Андрей Геласимов - Год обмана
23 февраля 1998 года.
Пушкин утром спросил меня – а откуда синяк? Я говорю – сегодня День Защитника Отечества. Он говорит – ну и что? Я говорю – поздравляю вас. Он говорит – спасибо. А синяк-то зачем? Я говорю – это семейная традиция. У меня отец любит старинные обычаи. Он считает, что настоящий мужчина должен легко переносить боль. Поэтому на 23 февраля всегда бьет меня кулаками. Пушкин говорит – как бьет? Я говорю – да вы не бойтесь. Мне совсем не больно. Просто у нас обычай такой. Мой дед тоже так его бил. И прадед. Отец часто вспоминает как они собирались вдвоем и дубасили его время от времени. Пушкин говорит – зачем? Я говорю – чтоб привыкал. Мало ли что в жизни бывает.
24 февраля 1998 года.
Сегодня не получилось съездить к Марине. Звонил ей два раза. И она мне один раз.
Заходил отец. Долго стоял посреди комнаты и ничего не говорил. Потом сказал – а кто это? Я говорю – Одри Хепберн. Ты же видел ее. Он говорит – на всех снимках одно и то же лицо? Я говорю – точно. Он говорит – а где ты их столько взял? Я говорю – на Интернете. Это еще не всё. Просто мне другие повесить негде. Он говорит – можно, я вот сюда сяду? Я говорю – подожди, я оттуда фотографии уберу. Он посидел молча. Я тоже молчал. Потом он говорит – слушай, тебе ведь экзамены надо сдавать скоро. Я говорю – ну и что? Он говорит – ты без Пушкина не сумеешь. Я говорю – я не сумею? Он говорит – может, все-таки в школу пойдешь? Я говорю – давай на спор: ты выгоняешь Пушкина, а я сам готовлюсь к экзаменам. Он говорит – провалишь. Я говорю – давай на спор? Он говорит – вообще-то он мне тоже не нравится. Я говорю – значит договорились. Потом он говорит – а что у тебя в Кузьминках? Я промолчал. А он говорит – ты туда уже несколько раз ездил. Я говорю – четыре. Он говорит – вот видишь. Я говорю – можно, мы об этом поговорим в другой раз? Он говорит – ты уверен? А я снова ему говорю – можно?
3 апреля 1998 года.
Не писал больше месяца. Все было хорошо. Теперь снова начались сюрпризы. Отец нанял нового репетитора. Не может никак успокоиться. Только это не совсем репетитор. Это какой-то балбес. Зовут Михаил. Фамилия Воробьев. Молодой. Даже без отчества. Может, лет двадцать пять – двадцать восемь. У меня таких репетиторов еще не было. И никаких учебников, никаких занятий. Отец придумал новую систему воспитания.
Сегодня этот Михаил повез меня к какой-то женщине. Сказал, что отец так велел. Привез в Александровский парк и оставил там сидеть на скамейке. Потом она меня забрала. Пока ее ждал, я чуть не замерз там. Она говорит – тебя как зовут? Я ей сказал. Потом говорю – а вас как? Она улыбнулась и говорит – Наталья Александровна. Я говорю – красивое имя. Такое же красивое как и вы. Она говорит – надо же, ты где научился таким вещам? Я говорю – каким? Она говорит – как с женщинами обращаться. Я говорю – в кино видел. Когда приехали к ней, она мне сказала – раздевайся. Я снял куртку и сел на стул. Она говорит – совсем раздевайся. Я говорю – зачем? Вы что, доктор? Она говорит – нет, ты какой-то странный. Я говорю – про меня все так говорят. Даже отец. Он меня хочет в психбольницу отдать. А раздеться я не могу. Она говорит – почему? Я говорю – потому что мне холодно. И еще я стесняюсь. Вы ведь стоите тут. Уходить никуда не собираетесь. Она говорит – а как же мы будем заниматься любовью? Я говорю – никак. Она говорит – ну вот, опять все сначала. Вы что, специально меня прикалываете? Я говорю – я вас не прикалываю. Где у вас туалет? Она говорит – тебе плохо? Я говорю – меня тошнит, когда я нервничаю. Она говорит – иди скорей вон туда. А то, не дай Бог, на ковер вырвет. Я сходил и потом вернулся. А она говорит – ты зачем тогда поехал со мной? Я говорю – мой отец этого хочет. Она говорит – интересный какой у тебя отец. А кто он? И я рассказал. Я ей все рассказал. Не знаю почему так получилось. Никому до этого не рассказывал, а ей рассказал. Про маму, про Октябрину Михайловну, про Одри Хепберн и про отца. Даже про Стрельникова рассказал и про Марину. Вообще все рассказал. Не знаю почему так получилось. Она курила сигареты, плакала. Потом сказала – бедненький, как жалко-то мне тебя. А я говорю ей – простите, что все это вам рассказал. Но я не знал как мне вам объяснить зачем я сюда приехал. Она говорит – ничего, все нормально. Только ты должен своей девочке все рассказать. Не обманывай ее. Перестань говорить, что ты из Калуги. Расскажи ей как мне все рассказал. Иначе будет плохо. В таких делах нельзя врать. Расскажи ей. Я говорю – я не знаю. Она говорит – расскажи. А то потом пожалеешь. Я говорю – ладно. А потом она отвезла меня в Александровский сад. Обратно на ту скамейку. А когда пришел Михаил, она дала ему сто долларов. И тогда я подумал – раз папа так хочет, чтоб я стал мужчиной, надо оправдать его ожидания. И говорю Михаилу – а давай возьмем проститутку. Видно было, что он удивился. Потом посадили на Тверской в машину какую-то девушку и поехали к Михаилу домой. Она по дороге много болтала. Видимо, нервничала. Тоже, наверное, в первый раз. Когда приехали, Михаил остался в машине. У него квартира однокомнатная. А девушке я сказал, чтобы она чай попила. Она говорит – не будем трахаться? Я говорю – не будем. Только ему ничего не говори. Она говорит – а деньги? Я говорю – вот возьми. Она говорит – странные вы какие-то. Я говорю – надо посидеть минут десять. Потом она ушла, и я остался один. Мне опять стало плохо. Раньше так плохо не было никогда.
4 апреля 1998 года.
Машину Воробьеву, оказывается, дал отец. Это, оказывается, не его машина. Значит, я могу теперь ездить с ним, куда захочу. Не надо больше просить отцовского шофера. И отец не узнает. Главное, чтобы Воробьев не проболтался. Но ему, кажется, все равно. Его интересуют только деньги. Интересно, сколько ему платит отец? Впрочем, плевать. Важно, что теперь есть машина. Будем ездить к Марине. Всегда.
Неужели наконец повезло? Только бы он его не уволил.
12 июня 1998 года (почти утро уже)
На этом закончился мой старый дневник. В тетрадке больше не было места. Да и некогда было писать. К экзаменам едва приготовился. Тем более, что пришлось их сдавать экстерном. Отцу так не терпится улететь в Италию. Пора ложится спать. Хотя за окном уже явно светает. Завтра поедем женится. На итальянской Паоле. Вернее, уже сегодня. Правда, отец говорит, что это только предварительное знакомство. Необходимо ждать до двадцати одного года. Пусть ждет, раз ему так нравится.
Когда будем в Риме, надо попросить кого-нибудь, чтобы показали те места, где снимались «Римские каникулы». Обязательно.
Интересно, что сейчас снится Марине?
14 июня 1998 года.
Здесь жарко. После Москвы настоящее пекло. Кругом один футбол. Во всех окнах портреты игроков итальянской сборной. Скоро чемпионат мира. Может попросить отца, чтобы отпустил нас во Францию? Тут, в общем, недалеко.
Вчера ездили в гости. Знакомиться. Сразу, как только приехали из аэропорта. Я ему сказал – зачем так рано? А он говорит – у них тут так принято. Вежливость. Я думаю – какая вежливость, если после самолета еще тошнит? Но вслух не сказал. А какой смысл? Он так завелся по этому поводу, что его теперь фиг остановишь. Привез с собой из Москвы кучу каких-то альбомов. Вот, говорит, все что осталось от твоей мамы. Увлекалась итальянской живописью. Ренессанс. Теперь наконец пригодится. Хоть какой-то от нее толк. Она тебе не писала? А то я отправлял тут ей недавно письмо. Но она не ответила. Не писала тебе? Я говорю – нет, не писала. Он говорит – точно? Я говорю – сто процентов. Он говорит – короче, возьми, в свободное время потом полистаешь. Я говорю – ты сам полистай. Он говорит – ты как со мной разговариваешь? Я говорю – а на фига мне твой Ренессанс? Он помолчал, потом говорит – ну, проявишь где-нибудь эрудицию. Я говорю – перед кем? Он посмотрел на меня и говорит – слушай, ты мне надоел. Давай, собирайся.
И мы с ним поехали.
А в машине сломался кондиционер.
Я говорю – надо было после самолета хоть душ в отеле принять, а то в этой жаре мы с тобой совсем провоняем. Два потных русских. Он говорит – перестань нести ерунду. Я и так нервничаю без тебя. А его переводчик Дима добавляет – три. Отец говорит – что? А Дима говорит – три потных русских, Павел Петрович. Нас ведь трое. Он смотрит на Диму и на меня, а потом говорит – вы бы, Дима, открыли лучше окно. А то ведь, и вправду, дышать нечем.
Этот Дима живет тут в Италии уже третий год. Постоянный представитель отцовской фирмы. Или что-то типа того. В общем, он суетится.
Когда приехали наконец, дверь нам долго не открывали. Я думаю – говорил я – надо было в отеле сидеть. Какой идиот будет мотаться по городу в такую жару? Смотрю на отца – а он тоже начал уже смущаться. Совсем не такой как в Москве. Без понтов. Просто стоит у этих итальянских железных ворот и смущается. Ему непривычно у чужих ворот стоять. Особенно, когда их долго не открывают.
В итоге появилась девчонка. Когда она вышла из-за деревьев, я подумал – зачем они нанимают такую уродливую прислугу? Она им всех гостей распугает. Страшная как ядерная война. Подошла, спросила что-то у нас и потом дернула за ручку. Ворота открылись. Дима стал разговаривать с ней, а мы с отцом пошли к дому. Через минуту он нас догнал. Запыхался. Говорит – а синьора Брунеллески еще нет. Он еще не приехал. Отец говорит – вот, блин. А я ничего не говорю. Молчу. Я и так все сказал. Еще в отеле. Дима добавляет – но можно его подождать. Можно познакомиться пока с его дочерью. Я думаю – наступает самое интересное. Где моя суженная? Отец говорит – ну что же, тогда пошли в дом. А эта уродина уже стоит на крыльце и нам улыбается. Я думаю – круто обошлась с ней судьба. Хорошо хоть в богатый дом попала. Здесь ее никто не видит. Только придурки-миллионеры. А их уже фиг чем удивишь.
