Джеймс Болдуин - Комната Джованни
– Говорят, ты теперь живешь где-то у черта на рогах, около зоопарка.[96]
– Да, посчастливилось раздобыть комнатушку. Очень дешево.
– И ты живешь один?
Я не знал, слышала она о Джованни или нет. На лбу выступили капельки пота.
– Да вроде бы один, – ответил я.
– Вроде бы? Что за идиотский ответ? С обезьяной живешь, что ли?
– Да нет, – ухмыльнулся я, – просто комната принадлежит одному французу, а этот малый живет все время у любовницы. Правда, они то и дело цапаются, и когда она его выкидывает, он пару дней околачивается у меня.
– А-а, – протянула она, – chagrin d'amour![97]
– Нет, он не жалуется и наслаждается жизнью.
Я посмотрел на нее.
– А ты?
– Каменные стены непробиваемы, – ответила она.
Подошел официант.
– Думаю, все зависит от тарана? – нагло заметил я.
– Так чем ты меня угостишь? – спросила она.
– А что ты хочешь?
Мы улыбнулись друг другу. Над нами возвышался официант, всем своим видом демонстрируя мрачную «joie de vivre».[98] Она хлопала ресницами чуть прищуренных глаз.
– Пожалуй, дерну я un ricard.[99] Только, чтоб льда навалил побольше.
– Deux riçards, – сказал я, – avec beaucoup de la glace.[100]
– Oui, monsieur.[101]
Я не сомневался, что он презирал нас обоих. И тут я опять вспомнил о Джованни. Сколько раз за вечер он произносил эту фразу: «Oui monsieur».
Не успела эта мысль промелькнуть в голове, как я почувствовал Джованни рядом с собой, почувствовал его всего целиком, со всеми его жизненными неудачами и болью, со всем тем, что наполняло его и переливалось через край, когда мы лежали ночью в постели.
– Так о чем это мы? – спросил я.
– В самом деле, о чем?
Теперь она смотрела на меня широко открытыми невинными глазами.
– О чем мы говорили?
Она старалась произвести впечатление развязной и в то же время рассудительной девушки. Я понимал, что совершаю что-то очень жестокое. Но отступать было поздно.
– Мы говорили о каменных стенах и таранах, пробивающих в них бреши.
– Никогда не знала, – жеманно ответила она, – что тебя занимают каменные стены.
– Ты еще многого обо мне не знаешь.
Официант принес нам коньяк.
– Разве не приятно делать открытия? – спросил я.
Она с какой-то грустью рассматривала бокал, потом снова повернулась ко мне, посмотрела тем же удивленно-невинным взглядом и сказала:
– Честно говоря, не думаю, что приятно.
– Ты еще слишком молода и не понимаешь этого. А в жизни нужно каждую мелочь открывать для себя.
Она промолчала и отхлебнула из бокала.
– Я уже сделала все открытия, на которые меня хватило, – наконец ответила она.
Я смотрел, как подрагивали ее бедра, выпирая из узких джинсов.
– Не век же оставаться каменной стеной!
– А почему бы нет? – возразила она. – Да и как ею не остаться?
– Послушай, малышка, – сказал я, – у меня к тебе деловое предложение.
Она снова взяла стакан и принялась потягивать из него, бессмысленно глазея на бульвар.
– Что еще за предложение?
– Пригласи меня выпить к себе.
– Но у меня дома – шаром покати, – сказала Сью и повернулась ко мне.
– Не беда. Прихватим что-нибудь по дороге, – настаивал я.
Она смерила меня долгим взглядом, и я заставил себя выдержать его.
– Нет, пожалуй, не стоит, – сказала она.
– Но почему?
Она растерянно развела руками.
– Не знаю, почему. Кто тебя знает, чего ты хочешь.
Я рассмеялся.
– Ты позови меня к себе, и я все тебе растолкую.
– Ты просто невыносим, – сказала она, и впервые в ее голосе и глазах появилось неподдельное возмущение.
– А, по-моему, это ты невыносима, – продолжал я, глядя на нее с улыбкой и пытаясь изобразить мальчишескую беспечность и настойчивость. – Не понимаю, чего ты возмущаешься? Я играю в открытую, а ты скрытничаешь. Человек говорит, что ты ему нравишься, а ты называешь его невыносимым.
– О, только без громких слов, – сказала она, допивая коньяк, – ты, видно, перегрелся на солнце.
– Солнце тут абсолютно ни при чем, – сказал я, и поскольку Сью не ответила, продолжал с отчаяньем в голосе:
– Ну, вот что, давай решай: или мы торчим здесь, или идем к тебе.
Она вдруг прищелкнула пальцами, донельзя неловко разыгрывая беспечность.
– Ладно, пошли, – сказала она, – наверняка я об этом пожалею. Но выпить у меня и вправду нечего, ни капли. Ничего, – добавила она, – хоть выпью задарма.
