М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2
Посмотрите на меня. Вот я - и есть история. Да, именно я. А вы что думали, она как-то иначе выглядит? Три метра ростом, с клыками? Или наоборот - румяная, вся в цветах? Нет, вот она какая, простая, - посмотрите, пожалуйста. Я есть закон, я - сила вещей. Я - разум событий. Я осмысливаю явления и направляю их ход. Не думайте, я понимаю ваше значение тоже - каждый из нас нужен миру. Но подлинная история - это я.
Два старика - Соломон Рихтер и Марианна Герилья - глядели на третьего, а третий старик, улыбаясь, прихлебывал чай.
III
В то же время на холме, что возвышается над Москвой, в темноте стояли два мальчика и смотрели вниз, на ночной город. Уже не мальчики давно, но мужчины, молодые люди - они оставались мальчиками, потому что не разучились говорить искренне и страстно. Они глядели вниз, на город, который клубился дымом и низкими облаками, горел разноцветными лампами. Огни зажигались и гасли, и от этого казалось, что город дышит - шевелятся его бока, поднимается и опадает грудь. Город шевелился внизу, меж холмами, и напоминал дракона, сверкающего своей драгоценной чешуей. Дракон выдыхал дым из труб и ревел далекими магистралями.
- Давай поклянемся друг другу, - сказал один.
- В чем же? - спросил его товарищ. - И зачем нам с тобой клясться? Мы и так верим друг другу и все про себя знаем.
- Это такое волшебное место, - сказал Антон, - здесь давали клятву Герцен и Огарев, и - я знаю - сюда всегда будут приходить хорошие люди, чтобы дать клятву себе и этому городу.
- Пусть так, - сказал другой мальчик.
- Давай мы поклянемся с тобой в том, что мы не оставим этот город в беде и не предадим его.
- Давай мы поклянемся в том, что мы всегда будем возвращаться сюда, и, если мы не будем совершать хорошего, нам будет стыдно смотреть на этот город.
- И еще поклянемся в том, что будем защищать этот город от него самого - потому что он и дракон, и принцесса в одном лице. Он сам себя пожирает, а мы не дадим ему это сделать. Мы всегда будем рыцарями.
- Я не люблю рыцарей, - сказал другой мальчик, - они только в сказках хорошие, и то не во всех. Много зла сделали рыцари, давай поклянемся, что такого делать не станем.
- Мы будем добрыми рыцарями, - ответил Антон, - такими, про которых писали в хороших сказках и в добрых легендах. И мы никогда не предадим ни нашу честь, ни нашу веру.
- Хорошо, - сказал другой мальчик, - так я согласен.
- И вот что еще. Давай поклянемся, что будем всегда, каждый день работать. Так работать, чтобы те, другие, что когда-то давали клятву на этом месте, и в других местах, чтобы они приняли нас к себе. И наша клятва станет частью большой клятвы всех добрых людей.
- Да, так хорошо, - сказал другой мальчик, - и я вот что должен тебе сказать. Всегда, что бы я в жизни ни делал, я буду помнить эту ночь и тебя рядом, и я буду достоин наших слов.
- И я, - сказал его друг Антон, - буду работать так, чтобы ты не стыдился моей дружбы, чтобы ты не стыдился того, что мы связаны клятвой. И вот еще что. Так однажды может случиться, что нам придется расстаться с тобой - но ты знай, что я всегда с тобой рядом.
- Я это знаю, - ответил ему Колобашкин. - Я уверен в тебе. Ведь если что случится, ты будешь рядом. И даже не рядом со мной - я храбрый, мне не нужна помощь - но рядом с ними всеми, - он указал вниз, на город, - с этими людьми, которые спят и которых надо защищать. Они не знают, что мы тут стоим на страже, но мы им нужны.
- Я тебя не подведу, - сказал ему Антон, - ты на меня положись. Если надо - а однажды это будет нужно, я уверен, - если надо, я сумею пойти до конца. Я буду как твой дед, как тот летчик, про которого ты говорил, я смогу пойти на таран.
- Это последнее средство, - сказал ему внук летчика Колобашкина.
- Не сомневайся во мне, я сумею, я тебя не подведу.
- И я тебя не подведу, - ответил ему товарищ, - я напишу такую книгу - что ты будешь мной гордится. Я пишу ее медленно, слово за словом, мысль за мыслью, - но я расскажу всем, как устроена наша жизнь и откуда идет беда. И тогда, когда я сумею это сказать, они увидят беду - и встанут на бой.
- И даже если они не встанут, - сказал ему товарищ, - то ведь есть мы с тобой. И нас двое, а это много.
И они стояли, держась за руки, над городом.
IV
Тем временем Иван Михайлович Луговой подошел к окну, плотнее задернул шторы. За окном сгустился мрак, мутная московская тьма.
Луговой говорил так
- В новой партии, которую история играет сегодня, есть мои заслуги, мои комбинации. Кто-то полагает, что история - это бег наперегонки, прекраснодушные планы и клятвы. Нет, история - это шахматная партия, полюбуйтесь на мои находки!
