Джала Джада - Сократ и афиняне
И тут Хайрийю осенило… Она с радостью поняла, что кричал ей с берега ее повелитель, ее муж, ее любовь, что он ей приказывал… Он знал, верил, доверял и любил ее… И она оправдает это доверие и эту любовь… Она сделает это… Занятая своими мыслями, она стала задыхаться и не заметила, что Анмар исчез под водой и больше не показывался. Но сейчас ее ничего не занимало, кроме ее мыслей и желания выполнить то, о чем, как ей казалось, просил муж… Она резко бросилась на правый борт лодки, которая сразу накренилась. Гребцы соскочили разом, чтобы ухватить ее, качнув тем самым лодку еще сильнее. От этого один из мешков вывалился за борт и потянул за собой другой. Килсан бросился спасать самое главное для него — деньги, он упал на борт и старался схватить связанные друг с другом тяжелые мешки. Это ему удалось сделать, он мертвой хваткой вцепился в веревку между мешком в воде и мешком в лодке. А гурт бросился на свесившуюся наполовину за борт Хайрийю, намереваясь втянуть ее обратно. Но получилось так, что они все разом легли на правый борт, и лодка перевернулась. Мешок, лежащий в лодке, по дуге полетел в воду, схлестнув руку Килсана петлей. И два тяжелых мешка легко утянули барахтающегося купца на дно. Оказавшись в воде, гурт хотел отпихнуть Хайрийю, но теперь уже она хватала его за одежду и тянула к себе, не давая отплыть. Он стал ее душить, и она, теряя сознание, еще сильнее сжимала пальцы на поясе своего убийцы.
Разгоряченный и вспотевший от бега, Анмар почувствовал холод утренней воды лишь тогда, когда вдруг обнаружил, что его тело его не слушается: он не мог пошевелить ни руками, ни ногами… судорога. Светлое небо стало темнеть, совсем потускнели и стали исчезать одна за другой звезды, но вдруг выпрыгнула почти на зенит неба большая полная луна, изливающая на землю потоки холодного света, вскипавшего и пенящегося. От луны к дубу на берегу Афры пролегла широкая дорога из лунного серебра. На эту дорогу встала женщина, которую Анмар узнал бы среди всех женщин мира, и пошла медленно и торжественно вверх. Рядом, косолапо перебирая ногами и опустив виновато вниз морду, шел большой медведь, на котором сидели два ребенка: мальчик и девочка, которые играли ручонками и улыбались. Анмар сразу узнал своих детей-двойняшек, хотя никогда их не видел. Хайрийя нежно улыбалась своим малышам и несла в руке небольшой черный кувшин, доверху полный ароматного козьего молока. Навстречу им спускался на белом коне молодой всадник в лисьей шапке, по обе стороны от которого шли одетые по-разному воины, размахивая дротиками, луками, мечами и кричали:
— Баш-ир! Баш-ир! Баш-ир!
Через некоторое время на поверхности воды никого уже не было. Одиноко плыла перевернутая лодка, от которой в разные стороны расходились ослабевающие волны. Рядом с лодкой из-под воды еще всплывали крупные пузырьки воздуха, которые тут же бесшумно лопались.
13
Мы с Басимой решили написать о нашей находке. Наверное, будет рассказ о любви и обо всем, что есть в жизни. Пока написали лишь концовку. Получилось грустно. «О боги, боги! Как печальна наша земля по утрам! Туманы над водной гладью и нежной зеленью полей; облака, цепляющиеся за макушки деревьев, покрывших вершины и склоны древних гор; золотистый край неба, откуда через мгновение появится раскаленное жаркое солнце; сонное зверье, куда-то торопливо спешащее спозаранку; бледные, измученные ночными кошмарами лица людей — на всем печать тоски и неумолимой смерти!»
