Джозеф Кутзее - Железный век
– Да, я возьму, если только это не займет много места.
Я выписала чек.
– Передайте Флоренс, что мне очень жаль. Передайте ей, я не могу выразить словами, как мне жаль. Я все время думаю о Беки.
– Вам очень жаль.
Снова ясный день. Веркюэль в необычайно возбужденном состоянии. «Значит, сегодня?» – спросил он. Я ответила: «Да», шокированная его нездоровым интересом, и едва не добавила: «Но вам-то какое до этого дело?»
Да, сказала я, сегодня. Но сегодня уже прошло, а я так и не исполнила обещанного. Ибо до тех пор, пока тянется цепочка слов, ты можешь быть уверена, что я этого не исполнила: вот еще один закон. Пускай смерть – это последняя и главная помеха писанию, но и писание тоже помеха смерти. А потому – удерживая смерть на расстоянии вытянутой руки – я хочу рассказать тебе, что я намеревалась это исполнить, что я уже приступила к исполнению, но так и не исполнила. А кроме того, рассказать, что я приняла ванну, потом оделась; и пока я готовила таким образом свое тело, к нему начал возвращаться некий отсвет гордости. Какая разница: ожидать в постели, пока остановится дыхание, или отправиться куда-то и самой со всем покончить! Итак, я намеревалась это исполнить – вправду ли? Да. Нет. Да-нет. Есть такое слово, но в словарях ты его не найдешь. Да-нет: то, что знает каждая женщина; то, чего никогда не понять мужчине. «Вы собираетесь это сделать?» – спросил меня мужчина с жадным блеском в глазах. «Да-нет», – следовало бы мне ему ответить. Я оделась в белое с голубым: голубой костюм, белая блузка, завязанная бантом на шее. Я тщательно накрасила лицо и сделала прическу. Все то время, что я сидела перед зеркалом, меня била легкая дрожь. Боли я не чувствовала. Рак перестал глодать меня.
Веркюэль последовал за мной на кухню, он прямо-таки светился любопытством. Пока я завтракала, он не находил себе места. Это раздражало, выбивало из колеи. Но когда я наконец взорвалась: «Да оставите ли вы меня в покое?» – он отвернулся с выражением такой ребяческой обиды, что я потянула его за рукав:
– Я не то имела в виду. Только, пожалуйста, сядьте. Из-за вас я начинаю нервничать, а как раз сейчас мне нужно быть спокойной. Так трудно на чем-нибудь остановиться! То мне кажется: скорее бы положить всему этому конец – этой бессмысленной жизни. И сразу вслед за этим думаю: но почему я должна нести ответственность? Почему должна быть выше своего времени? Разве моя вина, что нынешнее время покрыло себя позором? Почему именно мне, старой и беспомощной, терзаемой болью, предоставлено одной выкарабкиваться из этой бездны позора? Мне хочется обратить свою ярость против людей, сотворивших это время. Хочется обвинить их в том, что они испортили мне жизнь, как портят еду таракан или крыса – просто пройдясь по ней или обнюхав ее или совершив на ней свои естественные отправления. Я знаю, это ребячество – указывать пальцем и винить кого-то другого. Но почему я должна мириться с тем, что моя жизнь все равно что выброшена, независимо от того, кто сейчас у власти в этой стране? В конце концов, власть есть власть. Она вторгается в жизнь человека, потому что такова ее природа.
Вы хотите знать, что со мной происходит, вот я и пытаюсь вам объяснить. Я не хочу уходить, ничего не получив за свою жизнь, хочу выкупить себя, но не могу решить, как это сделать. Это, если угодно, безумие, которое в меня вселилось. Вас этим не удивишь. Вы знаете эту страну. Безумие тут разлито в воздухе.
На протяжении этой речи лицо Веркюэля сохраняло то же замкнутое выражение. И теперь он сказал странную фразу:
– Хотите, куда-нибудь прокатимся?
– Мы не можем сейчас поехать кататься, мистер Веркюэль, и вы должны это понимать.
– Можно просто прогуляться и вернуться к двенадцати часам.
– Это смешно – отправляться на прогулку в машине с продырявленным ветровым стеклом.
– Я его совсем выну. Зачем он вам нужен, этот кусок стекла.
Почему я позволила себя уговорить? Возможно, меня в конце концов подкупило внимание, которое он вдруг стал проявлять. Он был возбужден, как мальчишка, сексуально возбужден, и я чувствовала себя объектом его возбуждения. Мне это льстило; в каком-то смысле, вопреки всему, мне это даже нравилось. Правда, я смутно чувствовала в этом что-то нечистое – вроде собаки, которая возбужденно роет землю в том месте, где лежит плохо зарытая падаль. Но я не была расположена докапываться до причин. В конечном счете, чего я хотела? Не принимать окончательного решения. Оставаться в подвешенном состоянии, без мысли, без боли, без сомнения, без осознания, пока не наступит полдень. Пока на Сигнальном холме не раздастся пушечный выстрел и я отправлюсь – или не отправлюсь – мимо цепи и вниз по Авеню, положив рядом с собой бутылку с бензином. Но до тех пор – побыть в бездумном состоянии; слышать, как поют птицы, чувствовать кожей ветерок, видеть небо. Жить.
