Павел Пепперштейн - Cвастика и Пентагон
– Похоже, сектанты, – тускло заметил Курский.
– И я так думаю! Наговаривают на Лиду Григорьеву, нашу учительницу, но она тут совершенно не при чем. Она интеллигентнейший человек, одна из немногих, для которых слово «просвещение » – не пустой звук. Но она в чем-то простодушна, наивна. Что вы хотите: девушка, двадцать пять лет. И вокруг нее вертятся разные люди, местами очень темные. Даже среди детей попадаются крайне опасные, крайне странные. У нас тут детский санаторий, я тут работаю уже девять лет, насмотрелся на самых разных детей. Бывают такие, что словно и не дети. Есть действительно секта, детская секта. Лида о ней ничего не знает, а я знаю. У меня своя агентура. Я все же разведчик.
– И что же это за секта? – заинтересовался Курский.
– Вы видели близнецов? – ответил вопросом на вопрос Иоффе.
– Близнецов? – не сразу понял Курский. – Да, мальчик и девочка… Светленькие такие. Видел вчера на лекции, мельком.
– Это Кристина и Роман Виноградовы. Им всего шестнадцать, с виду они просто ангелята – хорошенькие, спокойные. Но это видимость. Они очень непростые. Они болели туберкулезом в довольно тяжелой форме. Их прислали сюда первый раз два года тому назад. Мы подлечили их. С тех пор они ездят сюда часто, полюбили это место. Просто не вылезают отсюда. Видите ли, им рекомендовали доктора. Живут то в санатории, то в частном секторе. Здоровье их по-прежнему оставляет желать… И вообще-то этот тополиный пух – не для них. Но они хотят быть здесь – и все тут. Эти близнецы и создали тайную детскую секту, а может быть, революционное общество на манер декабристов. Тайное общество называется «Солнце и Ветер», оно включает в себя тех санаторских детей, что ездят сюда не первый год. То есть самых больных. Там у них человек двенадцать или шестнадцать, точно не знаю. Какие-то подростковые тайны, рассказывание детских сказок, легенд, хождение в горы, в особые места… Какието ритуалы у костров. Какие-то песни, обряды… Вся власть принадлежит близнецам. Они, естественно, и есть Солнце и Ветер. Остальные подчиняться должны беспрекословно. Тайна полная. За разглашение – смерть. Так написано в уставе. Все члены общества подписали устав вымышленными именами. И, естественно, кровью. И прозвища или клички такие странные у членов этой секты – Нефть, Газ, Золото, Марганец, Никель, Фондовая Биржа, Индекс Доу-Джонса…
– Откуда же вы знаете? – поинтересовался Курский. – Неужели в этом обществе есть предатели?
– А это уже мои секреты, – ответил полковник Иоффе. – Но я вас уверяю: если Солнце и Ветер решили бы убивать пенсионеров, – исполнители бы нашлись. Есть, например, Виталик Пацуков, по кличке Цитрус, – из местных. Этот предан Солнцу и Ветру душой и телом. Фанатичный парень.
Если близнецы завтра прикажут ему отравить всех пенсионеров поселка, – отравит.
– Какая-то война детей и стариков, – промолвил Курский.
– Что-то в этом роде. Но, извините, сейчас у меня дела. Рад буду продолжить общение позже.
Не желаете ли поужинать сегодня вечером в «Грифоне »? Приятное место. Давайте в восемь.
– Спасибо, я приду. До восьми.
Курский вышел. Он брел задумчиво по санаторскому парку. Сквозь стройные ряды кипарисов и тополей летел пух, его потоки овевали деревья, стенды и полуразрушенные фонтанчики, но старик уже не плакал – он начал привыкать к пуху. В целом, хорошая в этом году выдалась весна. Он вдруг остановился.
– Война, – внезапно произнес он вслух. Это слово вдруг поразило его. Тайная война стариков и детей! Война людей с нечеловеческими существами. Война мужчин и женщин. Война сект. Война спецслужб. Война полов. Война видов. Война времен. Война ночи и дня. Война миров. Война всех против всех.
За мирными деревьями парка, за летящим пухом, за ветхими плакатами, рекламирующими детское здоровье, за тенями и лавочками – за всем этим ленивым фасадом велась жестокая, тайная, беспощадная и бессмысленная война всех против всех, война, которую ВСЁ объявило самому себе.
Вдруг он увидел, что прямо перед ним, между двумя тополями, на фоне можжевелового холма, громоздится огромное, белое, облупленное слово «ПРАВДА» – название санатория. «Эффект калачакры! » – подумал Курский. «Война – это правда. Правда – это война». Он вспомнил строки из поэмы Заболоцкого «Ладейников», которая когда-то нравилась ему:
Ладейников прислушался: над садомШел тихий шорох тысячи смертей.Природа, обернувшаяся Адом,Свои дела вершила без затей:Жук ел траву, жука клевала птица,Хорек пил мозг из птичьей головы,И ужасом истерзанные лицаНочных существ смотрели из травы.