Рассвело. Исчезли звезды и луна на небе и их отражения в Афре. По мокрой от росы траве стлался туман, словно расплющенное облако, упавшее с неба. Забегали насекомые и букашки, самые трудолюбивые и неутомимые жители Земли. Из городища выехал и стал спускаться по склону горки к реке молодой всадник на белом коне в окружении воинов, среди которых можно было различить и гуртов, и местных охотников, земледельцев и ремесленников. За ним шли старики, женщины и дети. Из-за леса над головой всадника восходило большое багрово-золотое солнце. Увидев всадника, гурты у подножия городища и сопровождающие стали дружно и радостно скандировать:
— Баш-гурт! Баш-гурт! Баш-гурт!
И далеко над лесами, озерами, речками и горами глухое эхо множило:
«Башкорт! Башкорт! Башкорт!»
Значение некоторых имен и названий
Джала Джада (Jala Jada) — (араб.) ясный подарок.
Афра — белая.
Анмар — леопард.
Хайрийя — добродетельная, хорошая.
Басима — улыбающаяся.
Карамджуд — щедрость.
Башир — хорошие вести, добрые знамения.
Лафтия — нежная.
Бадрийя — лунная.
Салямсинжэн (салям син жэн — здравствуй ты черт) — имя сына и преемника шамана.
Лапасы — загон для скота.
Девичья манха — шапка.
Богиня Лили — душа, сила, дыхание.
Лили живет на кончике косы, после смерти человека переселяется в новорожденного. Женщины носили накосники, ибо в волосах женщины не только ее душа, но и души ее будущих детей. Шумящие накосники отпугивали злых духов, оберегали души детей. Хайрийе оторвали косу, отрезали, — это значит, что убили разом души всех ее возможных детей.
Мужчина надевал на жену свой пояс, чтобы уберечь ее и ее ребенка в утробе от несчастья.
Рассказы
Единичка
Сколько помню себя, столько помню и единичку, которая играла в моей жизни преогромнейшую роль. Как только мне не доставалось от нее! Чего только не вытерпел из-за нее! Из-за страниц тетрадей, дневников, табелей — отовсюду, где только могла найти себе пристанище, выглядывала наглая, тощая и крючконосая ухмыляющаяся мордочка единицы.
Обсуждали на собрании звездочки, звена, отряда, дружины, на педсовете и в комитете комсомола, на родительском собрании. И наедине с отцом мы тоже не раз говорили на эту тему, правда, говорил, как правило, он, точнее, все вопрошал: «Будешь, негодник, учиться? Будешь?». Я же только молча кивал, боясь раскрыть рот, чтобы не расплакаться. Думаете, не больно было?! А ей, проклятой, хоть бы что! Родители перестали давать деньги на мороженое, отвернулась от меня самая красивая девочка в классе Оля Единичкина, заявив, будто я позорю ее фамилию, даже родной мохнатый песик Антошка и тот перестал вилять хвостом при встрече со мной.
Чтобы не смущать родителей (подумают еще, что они жадные), я стал всем говорить, что совсем не люблю мороженое, что, может быть, у меня даже аллергия, да так здорово это у меня получалось, что даже самые близкие друзья перестали со мной делиться, боясь за мое здоровье. Для Оли, чтобы быть первым и единственным в классе храбрецом, я выпрыгнул из окна третьего этажа в сторону клумб (чтобы мягче было падать), но до клумб не долетел, и Оля не оценила поступка, зато хорошо оценила тетя Клава, на которую я приземлился, точнее, притетяклавился. Кто знал, что она в клумбах сидит. Спала, небось, там в рабочее время, а у меня до сих пор при воспоминании появляется желание писать стоя. А Антошке на деньги, полученные за металлолом, я купил пять кило колбасы «собачья радость». А он, глупый, за раз все и сожрал. Чего хвост-то, интересно, задирал, если сам даже этого не знал, что от обжорства тоже можно умереть, сам он единичник был. Умер Антошка, и не стало друга!
