Уильям Бойд - Нутро любого человека

День в Бодлианской библиотеке, писал для Ле-Мейна эссе о Генрихе VIII, — хочу получить „отлично“. Нужно, чтобы он понял, — я перехожу на курс английской литературы не потому, что не справляюсь с историей. В „Королевской голове“ столкнулся с Диком — старая дружба восстановлена. У него ступня в гипсе, передвигается с палочкой. Говорит, что сломал два пальца. На вопрос — как, ответил „рыбу ловил“.

Поехал велосипедом в Айслип. Вез подарки от Питера — сотню сигарет, бутылку джина, пять банок тушенки, баночку сливового джема и бумажку в пять фунтов. Тесс попросила наколоть дров для камина, и я провел час в саду за домиком, рубя подаренные ей соседом зеленоватые дубовые поленья. Другой сосед выставил из-за садовой ограды голову и поинтересовался — не я ли и есть мистер Скабиус.

— Я друг мистера Скабиуса. Мистеру Скабиусу нездоровится.

— Печально слышать, — сказал он и, понизив голос, добавил: — Мисс Скабиус очаровательная юная леди. На нашей улочке ее все очень любят. Ужасное потрясение вот так потерять родителей — да еще и в молодые годы.

Я согласился, озадаченный, и вернулся к дровам.

Когда спина и плечи у меня заныли, а на ладонях начали набухать мозоли, я решил остановиться.

Моя руки в маленькой кухоньке, я крикнул, не оборачиваясь:

— Тесс, на твоем месте я занес бы дрова в дом, их надо просушить, а то гореть будут плохо.

И тут же в моих ушах зазвучал голос Тесс, совсем близкий:

— Не надо кричать, Логан, я стою у тебя за спиной.

И я почувствовал, как тяжесть ее мягкого тела привалилась ко мне, как меня обвили ее руки. Я завернул кран — это шум текущей воды заглушил шаги Тесс. Губы ее коснулись моей шеи.

— Пойдем в постель, Логан, — прошептала она.

Первый раз был ужасен. Голые, мы скользнули в постель, обнялись, и я почти сразу же опрыскал все простыни. Она поднялась, принесла джин Питера, мы выпили по стаканчику и выкурили по сигаретке. Я мог лишь дивиться на ее наготу. Мне кажется мгновения, когда ты первый раз обнажаешься вместе с женщиной, должны сохраняться в памяти дольше, чем воспоминания о самом акте любви. Зрелое, теплое, мягкое тело Тесс, прижимавшееся к моему, — ее груди, бедра, живот, — это чувственный отпечаток, который останется во мне после нашего свидания. Во второй раз получилось лучше: все произошло быстро (я, кажется, успел пробыть в ней всего несколько секунд и не смог удержаться), но произошло; это было настоящее. „Мне бывает так одиноко“, — вот и все, что она сказала в объяснение. Я никаких вопросов не задавал: я отключил все рациональное, аналитическое, морализирующее, что есть у меня в голове. Мы перекатывались под одеялами и покрывалами, целуясь и приникая друг к дружке, я изучал тактильные возможности ее тела. Потом Тесс без особых церемоний выставила меня из постели: „Мы не можем провести здесь весь день“, — сказала она. Мы разогрели банку тушенки, Тесс толстыми ломтями нарезала хлеб, намазала его маслом, мы пили чистый джин. Самое упоительное воскресенье в моей жизни. Назад, в Оксфорд я возвращался пьяным — во всех смыслах этого слова, но, помню, думал: умная девушка — рубка дров, воскресный ленч и раннее послеполуденное прощание — ни у кого из соседей не возникнет вопросов насчет незапятнанности ее репутации.

Сижу теперь в моей комнате, прислушиваюсь к топоту ног на лестнице, и мне кажется, что все колокола Оксфорда отзванивают за упокой этого зимнего вечера. И говорю себе: Логан Маунтстюарт, ты больше не девственник. Я ощущаю боль в мошонке — в „яйцах“, как называет ее Дик Ходж, — и стараюсь не обращать внимания на въедливый, неприятный голос, твердящий мне: это девушка, которую любит самый старый твой друг, девушка, на которой он хочет жениться… А я отвечаю: больше такого не случится, это было одно из тех безумных мгновений, которые выпадают, когда двое остаются наедине, мы оба вернемся к нашим прежним „я“, не изменясь. Может быть, если повторять это достаточно часто, мне, в конце концов удастся поверить, что так оно и будет. 7 февраля 1926-го. Дата, которая выжжена, вырезана, оттиснута на истории моей жизни.

В Айслипе. Два раза. О Питере ни слова. Если мы и разговариваем, то о вещах незначащих: о женщине, которая управляет почтовой конторой, о людях из питомника.

