Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2005)
Я снял трубку и услышал женское “аллё!”. Слово вполне интернациональное, почти эсперанто, в отличие от русского “слушаю” или, скажем, итальянского “пронто”. Но первые же слова, последовавшие за безличным “аллё”, сразили меня наповал. Я узнал и голос, и манеру говорить, и кто стоит за этим…
— Это ты, чекалка?
“Чекалкой” в Средней Азии зовут дикого шакала. Серафима называла меня так за постоянно зверский аппетит. А какой аппетит мог быть у юноши в восемнадцать лет?
— И неужели у тебя даже есть свои сигареты? — продолжал тот же голос.
То ли это привидение, то ли моя юность пришла ко мне на свидание!
ГЛАВА ПЯТАЯ
В мире есть только два существа, которыми я безмерно дорожу: моя жена и моя собака. В одном случае это любовь с первого взгляда, в другом — более сложные и драматические отношения.
Я хорошо помню, как далеко за сорок лет впервые узнал, что такое любовь с первого взгляда. Тут же меня прошило и удивление: это собака! Я никогда не забуду ее взгляда. Правда, Роза почти так же глядит теперь на меня по утрам на кухне, когда я подношу ко рту кусок хлеба с сыром. Так трогательно-пристально, как голодная девочка-нищенка в рождественском рассказе. Эдакая Козетта. “Как тебе не стыдно, Роза, ты изображаешь голодную, когда уже навернула миску каши с супом!” Делает вид, что ей совестно, забирается под кухонный стол, но уже через минуту снова садится рядом и кладет мне на колени голову, не “выключая” проникновенного взора. Из пасти течет слюна, на моих брюках расплывается пятно. Я отдаю ей недоеденный бутерброд: “На, обжора!” Схавав, она продолжает смотреть на меня взглядом оперной примадонны.
Точно так же она взглянула впервые на меня во внуковском аэропорту. Блатной пилот вынес мне откуда-то из недр аэродромных служб дерматиновую сумку. В сумке сидел, крутя головой, щенок. Мне вручили еще пакетик с сухим кормом на пару дней, я передал пилоту символический комплимент — бутылку коньяку — и нагнулся к щенку. “Как ее зовут?” — “Розалинда”. Вот тут-то молодой зверь и исхитрился так на меня посмотреть. В этом взгляде, должно быть, соединилось многое, в том числе и “навеки”, “до последнего вздоха”. Как известно, полюбив раз, собаки не предают.
Вот чего-чего, а любви с первого взгляда у нас с Саломеей не было! Перестрелка глазами, перестрелка руками, работающие с перегревом железы внутренней секреции подавали свои сигналы, тело соприкасалось с телом, уста с устами, мы созванивались, чтобы встретиться, и не больше... Но это все я — по собственной, мужской, модели. Саломея, конечно, организована тоньше и изощреннее. Для меня брак — это предприятие с деторождением и удобствами, некий союз, потому что вдвоем по жизни идти и бороться проще и разные глупости, в конце концов, не отвлекают. Жизнь — борьба, прожить так, как миллионы, а может быть, чуть-чуть поинтереснее.
Я проходил месячные офицерские сборы в военных лагерях под Рыбинском. И надо же было угораздить попасть в это невероятное захолустье по осени: угрюмость окрестных деревень, скучный город с двумя или тремя ресторанами, грязь, лежащая жирным слоем даже на тротуарах. Мне еще повезло — во взводе, каким меня поставили командовать, был замечательный сержант-сверхсрочник, который лучше целого штаба обучал меня командирским премудростям и прикрывал, когда надо было сорваться из части, чтобы развеяться. О, эти незабываемые пустые дождливые вечера в брезентовой палатке! О, этот непередаваемый вкус местной водки, запечатанной по моде того времени ломким коричневым сургучом, и недорогие провинциальные объятья.
Мы довольно лениво переписывались с Саломеей: я потому, что нечем было вечерами и во время дежурств себя занять; она потому, что у женщин всегда какие-то свои тайные цели. Я не говорю о любви, я и сейчас не знаю, какое чувство она тогда испытывала, но в ней всегда жила та божественная воля душевной тяги ко мне, на которую я только откликнулся, чтобы проснуться. И тут как раз мой степенный и педантичный сержант надумал жениться.
Как же основательно делают подобное такие люди! Сколько на окраину Рыбинска, в деревянный, вросший в землю домик его родителей было согнано ближней и дальней родни и знакомых! Гулять так гулять! По обычаю того времени, свадьбу совместили с праздником 7 Ноября. Зарезали двухлетнего хряка, нагнали самогона. Получил приглашение на свадьбу и я.
Мой помкомвзвода Вася — всего-то ремень, фуражка, голубые пронзительные глаза и невероятного обаяния улыбка, он был отчаянно худ, низкоросл и тонок и, как и подобает человеку такой комплекции, фантастически вынослив: во время марш-бросков мог тащить на себе кроме собственного еще и карабин с вещмешком какого-нибудь выбившегося из сил новичка, — итак, мой помкомвзвода, густо краснея и стесняясь, сказал мне, что женится, и пригласил на свадьбу. “Невеста кто? Ты с ней давно знаком?” — “Невеста с нашей улицы. Я с ней за одной партой сидел”. — “Хорошо, я приду”, — сказал я. А чем еще можно было заняться в праздник? Из гарнизона, из города все равно не выпускали, в Москву, чтобы погулять, не смотаешься. “Вы, товарищ лейтенант, с женой приходите!” — “Ты, Вася, знаешь, я не женат”. — “Значит, с приглашенной девушкой”. Вот тогда у меня и мелькнула мысль позвонить в столицу и позвать Саломею. Пусть посмотрит экзотику.
К счастью, я смог снять номер в гостинице. Замечательный одноместный номер с удобствами в коридоре, с кроватью, донельзя раскачанной вольными приезжими. Мы с Саломеей тоже внесли лепту в расстройство казенного имущества.
Уже несколько ночей стояли холода, грязь, казалось бы, подморозило, но в то праздничное утро, когда я встречал Саломею, как назло, потеплело и заморосил дождь.
Из поезда молодая солистка вышла при полном параде. Она ведь никогда и не скрывала, что относится ко мне довольно хищно: “Рано или поздно, Алеша, ты будешь подавать мне кофе в постель”. В этом смысле еще в молодости она провидчески смотрела вперед. Я подаю ей в постель лекарства, горячую грелку, еду, стираю простыни, во время приступа выношу таз с рвотой, комкаю и выбрасываю окровавленные бинты после перевязки. И с ужасом каждый раз думаю, что еще нам двоим уготовило время. Вернее, даже боюсь думать об этом, чтобы не привлечь к себе черного внимания судьбы. Так бывает страшно глянуть в распахнутую, но без кабины шахту лифта, в ее сужающуюся книзу трубу: что там, на дне, в последнем осадке? Так горделивая пытливость вещего Олега перед волхвом (кстати, поэтически оформленная Пушкиным по тексту ломоносовских летописных изысканий) привела его к ненужному свиданию с черепом коня. Но тогда мы были молоды и веселы, как птички.
Здравствуйте-пожалуйста! С высоких ступеней условно-плацкартного вагона ночного поезда Москва — Рыбинск, с тех же самых заплеванных досок, по которым только что протащили мешки и сумки с колбасой, мануфактурой и другими дефицитами той поры усталые и испитые, измученные жизнью мужики и бабы, вдруг снизошла, не вызывая в окружающих ни капли сочувствия ни своей молодостью, ни изысканностью туалета, некая золотая рыбка, как предсказание недолгого офицерского счастья. Или слетела сверкающая иным жизненным предназначением птичка — колибри? Пусть оба студиозуса Марбургского университета чуть подождут за дверью вагона, пока по ступенькам, как королева нарядных кальмановских оперетт, спускается юная Саломея.
Сначала из-за мешков, курток и плащей-болонья, из-за намотанных на головы платков, по уши нахлобученных картузов и врезавшихся в плечи лямок от рюкзаков — этих вещественных доказательств печальной стороны жизни — показалась хрупкая ручка в бежевой перчатке и помахала в воздухе, потом наверху лестницы возникло худенькое и некрасивое, крупное, с отчетливо нарисованными глазами, бровями и губами лицо Саломеи, потом под нерасчетливо взятой в поездку золотисто-коричневой шубкой из каракульчи появилась ножка в туфельке с каблуком, как на бал, сантиметров в тринадцать. Явление богини! Ножка повисла над размазанной грязью перрона, и уже мой офицерский бушлат, выстояв, принял на себя эту хрупкую птичку с сумкой-ридикюльчиком, которая на деле оказалась скатертью-самобранкой.
Зачем описывать утро и день в провинциальной гостинице, на серых простынях, когда под окном, внизу, проходят октябрьские демонстрации трудящихся? Помню всё. Снова риторический вопрос: почему душа и в старости такая молодая? Может быть, ее молодость в контрасте с быстро стареющим телом и подтверждает наше бессмертие? Наше бессмертие и, значит, существование Бога? Она никогда не постареет и, отлетев, молодая, позолоченная вторым, уже вечным, рождением, будет трепетать юной своей свежестью и ворковать, ничего не требуя, с другими, в слюдяных стрекозьих крыльях, юными душами.