Итак, я уступила. Веркюэль обернул руку полотенцем, еще больше разбил стекло и расширил отверстие, так что теперь в него влез бы ребенок. Я отдала ему ключ. Рывок – и мы отправились.
Подобно любовникам, решившим посетить те места, где они сделали друг другу первые признания, мы стали подниматься в гору по дороге на Мёйзенберг. (Любовники! В чем я призналась Веркюэлю? В том, что хочу, чтобы он бросил пить. В чем он мне признался? Ни в чем; возможно, даже скрыл свое настоящее имя.) Мы поставили машину на том же самом месте. Ну вот, наслаждайся этим видом в последний раз, сказала я себе, впившись ногтями в ладони, окидывая взглядом Фолс-Бей, бухту обманувшей надежды[12], и дальше, на юге, холодные зимние воды самого малопосещаемого из океанов.
– Если б у нас была лодка, вы могли бы отвезти меня в море, – пробормотала я.
К югу: только я и Веркюэль; пока не достигнем широт, где живут альбатросы. Где он сможет привязать меня к доске или бочке, неважно, и оставить качаться на волнах под могучими белыми крыльями.
Веркюэль задним ходом выехал на дорогу. Мотор в его руках стал более послушным – или это мне показалось?
– Простите, если говорю бессвязно, – сказала я. – Я изо всех сил стараюсь не сбиться с пути. Стараюсь не утратить сознания необходимости. Но сознание необходимости все время меня покидает. Когда вот так сидишь среди этой красоты, даже когда сидишь дома среди знакомых вещей, то почти невозможно поверить, что вокруг тебя зона убийств и разрушения. Это начинает казаться просто дурным сном. Что-то давит на меня, что-то подталкивает изнутри. Я стараюсь не обращать внимания, но оно не отступает. Я подаюсь чуть-чуть – давление увеличивается. Я перестаю сопротивляться, и жизнь сразу приходит в норму. Я погрязла в ней. Я утратила чувство стыда, стала бесстыдна, словно дитя. Стыд от этого бесстыдства – вот чего я не могу забыть, вот чего я не могу после простить себе. Поэтому я должна собраться с силами и повернуть на дорогу, ведущую вниз. Иначе я пропала. Вы меня понимаете?
Веркюэль ссутулился над рулем, словно у него было слабое зрение. Это он-то, с его ястребиным взглядом. А если и не поймет – что с того?
– Это как пытаться бросить пить, – продолжала я. – Пытаться снова и снова, вечно пытаться и все-таки знать в глубине души, что рано или поздно соскользнешь обратно. В этом тайном знании есть стыд, и он такой греющий, такой знакомый, такой приятный, что влечет за собой новые потоки стыда. Кажется, что нет предела человеческой способности испытывать стыд. Но до чего же трудно расстаться с жизнью! Мы так за нее цепляемся! Я думаю, в последний момент требуется нечто иное, чем воля, нечто совсем чуждое, постороннее всем соображениям, что выплеснуло бы тебя через край. Нужно перестать быть собой и стать кем-то иным. Но кем? Кто он, ждущий, чтобы я слилась с его тенью? Где найти его? Мои часы показывали 10:30.
– Пора возвращаться, – сказала я. Веркюэль сбавил скорость.
– Если вы этого хотите, я отвезу вас назад, – сказал он. – А то мы можем поехать дальше. Можно объехать весь полуостров. Сегодня отличный день.
Мне надо было сказать ему: «Нет, немедленно отвезите меня обратно». Но секунду я колебалась, и слова внутри меня не пережили этого секундного колебания.
– Остановитесь тут, – сказала я. Веркюэль съехал с дороги и остановился.
– Я хочу попросить об одном одолжении, – сказала я. – Пожалуйста, не смейтесь надо мной.
– Это и есть одолжение?
– Да. Ни теперь, ни впредь. Он пожал плечами.
На другой стороне дороги какой-то оборванец продавал сложенные в поленницу дрова. Он окинул нас взглядом и отвернулся.
Время шло.
– Помните, я говорила вам о своей матери, – сказала я наконец. – Как она девочкой лежала в темноте, не зная, что движется над нею – фургон или звезды. Эта история поддерживала меня всю жизнь. У каждого из нас есть история, которую он рассказывает себе, пытаясь понять, кто он такой, откуда он взялся. Так вот, я выбрала эту, или она выбрала меня. Оттуда я пришла, там мое начало.
