Анна Гавальда - Просто вместе

— О, это обширнейшая тема… Хотите ломтик лимона?

— Ну уж нет! Я больше к лимону ни за что не притронусь! И ни к чему другому тоже…

Он сделал большие глаза.

— Я же просил — над схваткой…

«Обретенное время» — хорошенькое название для места, все постояльцы которого доживают свои последние деньки… Ну ни фига себе…

Франк пребывал в дурном настроении. Бабушка не разговаривала с ним с того самого дня, как поселилась здесь, и он уже на окружной начинал ломать себе голову, думая, что бы такое ей рассказать. Приехав сюда в первый раз, он растерялся, и они весь день молча пялились друг на друга, как два фаянсовых мопса… В конце концов он встал у окна и начал громко комментировать происходившее на стоянке: стариков привозили и увозили, мужья собачились с женами, дети носились между машинами — один уже заработал оплеуху, плакала девушка, родстер Porsche, новенькая Ducati 5-й серии и вереница машин «скорой помощи». Захватывающая картинка, что и говорить.

Переезд взяла на себя госпожа Кармино, так что он заявился в понедельник на все готовенькое, однако не зная, что его ожидает…

Во-первых, само место… Как говорится, кошелек обязывает, и ему пришлось остановиться на государственном учреждении — доме для престарелых, сооруженном на скорую руку в окрестностях города, между свалкой промышленных отходов и заведением под названием «Buffalo Grill». Зона под застройку, зона финансовых вложений, зона частной застройки, дерьмо. Большой кусок дерьма, стоящий посреди пустоты. Он заблудился и больше часа мотался среди гигантских складов в поисках улицы, которой не существовало, останавливался на каждом пятачке, пытаясь сориентироваться по плану, а когда наконец доехал и снял шлем, его чуть не унесло порывом ветра. «Нет, что за бред? С каких это пор стариков селят на сквозняке? Я всегда был уверен, что от ветра у них болит голова… О черт… Скажите мне, что это неправда… Что она не там… Пощадите… Скажите, что я ошибся…»

Внутри стояла адская жара. Он шел к ее комнате, и горло у него сжималось и сжалось наконец так сильно, что ему понадобилось несколько минут, чтобы обрести дар речи.

Как ужасны все эти старики — жалкие, печальные, бесцветные, стонущие, хнычущие, стучащие палками, шаркающие ногами, чмокающие протезами, пускающие слюни, пузатые, с висящими, как плети, худыми руками… Этот, с трубками в носу, и тот, разговаривающий сам с собой в углу, и та, съежившаяся в инвалидном кресле, как будто ее парализовало… На всеобщее обозрение были выставлены даже ее чулки и памперс…

Ну что за чертова жара! Почему они никогда не открывают окна? Хотят, чтобы их постояльцы побыстрее преставились?

Приехав в следующий раз, он не снимал шлем, пока не добрался до комнаты с номером «87» на двери, чтобы не видеть всего этого кошмара, но его отловила сестра и приказала немедленно разоблачиться и перестать пугать пансионеров.

Его бабуля перестала с ним разговаривать, она только пыталась поймать его взгляд, словно хотела бросить ему вызов и пристыдить: «Итак? Гордишься собой, мой мальчик? Отвечай. Гордишься?»

Ее взгляд прожигал ему спину, пока он раздвигал занавески и высматривал свой мотоцикл.

Он был слишком раздражен, чтобы заснуть. Подтаскивал кресло к ее кровати, что-то говорил, с трудом подбирая слова, рассказывал анекдоты, лепетал какие-то глупости, а потом, устав от безнадежной борьбы, включал телевизор. Он смотрел не на Полетту, а на часы за ее спиной: через два часа я смоюсь, через час, через двадцать минут…

На этой неделе он приехал не в понедельник, как обычно, а в воскресенье — Потлену его услуги не требовались. Он вихрем промчался по холлу, слегка вздрогнув при виде его нового кричащего оформления и несчастных стариков, наряженных в колпаки.

— Что происходит? У вас карнавал? — спросил он женщину в белом халате, ехавшую с ним в лифте.

— Мы репетируем небольшой рождественский спектакль… Вы внук мадам Лестафье, так ведь?

— Да.

— Ваша бабушка не слишком общительна…

— Что вы имеете в виду?

— Необщительна — это еще мягко сказано… Мадам упряма, как осел…

— Я думал, она только со мной так себя ведет. Думал, с вами она, как бы это сказать… сговорчивей…

— О, с нами она очаровательна. Душечка. Сама любезность. А вот с нашими пациентами дело обстоит куда хуже. Она не желает их видеть и скорее откажется от еды, чем спустится в общую столовую…

— Так она что, совсем ничего не ест?

— Ну что вы! Мы в конце концов сдались… И носим ей еду в комнату…

Полетта не ждала его раньше понедельника и так удивилась, что не успела надеть на лицо маску оскорбленной старой дамы. Она не лежала, вытянувшись на кровати со злым выражением лица, а сидела у окна и что-то шила.