Шахматист я хороший, продумываю далеко вперед. Например, с авангардом: просчитал на десять ходов вперед и действительно не ошибся. Рисковал, комбинация не простая: это надо же было, чтобы такое количество людей - и не полных дебилов, заметьте, - серьезно отнеслось к закорючкам. Зашевелились, стали передвигаться с клетки на клетку, выполнять команды. Шахматы - это не съедение фигур, но захват клеток. Зачем же их убивать, если они могут служить и работать. Израсходуются, тогда убьем, новую партию разыграем. А пока - надо творить историю. Авангардом займитесь, голубчики! Точки, кляксы, закорючки - вот она, свобода! Надо было захватить эту позицию - дальше уже проще. Я сделал гениальный ход - и выиграл. Это была сложная многоходовая комбинация, я рисковал! Я ведь не мог буквально каждого обмануть. Они должны были все делать сами - а статистам это непросто! Могло сорваться, могло. Но я знал свои фигуры, я знал человеческий материал, знал, сколько амбиций, зависти, подлости, ревности влито в этот дрянной авангард. И крепче клея - в истории нет.
Мне надо было добиться послушания, единства, раболепия - и провести фигуры к этой позиции, начав с отправной клетки - свободы. Кажется, непросто? Цель истории - свобода, я цель не отменяю - но веду фигуры к послушанию и порядку. Трудно совместить? А я сыграл и выиграл. И раньше я тоже выигрывал, и впредь буду.
Помехи могли возникнуть только случайно. Только на уровне технических неполадок. Революцию, евреев, искусство - я все деструктивные факторы учел. Но всегда может найтись одна неуправляемая пешка в игре - решит играть по своим правилам. Победить не может, но дело напортит. Такой пешкой был у меня на доске Струев. И он ведь, негодяй, тоже воображал, что видит всю партию - на много ходов вперед. Тогда, с террористами, он меня, можно сказать, шаховал. Неплохая комбинация, одобряю. Еще немного - и разыграл бы партию по-своему. Старый способ народовольцев, большевиков, кустарное производство - но иногда срабатывает. От бессилия, от невозможности управлять историческим процессом - кидались в эти любительские авантюры. Но материал, материал! Фигуры на доске все мои - ему играть было нечем.
Я любительскими авантюрами не увлекаюсь. Это страна сделана для меня, она сделана мною. И я ей пользовался и пользоваться буду. Всегда. По праву истории, по тому праву, какое дает самопознание мирового духа. Понятно?
- Значит, вы все продумали заранее, - сказал Рихтер растерянно.
- Ну, не буквально все, голубчик. То, что вы, старый больной еврей, вступите в игру и пожелаете участвовать в заговоре - этого я в расчет, сознаюсь, не брал. И когда понял, изумился, не скрою. Но потом принял эту логику и увидел своеобразную красоту замысла. Почему, собственно, старику не участвовать в игре? Вот вам живой пример - Марианна Карловна. Я ее при себе специально держу: революцию удобно иметь под боком.
Старуха Герилья, не мигая, глядела на Лугового, ее змеиные глаза были неподвижны, точно она старалась загипнотизировать Ивана Михайловича. Впрочем, загипнотизировать историю вряд ли возможно.
- Если говорить о буквально продуманном, - с удовольствием рассказывал Луговой, - то у меня были две отправные точки для комбинации. Амбиции авангарда, та идеология, которую он представляет, - вот первая. Я видел, как рекрутируется новая власть. Я видел гибель Европы, видел становление новой силы. Я видел, что они уже много лет выстраивают эту партию. И дурак был бы тот, кто не учел бы возможностей. Но - нужен и конкретный материал.
Личные страсти - вот моя вторая отправная точка. Я знал, что единственная доступная пониманию Баринова цель - переиграть тщеславного комбинатора Дупеля. Большего счастья для сынка аппаратчика не будет, как однажды прижать нувориша к стенке и забрать у него акции и заводы с пароходами. Однажды Баринов прибежал ко мне, и я его выслушал. И отложил эту комбинацию на время, но держал ее в памяти. И я видел его любовницу - страстную бессовестную натуру, - которая одна играет против всех любовников, за себя, за свою самодостаточную страсть. Я видел, что она не служит никому - а это благодатный материал для работы: значит, она будет служить силе вещей. И это я тоже держал под контролем. Я видел новых богачей - хитрых, но глупых. И я знал, кого с кем стравить. Я видел Голенищева - и его руками рушил то, что мне могло мешать. Что же мне могло помешать, спросите вы? Чепуха, так называемые моральные ценности. Нельзя было допустить, чтобы в обществе заговорили о морали - это внесло бы ужасную путаницу в новое строительство - и, слава богу, никто не пытался об этом говорить. Остатки искусства - за них можно было зацепиться ногой - значит, надо было их ликвидировать. Надо было, чтобы страну хорошенько подмели, вычистили стройплощадку от так называемого гуманизма. И я прикормил дворников, нанял уборщиц, поддержал тех, кто готов чистить и ломать, дал им мировые контакты, научил пить коктейли и закусывать оливками. О, как они разыгрались! Я им облегчил дело: внедрил всю эту муть и слякоть: новейшую философию, брошюрки по деструкции - читайте, учитесь, ломайте! Они для меня играли роль тракторов и бульдозеров - все эти труффальдино, шайзенштейны, свистоплясовы, голенищевы. Они славно поработали - и за небольшую плату. Конечно, я предполагал, что, войдя во вкус, они однажды и меня сломать захотят - но я был начеку. Дикое предположение, но все же: вы, Соломон Моисеевич, на моем месте вели бы себя точно так же - сначала ломали, а строили только потом. Как еще строить?