Он прожил всю свою жизнь в недрах этой войны, этого ада. Какие-то люди зачем-то убили его родителей. Другие люди зачем-то убили родителей Иоффе. Они сделали это исключительно ради войны, ради ее вечного продолжения. В течение жизни он видел сотни убитых, задушенных, отравленных.
Им объявили войну, и он охотился на тех, кто убил их. Для чего? Ради справедливости?
Нет, для того лишь, чтобы продолжалась война – между казаками и разбойниками, между преступниками и полицией. В старости он хотел выйти из войны, уединиться, дезертировать, уйти на покой.
Он выдумал себе мирную, просветленную ста рость в прозрачном ожидании мирной смерти.
Старость наедине с морем, минеральной водой и овсянкой. Но тут явилась свастика – это цепное колесо жизни, «крест с пальцами», как говорит народ, – и она стала затягивать его обратно – в войну, в жизнь. Он чувствовал, что свастика раскручивается, набирает обороты и происходит ее заявленное превращение в спираль, в воронку, в смерч, в торнадо.
Ему захотелось дойти до автостанции, сесть в такси и уехать к себе, в домик под Алупкой, и там забыть про свастику и красивых женщин, про трупы пенсионеров, про распадающиеся виллы, про полковников КГБ, про подростков и стариков…
Ему захотелось дезертировать.
И тут он увидел двух мальчиков лет семи, которые были поглощены игрой: они бродили, согнувшись, по асфальтовой площадке перед словом «ПРАВДА». Старый асфальт везде покрылся сложной сеткой трещин, кое-где вспучился, выпуская траву, кое-где разошелся, как ветхая кожа.
Трещины то разбегались паутиной, то ветвились, как тени деревьев. Все эти трещины – глубокие и мелкие – наполнены были белым тополиным пухом.
Мальчики держали в руках зажигалки, щелкали ими и поджигали пух – он быстро, с легким треском, возгорался, и огоньки бежали по ручейкам пуха, словно горящие сигналы проносились по сети, по микросхеме…
Была ли это война? Неужели эти мальчики воевали с пухом? Нет, они делали это не ради войны.
Они занимались исследованием. Увлеченные глаза детей следили за путешествиями огня, за превращением пуха в легкий дымок. Их деятельность не укладывалась в рамки войны, хотя, возможно, это было начало войны, ее зародыш. Она начинается в играх мальчиков. И война, возможно, есть лишь исступленное исследование мира.
Курский решил довести это дело до конца.
«Анатомия! Биология! – бормотал он. – Изучи ее – до конца».
В квартире Шнуровых он нашел в дверях записку от Лиды: «Дорогой СС! Вы упустили одну, и причем самую лучшую, рифму к слову «свастика » – «мистика». Эта рифма кажется мне самой красивой и самой осмысленной. Мое предложение не было пьяным бредом и оно остается в силе.
Навещайте. Лида».
Не успел он прочесть и спрятать записку, как в дверь постучали. Вошли Лыков и Гущенко с веселыми лицами.
– А чего такие веселые? Нашли, что ли, чего? – спросил Сергей Сергеевич.
– Ничего не нашли, но портвейна выпили, – увлеченно ответил Лыков. – И все гадали, под каким названием войдет это дело в историю угрозыска:
«Дело ветеранов» или «Дело свастики»?
– А может быть, «Дело отставного полковника » или «Дело подростков»? Выбирайте на свой вкус, – Курский с улыбкой пожал руки ребятам.
– Неужели все еще подозреваете директора? – спросил Гущенко.
– Почему бы и нет? Я сегодня был у него. Он действительно человек, наверное, хороший, добрый, но…
– Что?
– Но не в себе.
– Это новость. Никто за ним ничего такого не замечал. Разве что его любовь к Лиде… Но она такая красавица, кого угодно с ума сведет.
– У меня, ребята, глаз наметанный, – Курский усмехнулся. – Шизофрения – профессиональная болезнь разведчиков. Да вы сами представьте себя на месте разведчика. «Семнадцать мгновений весны » смотрели? Живешь так годами, носишь черСВАСТИКА ный мундир, повязку со свастикой, говоришь понемецки, и сам порою в толк не возьмешь, кто ты – Макс Отто фон Штирлиц или Максим Максимыч Исаев.
Лыков захлопал светлыми ресницами, изображая радостное изумление:
– Так он – фон Иоффе Герман Фашистович, – загоготал он. – Вот кто он такой! Между тем карета у подъезда, ваше сиятельство. Поскачем?
У дома их ждала машина, за рулем сидел приятель Лыкова – шофер Тимофей Гурьянов, поскольку Лыков и Гущенко сегодня выпили и, кажется, собирались еще выпить. Лыков балагурил, он вообще был парень веселый, из разряда неунывающих.
