Бернар Кирини - Необычайная коллекция
Но теперь я спрашиваю себя, хорошая ли это идея — вновь наведаться в Фунес-Сити? Обзавестись неистребимыми воспоминаниями — а, собственно, зачем? That is the question[22]. Я, может быть, взял бы с собой несколько хороших книг, классиков, романы, которые я люблю, чтобы выучить их наизусть. Я мог бы потом пересказывать их с любого места по просьбам слушателей и знал бы тексты, как никто другой. Или взял бы любимые пластинки, чтобы запомнить музыку и потом слушать на досуге, как будто у меня в голове проигрыватель. Можно еще поехать туда с подругой, предаться с ней всем мыслимым утехам и в точности запечатлеть в памяти эти сцены, чтобы тешить свои эротические фантазии на старости лет... Десять лет назад я бы не колебался. Но теперь я нахожу, что все это бесполезно и даже слегка абсурдно. Воспоминания о прекрасной книге, о великой музыке, о женском теле... К чему? Разве от этого я умру более счастливым?
Вообще-то чего мне, наверно, хочется, так это не помнить, а скорее забывать. Да-да, вот именно: забывать. Жить в городе беспамятных, где воспоминания меркнут и стирается прошлая жизнь. Нет, я никогда не вернусь в Каори».
НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ (VII)
Улетучившиеся
А вот весьма странная секция, которую Гулд показывал мне в тишине, разговаривая вполголоса, будто мы шли мимо логова хищника.
— То, что я хочу вам показать, не особенно зрелищно. Процесс очень медленный, и вы можете решить, что вообще ничего не происходит; придется поверить мне на слово и положиться на сделанные мной замеры, которые я записал в этот блокнот.
Он достал тетрадку и полистал страницы, исчерканные и испещренные сзади выпуклостями, — Гулд, когда пишет шариковой ручкой (с пером он обращается деликатнее), имеет привычку нетерпеливо и сильно нажимать, едва не прорывая бумагу.
— Так вот, авторы, здесь собранные, были одержимы одной идеей: употреблять поменьше слов, чтобы не утяжелять фразы; дать читателю строгий минимум. Это забота всех писателей, скажете вы; но не у всех она превращается в манию, и многие не могут удержаться от излишней подробности, меткого словца, красивости — перед этим искушением нелегко устоять, когда приходит муза, и иные написали лучшие свои страницы, поддавшись ему. У моих же — никаких деталей, ничего, кроме строго необходимого; они бились не на жизнь, а на смерть с, так сказать, «жиром», безжалостно изгоняя лишние слова. Раз за разом перечитывая свои тексты, они вымарывали и вычеркивали без конца, как те атлеты, что по сто раз повторяют один и тот же прыжок, чтобы усовершенствовать его, очистив от ненужных движений, и добиться результата ценой минимальных усилий мускулатуры.
Я перебил Гулда остроумным, на мой взгляд, замечанием, решив, что разгадал секрет этих писателей:
— Их книги, должно быть, очень тоненькие, такие тоненькие, что, может, их и вовсе нет? Верно?
Гулд с сокрушенным видом покачал головой:
— Ничего подобного. Вы путаете простоту и убогость, дисциплину и бессилие. Те, о ком я говорю, были не из философов, что ищут в небытии ответа на вопрос бытия. Они старались не сказать ничего лишнего, это правда, и все же ни одному из них и в голову бы не пришло, что ничего не сказать вообще — тоже выход: это значило бы решить задачу, уничтожив данные.
Гулд задумчиво поджал губы, словно не зная, как мне объяснить. Я, однако, по его отточенной речи догадался, что он играет комедию с целью завладеть моим вниманием.
— Их поиск можно сравнить с тем, что делает женщина перед зеркалом. Макияж, украшения — да, но всего в меру: тени и тушь, но легкими штрихами, серьги или ожерелье, но не то и другое вместе; простой узел волос, который подчеркнет красоту лица, а не вычурная прическа. Понимаете? Как женщина дозирует свои прикрасы, не отказываясь от них совсем, так и мои писатели балансируют между литотой и гиперболой, этими двумя крайностями. Для каждой фразы они искали идеальное равновесие, для каждой книги — свое «золотое число». Они просили своих друзей их читать, чтобы не дать шанса лишним словам; до последнего они выправляли, вычеркивали, сокращали, как могли, свои рукописи — или, реже, добавляли слова, иногда фразы и даже целые абзацы, добиваясь с маниакальной (и у иных патологической) скрупулезностью точнейшей дозировки, совершенного объема, идеального веса своих текстов. Более того, перечитывая уже напечатанную книгу, они находили лишние слова, ненужные подробности; или же, наоборот, чувствовали, что где-то недостает эпитета или детали. Ужаснувшись, они вновь принимались за текст и перекраивали его до тех пор, пока результат их не удовлетворял.
Гулд рассеянно полистал свой блокнот:
— Давайте перейдем к тому, что делает эти книги необыкновенными; ведь, в сущности, все, что я сказал, занятно, но не чудесно. — Он глубоко вздохнул: — Итак, те книги, что я здесь собрал, были тщательно обработаны их авторами, отшлифованы, как бриллианты. Удивительная битва, поединок между писателем и его текстом. И что же? Невероятно, но книги хранят память об этой битве и сами по себе силятся продолжить замысел автора. Если выразиться точнее, они правят себя сами, без вмешательства человека. Они изменяются, они худеют, приняв эстафету у создавшего их писателя.
Я нахмурился; предупреждая мой скептицизм, Гулд открыл блокнот и перешел к записям.
— Возьмем, например, «Оскорбление нравственности», психологический роман Альфреда Бендерса, вышедший в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году. Этот писатель не прославил свое имя и, опубликовав лишь еще один роман, обратился затем к кино, тоже без успеха. Эта книга у меня уже девятнадцать лет. Когда я купил ее, в ней было семьдесят пять тысяч шестьсот семьдесят семь слов, в среднем по триста десять на странице, — по крайней мере, так говорил продавший мне ее букинист, человек прижимистый, который был, могу вас заверить, весьма скрупулезен с цифрами. Пять лет спустя, хотите верьте, хотите нет, слов осталось всего семьдесят четыре тысячи восемьсот восемьдесят шесть. Роман «похудел» на семьсот девяносто одно слово. Это факт. При том что он не покидал этой комнаты! Никакого обмана, никаких подтасовок и манипуляций. Следуя перфекционизму Бендерса, «Оскорбление нравственности» само избавилось от нескольких сотен ненужных вокабул, самостоятельно продолжая путь к своему «идеальному весу». И вправду, когда я перечитал роман, он показался мне лучше; пусть неуловимо, но что-то в нем изменилось, — текст стал ритмичнее, легче. Другие владельцы этой книги подтвердили мои наблюдения: повсюду в мире экземпляры «Оскорбления нравственности» худеют. Посчитайте, если у вас хватит духу: держу пари, что текст уже прошел планку в семьдесят четыре тысячи слов. Невероятно, правда?
Это было и впрямь поразительно, и я пожалел, что процесс слишком медленный, чтобы разглядеть его невооруженным глазом.
— Они худеют месяцами, порой годами, — подтвердил Гулд. — Невозможно увидеть, как они становятся тоньше.
Я заметил, что можно было бы фотографировать ежедневно каждую страницу, а потом смонтировать снимки и посмотреть их в ускоренном темпе, чтобы воочию увидеть метаморфозу. Гулд нашел, что это неплохая идея, но выразил сомнение, что книги поддадутся такого рода наблюдениям.
— Сами понимаете, я много раз пытался застигнуть их врасплох. Но мне это так и не удалось. Одно время это стало у меня манией: каждый день я открывал книгу из этой секции, всегда на одной и той же странице, которую знал наизусть; я ждал момента, когда на ней станет меньше слов, чем накануне. Увы, не дождался. Я пришел к выводу, что ничего не произойдет, пока я буду за ними следить, и что надо дать моим книгам спокойно худеть без свидетелей. Как бродит вино или зреют сыры: нельзя их трогать, пусть природа делает свое дело. Попытки ускорить процесс ничего не дадут, наоборот, есть риск его остановить. Вот почему я попросил вас не разговаривать громко, чтобы не помешать брожению моих книг.
Тем не менее в свой блокнот Гулд заносит ежемесячный баланс слов из нескольких романов, а каждые пять лет подводит общий итог.
— Мы делаем это командой и проводим немало приятных часов за подсчетом слов. Если хотите, присоединяйтесь к нам в следующий раз.
Проглядев выписки Гулда, я убедился, что процесс и вправду идет очень медленно: часто страница месяцами, а то и годами остается неизменной. А потом, в один прекрасный день, она вдруг теряет слово или два: раз — и нет их, словно и не бывало! У Гулда и на это нашлось объяснение:
— Большинство уже сильно похудели (или потолстели, ведь, как я вам говорил, некоторым надо набрать вес, чтобы достичь совершенства, хоть это бывает и реже), и правки, необходимой для достижения идеального веса, все меньше. Так что дело это медленное, кропотливое. Порой я задаюсь вопросом, закончится ли это когда-нибудь. Возможно ли для какой бы то ни было книги по-настоящему достичь пресловутого совершенства? Быть может, все эти улучшения асимптотические: все больше приближаясь к абсолюту, тексты не достигнут его никогда. Они так и будут исчезать, капля по капле, до скончания времен. Через десять лет словом больше на двести тридцать четвертой странице, через двадцать словом меньше на шестьдесят седьмой и так далее.
