева. Оттуда в Йер, чтобы немного пожить на вилле, которую сняли в новом городе мистер и миссис Холден-Доуз. Йер очень красив — замок, пальмы, — но там слишком много англичан. Здесь есть даже английский вице-консул (старый армейский друг Х-Д), англиканская церковь и английский доктор. Джеймс, как я должен теперь научиться называть Х-Д, по-прежнему ироничен, он наложил запрет на любые разговоры про Абби. Цинтия совершенно очаровательна: они выглядят очень счастливой супружеской четой и счастье их заразительно — не думаю, что за всю мою жизнь мне выпадали такие спокойные десять дней. По утрам Цинтия упражнялась в игре на фортепиано, а я, как правило, отправлялся купаться на Костабелле. У них очень хороший повар, так что большую часть вечеров мы обедали дома, — разговаривали, пили, слушали граммофон (музыка самая разная: Массне, Глюк, Вивальди, Брамс, Брук). Джеймс сказал, что до окончания учебы навестит меня в Оксфорде: никак не могу свыкнуться с тем, что вот-вот начнется последний мой год.