— Ба…

Ах, черт, ей не удалось принять обиженное выражение лица и спрятать улыбку.

— Любуешься пейзажем?

Как же ей хотелось сказать ему правду! «Ты что, смеешься надо мной? При чем тут пейзаж? Нет. Я тебя караулю, малыш. Целыми днями только это и делаю… Даже когда точно знаю, что ты не приедешь. Я всегда тут сижу и жду тебя… Знаешь, я теперь узнаю твой мотоцикл издалека и дожидаюсь, пока ты снимешь шлем, чтобы „прыгнуть“ в постель и сделать обиженное лицо…» Но она сдержалась, буркнув что-то неразборчивое.

Он опустился на пол у ее ног и прислонился спиной к батарее.

— Все в порядке?

— Ммм…

— Что делаешь?

— …

— Дуешься?

— …

Они пытались переупрямить друг друга еще с четверть часа, потом Франк почесал голову, закрыл глаза, вздохнул, подвинулся, чтобы видеть ее лицо, и произнес бесцветным голосом:

— Выслушай меня, Полетта Лестафье, выслушай очень внимательно.

Ты жила одна в доме, который обожала. Я тоже очень его любил. Утром ты вставала ни свет ни заря, готовила себе травяной чай, пила его, разглядывая цвет облаков на небе, чтобы определить, какая будет погода. Потом ты кормила подданных своего маленького королевства — своего кота, соседских кошек, малиновок, синичек и прочих божьих тварей. Потом ты брала секатор и прежде, чем заняться собой, приводила в порядок цветы. Потом ты одевалась и караулила почтальона или мясника. Этот жулик толстяк Мишель вечно отрезал тебе бифштексы весом по триста грамм каждый вместо ста, а ведь знал, мерзавец, что у тебя не осталось зубов… Ты, конечно, никогда ничего ему не говорила! Боялась, что он забудет посигналить тебе в следующий вторник… То, что оставалось, ты варила — чтобы супы получались повкуснее. В одиннадцать ты брала корзинку и шла в кафе папаши Гриво за газетой и двумя ливрами хлеба. Ты давно перестала его есть, но все-таки покупала… По привычке… И для птиц… Ты часто встречалась с кем-нибудь из давних приятельниц, и, если одна из них успевала прочесть похоронную колонку в газете раньше тебя, вы долго обсуждали дорогих усопших, горько вздыхая. А потом ты сообщала ей новости обо мне. Даже если таковых не имелось… Для местных я уже тогда сравнялся известностью с Бокюзом,[22] скажешь, нет? Ты жила одна почти двадцать лет, но по-прежнему стелила скатерть, красиво накрывала стол, ставила бокалы на высокой ножке и цветы в вазочке. Если не ошибаюсь, весной это были анемоны, летом — астры, а зимой ты покупала букетик на рынке и все время обзывала его уродливым и слишком дорогим… После обеда ты отдыхала на диванчике, и твой толстый котяра приходил — так и быть! — посидеть несколько минут у тебя на коленях. Полежав, ты заканчивала работу, которую затеяла утром в саду или на огороде. Ох уж мне этот огород… Ты мало что выращивала, но все-таки он тебя подкармливал, и ты выходила из себя, когда Ивонна покупала морковь в супермаркете. Ты считала это настоящим позором…

А вот вечера были длинноваты, так? Ты надеялась, что я позвоню, но я не звонил, и тогда ты включала телевизор и садилась перед экраном, зная, что все эти глупости быстро тебя усыпят. Когда начиналась реклама, ты неожиданно просыпалась, обходила дом, кутаясь в шаль, и закрывала ставни. Этот скрип ставней в темноте — ты и сегодня его слышишь, я в этом уверен, потому что тоже его слышу. Я сейчас живу в таком утомительном городе, где вообще ничего не расслышишь, но мне достаточно прислушаться, и я различаю скрип деревянных ставней твоего дома и двери сарайчика во дворе…

Я действительно не звонил, но я о тебе думал, а когда приезжал навестить, мне и без святой Ивонны, которая всякий раз отводила меня в сторонку и, теребя за руку, докладывала обстановку, было ясно, что все плохо… Я не решался ничего тебе сказать, но видел, что и сад не такой ухоженный, и огород весь скособочился… Я видел, что ты стала меньше следить за собой, и цвет волос у тебя странноватый, и юбка надета наизнанку. Замечал, что плита заросла грязью, и что в жутких свитерах, которые ты продолжала мне вязать, полно пропусков и дыр, и что чулки ты натянула от разных пар, и что ты натыкаешься то и дело на углы и предметы… Да, да, не смотри на меня так, бабуля… Я всегда знал о тех огромных синяках, хоть ты и прятала их под жакетами…