В аттестате сама единичка отсутствовала, но присутствовало ее отсутствие: именно одного балла не хватило, чтобы аттестат был с медалью.
Канули в Лету страхи детства. Где-то незаметно проскочило и «акмэ». В науках я не стал единицей, в жизни и в любви ни для кого не стал единственным. Только верная единица по-прежнему со мной. Но только это уже не тонюсенькая шаловливая единичка, а иссушающее душу — ОДИНОЧЕСТВО.
Саламандра
В институте все звали его Саламандрой — никто не помнил и не знал, почему, впрочем, никто и не придавал этому слову другого значения, чем то, кого оно обозначало. А принадлежала эта кличка невзрачному мужчине неопределенных лет. В том удивительном человеке все было поразительно стандартно: прическа была дозволенная (не знаю, есть ли такая бумага, где устанавливаются формы прически преподавателей вуза. Наверно, нет. Но, глядя на его прическу, почему-то думалось, даже появлялась уверенность, что такая бумага должна быть и там говорится именно о такой прическе), одевался он соответствующе, так что обыкновенный костюм сидел на нем, как хорошо подогнанная униформа, и мог быть признан своей модой любого из последних трех столетий. Выражение лица, глаз, тембр голоса и даже походка — все имело значение и соответствовало требованиям, уставам, нормам, общепринятым представлениям, т. е. было кем-то или чем-то дозволено. И сам он весь казался каким-то удивительно гармонично-стандартным и соответствующим каким-либо инструкциям и правилам. И отношение его к людям, а людей к нему также было в рамках установленных правил. Студенты, не успевшие еще отвыкнуть от школьных привычек, заметив его в конце коридора, бросались в аудитории с криком: «Саламандра шлепает!». Хотя он никогда не шлепал, а шел тихо, аккуратно. Был он, несмотря на всю свою обязательность, каким-то неуютным. Даже его чрезвычайное умение быть незаметной фигурой раздражало. Товарищи по работе (а иных у него, кажется, и не было вовсе) видели его редко, на собраниях и заседаниях кафедры он отмалчивался или говорил то, что полагалось и нужно было. Голосовал «за», когда все голосовали «за», «против» — когда все «против». Работу свою делал так же аккуратно, как и ходил: ровным красивым почерком писал отчеты, протоколы, заполнял журналы, на занятия никогда не опаздывал, срывов не допускал, всегда успевал выполнить программу. Если просили, проводил и дополнительные занятия, подменял заболевшего коллегу, причем о том никогда потом не напоминал. Менял курс своих лекций, если менялась программа. Прежде чем сдать требуемую статью, сравнивал свой текст с чужими: не сказал ли чего-либо своего, от себя, но цитаты и ссылки приводились им в нужном, ограниченном количестве. Он всегда был невозмутим, даже тогда, когда смеялся или огорченно морщил лоб. Мимика его была чисто символической, не выражала никаких настоящих чувств, а представляла собой только лишь положенное общепринятое последовательное чередование моментов сокращения мышц лица. Когда и как он женился, никто не знал. О том, что он женился, товарищи по работе случайно узнали только через год или два. Вероятно, и женился он потому, что так принято. Ну и все остальное… тоже, наверно, произошло по дозволенным правилам. Он все делал точно, пунктуально, аккуратно, четко и до конца. Но результаты его деятельности зачеркивались самой формой достижений этих результатов. Он еще только приступал к работе, а она уже становилась никому не нужной. Одно его прикосновение делало вещь ненужной. Да и сам он никому не был нужен. До некоторых событий, думали, что, кажется, даже самому себе. Все это так обычно и буднично, так скучно и широко распространено еще со времен «Человека в футляре», что не стоило бы об этом и писать, если бы не произошло одно неожиданное событие. Раздался телефонный звонок, и из ректората сообщили, что нам нашли наконец заведующего кафедрой. На эту должность утвердили… Саламандру. Произошел такой диалог:
