Инна Гофф - Рассказы-путешествия
«Сюда стекались дворяне уезда на приманку вкусных обедов с аршинными стерлядями, пойманными в собственных прудах, и двухфунтовыми грушами, только что сорванными в своих оранжереях. Все это приправляло радушие, ум, любезность хозяина и красота хозяйки. Офицеры Екатерининского кирасирского полка, стоявшего в окрестности, толпились каждый день у гостеприимного амфитриона… Губернаторы, ездившие ревизовать губернию, делали несколько верст крюку по проселочной дороге, чтобы откушать хлеб-соль у радушного помещика-купца. Порядочный оркестр домашних музыкантов, во время обедов, услаждал слух гостей увертюрами из тогдашних модных опер».
Не лишне тут заметить, что отец писателя отпустил на волю всех дворовых людей, оставив только музыкантов, которых, впрочем, вскоре отпустил тоже. Он уничтожил барщину и заменил ее умеренным оброком. За все работы была положена условленная плата. Не всем это было по душе. И однажды ночью, когда Лажечниковы находились в Коломне, они были разбужены страшным стуком.
Во дворе стояли три тройки и при них были солдаты. В ту ночь были взяты и увезены хозяин дома, священник – автор доноса, как выяснилось позднее, – и гувернер француз Болье. Об этом французе писатель Лажечников расскажет в дальнейшем: «вспомнил… и доброго француза-гувернера с длинною косою за плечами, которую вместе с головою своей вынес он из-под гильотины»…
Доставленный в Петербург на казенной тройке, Лажечников-отец был посажен в Петропавловскую крепость. В доносе на него говорилось «О разрушении основ и якобинце, дальнейшее пребывание которого в Коломне грозит отечеству неотразимыми несчастиями»…
Именно этого француза-якобинца с нежностью вспоминает писатель в момент обостренного патриотизма – в дни взятия французами Москвы.
Романтический юноша, бежавший с гусарами на войну против родительской воли – ночью, с балкона, по веткам старой ели, – Лажечников дошел до Парижа и, отличившись при взятии его, был награжден орденом «За храбрость». Блестящая военная карьера, открывшаяся ему, адъютанту графа Остермана-Толстого, была отвергнута Лажечниковым. Придворным балам он предпочел службу в министерстве просвещения. Литературный труд в уединении старой усадьбы, окруженной тенистым парком… В этой усадьбе он провел свои лучшие годы, ребенком научился любить родину, юношей встретил горькую весть о том, что Москва отдана французам.
Отсюда, с этого холма, видел юный Лажечников багрово-черное зарево на северо-западе – зарево московских пожаров. Отсвет его зыбко отражался в окнах верхнего этажа – враг уже занял Бронницы. От обычного заката это зарево отличалось тем, что свет не спускался к земле, а поднимался от нее, озарял ночные облака беглым малиново-черным огнем. Огонь этот словно двигался по небу вместе с облаками, «…и всем нам казалось, что горит наше родное пепелище. Несколько дней сряду, каждый вечер, Москва развертывала для нас эту огненную хоругвь. При свете ее сельские жители собирались толпою перед господским домом или перед церковью, молились и вздыхали… Никто не помышлял о покорности неприятелю, о том, чтобы оставаться в своих домах, бить ему челом. Ожидали его только с тем, чтобы в виду его спалить свои жилища. Топоры и косы приберегали на случай под рукою…»
Конечно, одним из первых был бы предан огню дом-дворец с колоннами над Москвой-рекой.
Но судьба пощадила его. Французы были остановлены и до этих мест не дошли.
В моей записной книжке среди вопросов к Докторову был и такой: как относится Николай Иванович к идее основания в доме-дворце, занятом под детский сад, краеведческого музея?
Ответ был скор и категоричен:
– Отрицательно.
Помолчав, Николай Иванович все же счел нужным обосновать свой ответ:
– Это помещение не годится для музея. Комнаты небольшие, мало света. Для музея нужно построить новое здание…
Такой ответ, признаться, озадачил меня. Обоснование не показалось убедительным. Возможно ли, что комнаты, тесные для музейных экспонатов, достаточно просторны для подвижных неугомонных детсадовцев? И – неужели детям нужно меньше света, чем тем же экспонатам?
Тут что-то не продумано, в этом ответе. Скорый суд – не всегда самый правый. При размахе строительства в Воскресенске, конечно, ничего не стоит построить еще одно здание. Можно построить и музей. Этакий стеклянный кристалл с подвесным потолком и скрытым светом, – Докторов строит все не наспех, по последнему слову техники. Мягкие маты покроют полы, сделают неслышными шаги посетителей, приборы будут чутко регистрировать влажность воздуха, его температуру…
Не сомневаюсь, что это будет образцовый музей. Как все, что строит Докторов.
