Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2005)
Но не полезем дальше по вязким лестницам молодых воспоминаний. Если бы во мне возобладала сила романистики — о да, да, только университетской, профессорской, — то самое время во имя сюжета и чистоты повествования прервать этот рассказ и по контрасту устранить параллельные словесные гонки с классиком из Марбурга. О, этот знаменитый пробуксовавший роман с Идой Высоцкой. Какие остались слезы в дневниках и переписке! Но как переписка иногда и выдает! Черта с два я кого-нибудь бы оставил, если бы влюбился. Но влюбиться в наше время ужасно трудно. А любовь иногда так быстро оплывает...
Чтобы в наше время “вызреть” к семейной жизни, надо хоть сутки прожить с любимым существом и претенденткой на место жены в четырех стенах. Как, оказывается, могут быть предусмотрительны элегантные молодые женщины, спускаясь, как облако со сказочно-театральных небес, с грязных подножек вагона с мешочниками. В элегантном ридикюльчике будущей оперной примадонны, рядом с трусиками, тапочками и заячьей лапкой для пудры, хранились еще банка таллинских шпрот и банка сахалинской “бланшированной в масле” сайры, а в ночную рубашку была завернута бутылка коньяку. Саломея всегда знала — о, этот поразительный женский, бабий, инстинкт! — что путь к сердцу мужчины лежит не через возвышенные разговоры, а через желудок. Ну что еще надо молодому офицеру, только что протолкавшемуся через подозрительный взгляд гостиничной администраторши, дотошно рассматривающей паспорт его “жены”?
В качестве этнографической вехи времени для будущего: эти милые женщины-портье в советское время почти добровольно исполняли роль полиции нравов, хранительниц достижений морально-этического сыска. “А где же печать о регистрации?” — вопрошал изучающий взгляд провинциальной халды с сооруженным на голове безобразием похлеще париков придворных Людовика ХIV. “Значит, блядь привез!” — кричала каждая выдающая веселую молодость на танцплощадке и в привокзальном ресторане припудренная морщинка и складка вдоль губ и на шее.
Как все же женщина понимает женщину! Плечико не теперешней птички, с хрупкими, лишенными кальция костями, каким оно стало сейчас, — иногда касаясь, я содрогаюсь от его бесплотности, оно выскальзывает из рук и ощущений, — итак, покрытое нежной каракульчой плечико твердо отодвинуло от окошка администратора армейский бушлат, плохо сидящий на страст- ном молодом офицере. И здесь даже сегодняшний иллюзионист Давид Копперфильд не смог бы, наверное, добиться большего психологического изменения в обстановке. Магическим образом щелкнул замочек все на том же бездонном, как сундук волшебника, ридикюльчике, и оттуда, шурша фольгой и блистая типографской краской, появилась свежая московская шоколадка с брендом “Гвардейский”, рядом мелькнула какая-то средняя, в типичной валютной раскраске тех времен, бумажка, сразу встроившись именно меж теми криминальными страницами паспорта, где должен был стоять тот самый, как божественная субстанция, штамп, который казенным синим цветом объединяет мужчину и женщину, разрешая им совместное местонахождение в гостиничном номере. И — о, чудо — за окошечком все волшебным образом переменилось. Никаких молний! Только благословляющий елей волнами пошел из святилища нравственности и благонравия. А вместе со снисходительным вздохом: “Понятно, дело молодое” — возник и заветный ключ на чугунной, чтобы прожигала карман, бляхе.
Что делает офицер, как только в дверях номера за ним и его спутницей поворачивается в моссельпромовском замке ключ? Правильно! Офицер уже сбросил на пол свой мокрый бушлат и теперь покрасневшими пальцами пытается оторвать единственную пуговицу, скорее декоративную, нежели скрепляющую две полы золотисто-коричневой шубки. “Не торопись, Алешечка, я сама”. И тут же последовал практический урок: пуговица-то пуговицей, а существовали, оказывается, еще внутренние крючки, которые ладно держали все сооружение. Ах, не доходя до наверняка скрипучей койки, да прямо на мокром бушлате, да на шубе, которую тоже можно было бы бросить, как раньше говорили, в подножье страсти! Но женщины всё знают, всё предвидят и ведут игру к иным, ведомым только им, результатам.
Как же аккуратно Саломея выскользнула из объятий, как необидно отстранилась, и вскоре опять каким-то мановением волшебства, на краешке письменного стола — обязательного атрибута каждого номера провинциальной гостиницы, подразумевающего, что любой приезжий пишет романы, письма или по крайней мере, высунувши язык, сочиняет финансовые отчеты, — на снятом с кровати полотенце возник самый желанный в мире натюрморт: уже упомянутые баночки рыбных консервов с распахнутыми крышками, лимон и бутылка с пятизвездным “КВВК” под конвоем двух стаканов, один — подпасок обязательного, как и стол в номере, графина, а другой — из коллекции бытующего в комнате же умывальника и предназначавшийся для зубной щетки.
Боже мой, какой это был пир, какое замечательное и торжественное утро со стучащим за окном по жестяному подоконнику дождем! Страсть на сытый желудок, да еще подкрепленная дозой коньяка, пахнущей лимоном, — совершенно другая, нежели второпях и вразброс, где небрежность и нетерпение маскируются под неизбежность. Какое утро, какой сонный день, со спяще-покойной головой на твоем плече, с обжигающим шею чужим дыханием, с провалами сна и бодростью, заканчивающейся полетом и опять сном, с разговорами шепотом и с брошенным возле постели вафельным полотенцем.
Уже давно под окном прошла демонстрация, волоча над головами волглые лозунги и мокрые флаги, пожалуй, даже попритихла музыка и тише стали пьяные мужские голоса и женские призывные взвизгивания, пора было собираться на свадьбу к моему кнопке-сержанту.
Стоит ли описывать русскую свадьбу, уже много раз выплеснутую на литературные страницы и киноэкран? Здесь всегда, конечно, есть мотивы для сатирического осмеяния: и какие-нибудь излишества в нарядах жениха и невесты, и стол с незамысловатым меню и обильем главного напитка всех русских свадеб — самогона, для женщин кокетливо подкрашенного свекольным соком. Свадьба как свадьба, на окраине промышленного города, где создавались знаменитые дизельные двигатели и двигатели космических кораблей.
Эта свадьба, наверное, ничем не отличалась от десятка тысяч других. Я и сейчас вижу ее в ясных и выпуклых подробностях. Прежде всего — невеста, почти того минимального роста, который оставлял ее у последней черты в разряде еще не карлиц, а просто очень низеньких женщин. Моему помком-взвода потребовалось бы особое рвение, чтобы отыскать где-нибудь на танцах, или на здешних мещанских вечеринках, или по переписке именно такую миниатюрную пташку. Но ему повезло: эта сидела с ним за одной партой. Невеста была одета в белое, топорщащееся на бедрах платье, похожее своим крахмальным разлетом на балетную пачку, на голове у нее фата и цветочки, а на ножках, для которых подошли бы только пионерские сандалии, — туфли на высоченном каблуке, но на два, наверное, размера больше. Одна свалилась во время общей пляски, когда невеста, со всем рвением молодой женщины, желающей показать себя, выкрикивала частушку: “Мой миленок маленький, маленький, удаленький...” — и слишком остервенело притопнула ножкой.
Своего доблестного сержанта я впервые увидел в штатском: костюм, белая рубашка, воротник которой подпирал, натирая шею, красный галстук, — а его до изумления пьяные глаза никак не объясняли вполне ясных и осмысленных движений. Он только старался не открывать рот, будто боялся, что из его сожженного хмелем нутра хлынет наружу чистая самогонка. Но кто и в чем может упрекнуть человека в такой день!
Я, естественно, тоже опрокинул стопку. Самогон мягко, как первый снег на еще не вполне остывшую землю, лег на первоначальный утренний и дневной коньяк. А какой божественной сытости и деревенской прелести стоял перед нами холодец! Ах, это столь любимое мною блюдо русской кухни, еще без майонеза, но с роскошным винегретом, селедкой, закованной в кольчугу из рогатого лука, с разварной картошкой, политой постным маслом (по-нынешнему — растительным) и посыпанной последним приветом из огорода — резаным укропом! А эти куски мяса, а хрусткая квашеная капуста, а цельные соленые огурчики, плотные, как из резины, наконец, грибы в деревянных мисках, алюминиевых плошках, в любой занятой у соседей посуде, куриные ножки и гузки, ломти розового свежепросоленного сала, нежного, словно сливочное масло, один-два из магазинных деликатесов — отдельная или любительская колбаса, чуть ли не задохшаяся, пока добиралась на перекладных, в душных вагонах, в заплечных мешках прямо из Москвы, и какая-нибудь дефицитная, красного, революционного цвета рыба. Как богат, сытен и обилен русский стол, а при этом мы не говорим еще о скоблянке с присушенной на огромной сковороде картошкой, о блинах, политых топленым маслом или густой, как вар, сметаной, о гороховом и молочном киселе, которые можно резать ножом, об отварных, с соленым огурцом, почках, о жаренной с репчатым луком и томленной в сметане печенкой, о пирогах с мясом, капустой, грибами, о жаренных в масле пирожках с яйцами и зеленым луком, о кислых щах, которыми отпаивают гостей по утрам, о морсе, заводском и собственном пиве, о компоте, взваре из сушеных груш или яблок и, наконец, о чае “для дам” с покупным, ядовитой расцветки, кремовым тортом и собственной выпечкой — коврижкой, хворостом, кренделями.