И тогда я почувствовал, как не хочу к ней идти. Смотрел мимо Сью, ловко прикидываясь, будто не вижу официанта и поджидаю его. Но он подошел, такой же хмурый, как и прежде, я расплатился, мы встали и направились на rue de Sevres,[102] где у Сью была маленькая квартирка.
Квартирка была темная и сильно заставленная.
– Тут все чужое, – объяснила Сью, – хозяйка француженка, дама бальзаковского возраста. Она сейчас в Монте-Карло, лечится от нервов.
Сью и сама заметно нервничала, и мне это было пока что на руку. Я поставил купленный коньяк на мраморный столик и обнял Сью. Сам не зная, почему, но в эту минуту я подумал, что уже начало восьмого, что солнце скоро спрячется за Сеной, на Париж спустится ночь, и Джованни уже за стойкой.
Сью была очень крупная и неприятно студенистая. Казалось, это студенистое тело вот-вот растечется. Я почувствовал, как она вся напряглась, сжалась и понял ее мучительное недоверие. Видимо, таких победителей, как я, она повидала немало и никому больше не верила. Да и то, чем мы собирались заняться, нельзя было назвать вполне пристойным.
Она словно тоже почувствовала это и отпрянула в сторону.
– Давай сперва выпьем, – предложила она, – если, конечно, ты не торопишься. Впрочем, ты не волнуйся. Больше, чем полагается, я тебя не задержу.
Она улыбнулась, и я улыбнулся тоже. Мы думали об одном и том же: это была духовная близость двух воров, отправляющихся на дело.
– Давай пропустим несколько стаканчиков, – предложил я.
– Только не перебрать бы, – заметила она.
На ее лице снова появилась жеманная улыбка вышедшей в тираж кинозвезды, которая после долгих лет прозябания очутилась перед неумолимым глазом камеры.
Она взяла коньяк и вышла в кухню.
– Располагайся поудобнее, – крикнула она, – можешь снять ботинки. Носки тоже сними, посмотри мои книжки. Господи, и что бы я только делала, если бы на свете не было книг!
Я снял ботинки и лег на тахту, стараясь ни о чем не думать, но одна мысль не давала покоя: то, что у меня было с Джованни, вряд ли можно назвать более грязным, чем то, что сейчас произойдет между мной и Сью.
Она вернулась с двумя стаканами коньяка. Подошла вплотную к тахте, мы чокнулись, потом пригубили коньяк. Она не сводила с меня глаз.
Тогда я дотронулся до ее груди. Губы ее раскрылись, с какой-то поспешной неловкостью она поставила стаканы на столик и легла мне на грудь. В этом движении было столько неподдельного отчаяния, что я понял: Сью отдавалась не мне, а тому любовнику, которого никогда не дождется.
И вот она уже была подо мной, в этой темной комнате, а мне в голову лезли самые разные мысли. Я спрашивал себя, сделала ли она что-нибудь, чтобы не забеременеть, и при мысли о ребенке, который может родиться у Сью от меня, при мысли о ловушке, в которую могу попасть сейчас, когда пытаюсь вырваться на свободу, я чуть громко не расхохотался. Я раздумывал, не бросила ли она джинсы на недокуренную сигарету, есть ли у кого-нибудь ключ от этой квартиры, слышно ли через тонкие стены, что у нас тут творится, и как через несколько минут мы будем ненавидеть друг друга. Я добросовестно трудился, точно выполнял работу, которую нужно было сделать в лучшем виде. И, однако, в глубине души сознавал, что поступаю чудовищно по отношению к Сью, и теперь уже дело мужской чести не дать ей этого почувствовать. Мне хотелось придать хоть какую-нибудь пристойность этой омерзительной близости, хотелось, чтобы Сью поняла, что ни она, ни ее тело не вызывают во мне презрения и что вовсе не она мне будет противна, когда мы снова примем вертикальное положение. Теперь я всем своим существом понял, что мои страхи преувеличены и неосновательны. Я сам себя обманывал и с каждой минутой отчетливее понимал, что то, чего я действительно боялся, не имело никакого отношения к моему телу. Сью – не Хелла, и она не могла притупить мой страх перед встречей с Хеллой. Теперь этот страх усилился и стал более осязаемым. И в то же время я понимал, что эксперимент удался на славу. Я старался не презирать Сью за то, что она не понимает, что не вызывает во мне никаких чувств; она молотила меня кулаками по спине, а я бился в паутине ее объятий и всхлипываний и ждал, когда ее тело расслабится, ноги перестанут сжимать меня, и я буду, наконец, свободен. Но вот она стала дышать чаще и отрывистей, и я подумал: «Кажется, уже скоро», – с ужасом чувствуя, что поясница покрывается холодным потом. «О, господи, скорей бы конец, скорей бы!» И вот все было кончено. Я ненавидел себя и ее. Все было кончено, на нас снова нахлынула темнота этой комнаты, и мне хотелось только одного – поскорее выбраться отсюда.