И все же!..
Сможет ли стеклянный кристалл соперничать со старой усадьбой, которая сама по себе экспонат, и притом ценнейший? С комнатами и залами, пусть тесноватыми, но словно хранящими еще голоса и шаги давно отзвучавшей эпохи. Возместят ли подвесные потолки обаяние этих стен, построенных в середине восемнадцатого века в стиле барокко, – единственный уцелевший образец подобного стиля в Подмосковье.
После революции этот дом был взят на учет как памятник архитектуры.
Влюбленные гуляют в старинном городском парке с «прошпектом», древними дубами и липовыми аллеями. И каждую весну, как во времена Лажечникова, «соловьи под вечер, будто со всей округи, слетаются сюда спеваться: кажется, воздух горит от их жарких песней…».
Не слишком ли мы расточительны? Не постигнет ли и этот дом-дворец судьба усадьбы Спасское?
Было время, когда молодая Страна Советов отдавала своим детям лучшие дома и особняки. То была пора жилищного кризиса. Она давно минула. Нужно подумать о том, чтобы сберечь для наших детей памятники старины, эту повесть о прошлом земли, на которой им предстоит жить и расти…
Приступая к этим запискам, я вспомнила о Юричеве. Прошло пять лет с тех пор, как мы познакомились. В то время он еще работал в горсовете, ведал там и земельным отделом. Он пришел к нам в поселок, измерил вдоль и поперек наш участок в шесть соток. Сначала рулеткой, а потом своим, не менее точным журавлиным шагом. Записав, что требовалось, в свои бумаги, он как-то невзначай, с некоторой застенчивостью сказал, что собрал большой материал по истории города Воскресенска. Возможно, нам будет интересно его просмотреть… Спустя несколько дней он принес папку. Это был солидный труд. Уже не в картонном, а в малиновом коленкоровом переплете. И не было прежней подписи в конце – «по поручению председателя исполкома»…
Я вспомнила о Юричеве. В хаосе накопившихся мыслей и впечатлений мне нужен был проводник. Строгий документалист. И еще мне хотелось снова увидеть редкие фотографии в его папках. Вглядеться в них по-новому – дольше и вдумчивей, чем тогда, пять лет назад…
Предстояло найти Юричева. В горсовете мне сказали, что он уже на пенсии.
В редакции не было его домашнего адреса. Узнав о цели моих розысков, заметили скептически:
– Вряд ли он вам что-нибудь даст… Человек он нелюдимый…
И, от души желая помочь мне в работе, подарили подборку газетных вырезок – серию очерков «Край Воскресенский. Далекое-близкое». Печатание их недавно закончилось. Под каждым очерком стояла незнакомая мне подпись – Б. Ростовский.
Я не поверила, что Юричев прячет свои материалы. Впрочем, подумала я, возможно, тут дело в соперничестве, чувстве обиды. Да и меняются люди с годами.
Юричева мы встретили случайно, на улице за больницей. Это была одна из тех немногих уцелевших в городе улиц, которая еще сохранила свой деревенский облик – трава с одуванчиками на тротуаре, подсохшая после дождя глинистая колея, низкие домики в садах и серый больничный забор, на котором крупная надпись мелом: «Достойно встретим и отметим!..»
Я без обиняков спросила Юричева о его папках. Он очень охотно, почти с радостью, согласился дать их мне. Когда? Сегодня же. На какое время? Хоть на десять лет!..
Внешне он мало изменился за эти годы. Был так же строен, сухопар и моложав. В холщовом пиджаке поверх клетчатой рубашки. Только густые темные волосы словно припорошило дорожной пылью.
Мы стояли на солнцепеке и говорили, говорили… О том, что в Ачкасове срыли древний курган – «приводили в порядок территорию совхоза». И о том, что на одном из старых флигелей в больнице повесили мраморную доску в честь врача Бориса Львовича Кагана.
Образ этого земца, с которым вынуждены были считаться и князья, и фабриканты, особенно близок Юричеву. Будь Юричев литератором, он бы, наверное, написал книгу о человеке, которого даже жандарм не решился выдать карателям – испугался народного гнева.
Борис Львович Каган был видным общественным деятелем, просветителем, врачом, революционером. Его преследовали. И в годы наступления реакции он уехал в Америку. Но не выдержал там больше двух лет и вернулся в родную Кривякинскую больницу, по которой скучал за океаном… Когда он умер, вся округа провожала его, гроб несли на руках. Похоронили Кагана в Новлянском, возле церкви. На белом камне высекли надпись:
