Андрей Левкин - Голем, русская версия
Дойдя до дому, я отчего-то внутрь не пошел. Конечно, по инерции, все же по 0,5 на человека, трезвым я не был, отчего и желание оказалось неожиданным. Я сообразил, что возле киоска вроде бы появилась тетка, торговавшая вареной кукурузой. Очень захотелось вареной кукурузы. Повернул обратно, так все и было. Купил початок, намазал его солью, отошел на аллею, мягко раскачивавшуюся перед нетрезвыми глазами. Подумал, что нехорошо будет, если столкнусь тут с Галкиной, но она бы вряд ли стала заходить в киоск — она там ничего не покупала, считая тамошние продукты недоброкачественными, а иного смысла появиться тут ей не было. Тем более что аллея прикрывалась листвой, так что с улицы сидящих там различить можно было только при желании это сделать.
Но там был другой человек, — о котором я отчего-то совсем забыл. Собственно, не человек. Это был Голем или как его там — Саша? Он был вместе с еще одним обитателем сквота, захожим обитателем, он забредал только изредка. Он был что ли художником, притом, кстати, был жутко похож на Галчинскую. Будто брат, только что не близнец, хотя им явно не был. Такие вот у нас тут игры природы.
Они сидели на лавочке и что ли пили. Я поздоровался, подсел к ним, стал есть кукурузу. А они вовсе не пили, а курили, запивая минералкой.
— Давно, кстати, не было немых трипов, — говорил художник. — Скорее даже слуховые галлюцинации. Немое успокаивает, даже если ужасно, а звук грузит.
— А я летом такое пробовал просто придумать. Странный эффект.
— Немое придумать? Это невозможно, любая мысль на слух, да и изображать в полной немоте не получается. Поскольку как же тогда мыслить.
— Можно-можно. Зато потом затыкает так, что вообще можно говорить только общепринятые фразы, ну штампы.
— Думать, одновременно отстраняясь от процесса? Но все равно же что-то думает. Процесс идет, и машина гудит, ты просто отходишь от нее и слышишь шум, как бы издалека.
— Нет, это уже как бы доводя мессиджи до взаимного уничтожения.
— Но все ж машинерия нужна, хотя бы для появления минимального мессиджа, а уж потом они друг друга съедят. Впрочем, раз так, то, стало быть, есть еще какая-то таблица Менделеева, по которой они друг друга съедают.
— О! Конечно, есть, она-то и интересна.
— Но редко себя кажет… хотя если уж кажет, то мало никому не кажется. Надо ее засветить и уличить. Пока, правда, не под силу, — задумался художник и замолчал явно надолго.
"Буддисты обдолбанные", — подумал я, хотя при чем тут, собственно, был буддизм.
Включиться в их размышления я, по причине разницы наших форматов, не мог, так что лишь слушал да разглядывал Голема. Он вполне соответствовал оценке Башилова по части сходства с актером Кайдановским, так что я даже расстроился, отчего это не пришло мне в голову при нашей первой встрече. Даже голова казалась какой-то запаршивленной, что ли в перхоти или он пятнами седел. Лет ему было к сорока. Ну, плюс-минус года три, а то и пять, что там спьяну разберешь. Попросил у них минералки, отхлебнул.
Сказать, что от него исходила какая-то угроза, я не мог. Но что-то все же исходило — возможно, это просто транслировался шмальной приход. Но он что ли был каким-то пульсирующим, то есть — его же только что сказанными словами говоря: нес в себе некий совершенно непонятный мне мессидж. Тут я поймал себя на том, что думаю о нем, искоса его исследуя, одновременно думая снова о Галкиной. Чуть было не испугался, подумав, что начинается какой-то возрастной кирдык, будто бы я держу ее в уме, прикидывая, что они бы могли делать вместе и друг с другом. Нет, однако. Меня, оказывается, больше заинтересовало то, по какой выемке, выступу они бы могли состыковаться, причем возможность такой состыковки была для меня очевидной. Но я не понимал, в связи с чем эта состыковка могла бы возникнуть. В каком пространстве, на чьей территории.
Странно, то ли от шмали, то ли от изрядного все же количества водки, то ли от всего вместе, а еще и от полета мысли Хераскова я совершенно не ощутил новизны ситуации: как-никак этот человек меня интересовал давно, тем более — учитывая предположения, сделанные на его счет. Одет он был вполне обычно, какие-то выбеленные джинсы, еще новые, оранжевая майка и, несколько вульгарно, кроссовки на босу ногу. Кроссовки, впрочем, были раздолбанными, так что он, похоже, надел их впопыхах, судя по всему — вызванный художником покурить на улицу. Докурив свою сигарету, я поднялся, решив вдруг пойти в сквот. То ли я начинал трезветь и захотелось общества на остатки хмеля, то ли — не противореча первой мысли — захотелось добавить. Завтра уже все равно полдня валяться-лечиться. Впрочем, я все же выпил меньше поллит-ры, Херасков явно оттяпал большую часть, вот и хорошо.
Я и Башилов
В сквоте я зачем-то решил поругаться с Башиловым. Дело было на кухне. Я сел на табурет в промежутке между газовой плитой и окном, вполне уже трезвея, оперся о синюю стенку и, глядя на Башилова, разваривавшего себе лапшу "Доширак", сказал:
— Послушай, это прелестно, та акция, но ты же понимаешь, что все это без чего-то. Чего-то там нет. Это весело, но чего-то это все равно не зацепляет. Но ты бы ведь хотел, чтобы зацепляло и вставляло?
Он отреагировал плохо, то есть с обидой:
— А п-п-почему ты считаешь, что то, что весело, не может вставлять? Если весело, так, значит, зацепило. Значит, что-то все же есть? Н-н-ну вот я тебе еще одну бумажку покажу, она хоть и не новая, но к делу тоже относится.
Он накрыл лапшу крышкой и ушел в комнату. Вернувшись, выдал мне пару листков распечатки.
— В-в-вот смотри, это из этого же софиологическо-го проекта. Э-т-т-ти же ребята сделали, я после только слегка подправил.
На листках было следующее:
"Доклад В&Т по результатам обследования пятницы 7 мая с целью установления очередного Божественного присутствия в мире.
Еще с 1 мая стояли холодные погоды, близко около ноля. Отопление обратно не включили, погода улучшаться не собиралась, отсыревшие дома не просохли. Кругом выглядывали простуда, туберкулез. Был и ветер. В государстве и прочем мире не происходило ничего, в чем можно было бы отыскать проявления текущего Божественного промысла.
Птицы в целом отсутствовали, даже в виде быстро пролетевших теней. Над зеленым куполом станции "Парк культуры" не дымился никакой дымок, окрестная же природа оцепенела, будто охренев. Не то в ожидании особенно мучительной катаклизмы, не то будучи генетически ущербной. Пройдя по подземному переходу, В&Т направились по С. кольцу вдоль белых стен сооружений, называемых Провиантскими магазинами. Солдаты, находившиеся за железными воротами с пиками, клянчили сигарехы. По низу одного из зданий виднелась замазанная краской синяя надпись "Ебатурю всех подряд".
— Да, кстати, — сказал Тархун. — Вчера я получил письмо от поэта Д., в котором тот рассуждает о проблемах вхождения времени в тела граждан послекри-зисной России.
— Я знаю Д., — ответил Владимир, — он написал мне однажды о том, что весть всегда находит (скорее, образует) такое время, когда она в состоянии быть не предчувствием и не интерпретацией, но тем, что она есть, — вестью. "Но тогда как выглядит такого рода весть?" — спросил я его. "О, — сказал он, — легко предположить, что у разных народов она выглядит по-разному, однако образы, которые она принимает, имеют очень много общего. Возьмем, к примеру, весть, которая настигла во сне китайского поэта Ли Бо. Она состояла из четырех сухих сосновых веток, которым очевидно не хватало присутствия яшмы, чтобы выдать себя с головой. Это была весть из разряда относительно секретных, наподобие вирусов, вписываемых в тело программы. Такая же весть предстала пред Гвидо Кавальканти, приняв вид катящейся в потоке солнечного света монеты. И невзирая на то, что вторая, по обыкновению, являлась Чумой, а первая — исконно ложной вестью, касавшейся композиции Антологии Восточных Врат, они говорили об одном и том же, о невообразимом и радостном многообразии форм, в котором настоящее опережает собственную тень, покрывающую предметы и их архетипы животворной пыльцой". Насчет пыльцы, по-моему, уже перебор.
— Да, и вот этот самый Д., изъяснявшийся ранее столь классическим, в смысле прикладной красоты жизни, способом, вошел теперь в печаль. Или, точнее, — посетил ее, сделав ей ответный визит. Он написал мне: "А что о молодежи говорить, вот почему они злые и жадные… а потому что многое было изъято из их жизни временем… А-а-а… наверное, они сразу пошли на дискотеку или что еще, но портвейна на железнодорожной насыпи под облаками весной не пили, им родители уже втесали в голову аглицкую школу и возможность эмигрировать, если не поступить в ИМО. То есть это на самом деле поколение родителей — поколение Т, а не П, — поколение террора… все идет от родителей, от их полустраха, ужас уже минул, а вот эдакий недотыкомка страшок остался — вот он и проел детям голову, приняв вид скорости необычайной проживания и непопадания никуда. Они ничего не хотят потому, что они не знают, а не знают потому, что нет отчасти воображения, а последнего нет, поскольку нет памяти, но даже и не памяти, а того вещества, которое идет на нее — сырья… оно не задерживается, уходит… но это, знаешь, как Мидас… вот все, к чему они не притрагиваются, тут же для них перестает быть… И отсюда, — я с этого и начал, ярость и жадность, — их собственный страх перед своим возрастом, — но и это их сейчас меньше всего интересует, они как бы застыли над процессом своего выпаривания, испарения, но, кстати, как тебе понравилась новая русская доктрина ограниченной ядерной войны?"