На этой неделе Ле-Мейн отозвался о моем эссе, как о „возвращении к форме“.

С „воскресеньями Тесс“ покончено: мои секс-воскресенья отправлены на хранение в память. Сегодня к ней поехал Питер. Он считает, что прождал уже достаточно долго. Я провел с Тесс пять воскресений… Господи, мне почти плакать хочется. Но я ведь знал, что этому придет конец: я не люблю Тесс, и она меня не любит. И все-таки странно, я негодую на то, что Питер там, занимает мое место. Будет ли он есть тушенку и пить джин? Это стало у нас ритуалом: сначала соития, потом джин, потом завтрак. Я всегда уходил между двумя и тремя часами дня. Боже мой, Тесс — с твоим бесстрастным квадратным лицом, с твоими густыми каштановыми волосами, с твоими мозолистыми ладонями садовницы, с обгрызенными ногтями, с тем, как неловко держала ты сигарету. Ты любила мастурбировать меня, почти как если бы то был увлекательный новый опыт с моим концом, и всегда легонько взвизгивала от удовольствия, когда из него била сперма — „Вот оно, — говорила ты, — я знаю, она идет, теперь уж в любую секунду!“. Что я буду делать без тебя?

Сегодня первый по-настоящему весенний день, мы с Диком отправились пешком в Уитем, выпить чаю. Дороги высохли, вдоль них густо растут одуванчики, боярышник весь в пене цветов. По пути я упомянул о Тесс и наших воскресных встречах. Дик поинтересовался, кто она, и я, неведомо почему, рассказал ему все.

— Питер догадывается? — спросил он.

— Господи, нет, — во всяком случае, я на это надеюсь.

— Ну что же, могу сказать только одно, — Дик остановился, чтобы ногой отбросить с дороги камушек, — поведение довольно-таки гнусное.

— Ты не понял, она девушка не из таких…

— Да не ее поведение, старик. Твое. Я считаю твое поведение низким, — он взглянул мне в лицо. — Ты упал в моих глазах, сильно упал. Согласись, это был презренный поступок.

И мне в первый раз стало стыдно — ненадолго. А Дик, откровенно высказав свое мнение, оставил эту тему, и мы поговорили о предстоящей стачке, о том, допустит ли правительство, чтобы она произошла.

Вернувшись в колледж, читал, вместо того, чтобы писать эссе, „Северные ночи“ Батлера Хьюгса. Безвкусный, но увлекательный роман.

Стачка началась — „Дейли мейл“ сегодня не вышла. На Олд-Бромптон-роуд очень тихо — ни автобусов, ни строительных работ. В большой яме на углу Бьют-стрит — там ремонтировали канализационные трубы или еще что, — пусто, рабочих нет, только пара брошенных кирок и лопата символически валяются на дне.

Я сходил в ратушу Челси, записался добровольцем в специальные констебли. Присягнул и получил нарукавную повязку, стальную каску, полицейскую дубинку и приказ отправиться в полицейский участок. Там меня приставили подручным к настоящему полицейскому, констеблю Даркеру. Даркеру присуща своего рода брутальная красота — широкий раздвоенный подбородок, густые шелковистые брови. Мы с ним пробродили четыре часа по улицам Найтсбриджа, но никаких признаков волнений или нарушений общественного порядка не обнаружили. Единственный неприятный случай произошел, когда Даркер отправился на осмотр проулка близ пивной, а меня оставил на улице. Четверо входивших в пивную мужчин — я бы назвал их представителями рабочего класса, — остановились и уставились на меня. Один из них сказал: „Ты посмотри-ка, а? Специальный констъёбль“. И они расхохотались. Я отошел на несколько ярдов, помахивая висящей на ремешке дубинкой, стараясь хранить спокойный вид, молясь о возвращении Даркера, однако они, не поднимая дальнейшего шума, вошли в пивную. В конце концов, Даркер вернулся и, приглядевшись ко мне, спросил: „Все в порядке, мистер Маунтстюарт? У вас такой вид, точно вы с привидением столкнулись“. Я не стал рассказывать о стычке с теми мужчинами. Странно и немного неприятно думать о том, с какой ясностью обозначаются на моем лице страх и тревога. Товарищеских отношений ради попросил Даркера называть меня Логаном. Он с некоторой неловкостью сказал, что его зовут Джозефом. Видимо, он предпочитает, чтобы я называл его „констеблем“ или Даркером.

Телефонный звонок от Дика: он в Эдинбурге, учится водить поезд. Забастовщики, вроде бы, разгромили в Хаммерсмите несколько трамваев, ходят также слухи, что в Лидсе толпа забила до смерти специального констебля.