Наталья Арбузова - Тонкая нить (сборник)
Не скажу, чтоб в Москве нас никто не ждал. Этот отнюдь не самый гоголевский город сделал все, что мог. Кто-то даже по старинке стоял с плакатом: «Нам нужны такие Гоголи, которые бы нас не трогали». Уличные музыканты, обычно прячущиеся в метро и подземных переходах, сейчас образовали подобие парада. Они заливались на приличном расстоянье друг от друга, являя некогда учившемуся скрипичной игре Гоголю все уровни своего искусства и не ожидая мзды. Новоарбатские художники предлагали гостю портреты самого что ни на есть мистического свойства. Нищие, попрятав в карманы усталые от вечного протягиванья руки, праздно глядели на сошествие чуда, забыв снять с груди таблички с описанием бедственного своего положенья. Неопасные сумасшедшие, выписанные из скорбного дома по причине нехватки продовольствия, разнообразили толпу живописными нарядами.
Мы подъезжали к Парку культуры. Издали славный чугунный Петр со стрелки, овеваемый чугунными парусами, кивнул нам головой. Храм Христа Спасителя блеснул медным куполом. Возле парка выставка ледяных скульптур, из чуть более раннего времени, встретила нас холодным блеском, что твой ледяной дом Анны Иоанновны. Москва таки подпустила новым бонапартам красного петуха. Она готовила нам если не пожар, так коммунистический митинг под красным флагом. Холодом веяло большим от этих людей, чем от этих скульптур ледяных, и мертвые души тускло глядели из темных глазниц.
Надо всеми этими головами высился круглоплечий Собакевич, которого я по неподвижности позы сначала приняла за памятник Владимиру Ильичу. Однако ж он поворотил в мою сторону не голову, а весь свой стан, высокий, но не гибкий. По-ленински простер руку и стал настойчиво нахваливать и всучивать мне мертвецов своих: «Не хотите ли этого? Стукач, ну просто артист, подсадная утка из ресторана! А этот – палач, ах, какой был палач! Не стану и говорить – чего только он не умел. А этот – какой был несун! Один, без товарищей мог перекинуть баранью тушу через забор Останкинского комбината. А этот – номенклатурный, начальник, не важно чего. Чиновник, какой чиновник! Как тонко, вежливо брал! Инструктор райкома – хотите? Преподаватель марксизма? Ну же, право, берите!» Тут новоявленный мой вергилий впервые отверз уста и заговорил подобно валаамовой ослице. Он сказал не «поехали», как Юрий Гагарин, но круче – «проехали». И сразу наступило лето. Мы поворотили мимо Николы в Хамовниках на Лужники.
И чего только не было на рынке в Лужниках! Так что хошь бы в кишене было рублей с тридцать, и тогда не закупить бы всего рынка. Народ шел стеною на торг, брал оптом и разъезжался по огромным территориям других московских рынков – торговать, торговать, торговать. Двумя радостями никак не могли насытиться после долгого запрета изголодавшиеся люди: вдоволь намолиться в церквах и всласть наторговаться на рынках. Вся Москва превратилась в большие сорочинцы. Во времена Союза не было в Москве такого стечения языков. Мягкая украинская речь радовала сердце моего вожатого. Цыгане, ближайшие свойственники нашего черта в красной свитке, резали сумки бритвами.
Обнаружились целые торговые народы. Лишь раз в жизни, на вокзале в Астрахани, видела я такой перекресток путей народов восточных. Монголоидные физиономии коварных корсаков, черные, как сапожные голенища, соседствовали там с тонкобровыми писаными лицами с иранских миниатюр. Так и сейчас в Москве. Пакистанцы в чалмах и курды, Боже мой, нелегалы курды, что ходят по городу лишь по двое, торговали здесь в открытую, едва понимая по-русски. А вот уж и китайцы, и вьетнамцы с настороженными недружелюбными лицами. Берегися, многолюден и могуч Восток! Петрушка с Селифаном все высматривали дуги, хомуты, мочала и пряники, но все было заморское и какое-то неправильное. Потолкавшись боками, мы пустились в путь, и я со вздохом вспомнила цветастые кустодиевские ярмарки.
Миновали манеж. Под стеной его сидели на корточках русские панки со своей ритуальной хохлатой стрижкой. Куполообразное сооруженье постоянно о себе напоминающего одиозного Зураба уже существовало. Мы проехали мимо библиотеки в крыле старого университетского зданья, которую почтил своим постоянным присутствием и трудами граф Николай Николаич Бобринский, прямой потомок Екатерины Великой, plus royalist que le roi. Для сокрытия рожденья предка его во время краткого царствования Петра III двое сторонников Екатерины подожгли дома свои, устроив в Петербурге нарочитый переполох. Пока я вспоминала этот исторический анекдот, чугунный Ломоносов промежду библиотекой и недавно отвоеванной Татьяниной церковью рассеянно кивнул нам.
Мы подъехали к гостинице «Россия», везя с собой свое пульсирующее время. Перед гостиницей стоял палаточный городок правдоискателей с детьми и скарбом. Не токмо как большое торжище, но и как большое кочевье встретила нас Россия в этот иллюзорный день. Казалось, с падением советского колосса на глиняных ногах началось новое переселенье народов, и евразийская сущность России обнаружилась как никогда. Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. А мы оказались на линии разлома, думала я, въезжая на Большую Дмитровку, Пушкинская тож. И в подтвержденье мыслей моих в причудливом нашем безразмерном времени провалилось несколько домов. Сразу стал виден сквозь многие улицы мерцающий клипом памятник Дзержинскому, то рушащийся, то зловеще встающий из руин, и уж заранее вновь вздрагивающий храм Христа Спасителя.
Пронеслись мимо опекушинского памятника Пушкину, они с Гоголем раскланялись. И вот уж по Тверской несется бричка через ухабы. Мелькают мимо будки, бабы – всё как положено: балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах. Вот и крест моей церкви Всех Святых на Соколе. Выезжаем из Москвы на, простите, Ленинградское шоссе, и – вдоль по Питерской по дороженьке. Черт завозился у меня в кармане и заорал дурным голосом: «В Петербург! К царице!». Проезжаем Зеленоград, он же Крюково – вотчину сына моего Митьки. Оглядываюсь на нарядную церковь при въезде, стараясь не толкнуть в тряской бричке напряженно молчащего Гоголя. Думаю о том, что Митька и в Зеленоград переехал по слову, так же как и в свою нижегородско-костромскую деревню. Когда в сравнительно ранние опасные месяцы перестройки колонны демонстрантов шли против молчаливого построенья войск, коим неизвестно какой приказ был отдан, впереди были зеленоградцы. Одни молодые мужчины, под руки, ровной ниткой во всю ширину площади. На груди с расстановкой большие буквы:
З Е Л Е Н О Г Р А Д
Возле Зеленограда мелькнула бывшая деревня Ржавки, теперь скопище коттеджей. Сюда перед войной выезжала наша семья летом, на грузовике со всем скарбом. Здесь бодал меня во чреве матери судьбоносный бычок – картина, достойная иглы Пабло Пикассо. Бычок, сделавший из меня то, что я есть. Здесь держала меня на руках крестьянка Татьяна Башкова. А сын ее Коля Башков ходил по пятам за городскими пришельцами и говорил мечтательно: «Чеснок пахнет колбасой». Не берусь с ним спорить. Нaм вдалбливали сызмальства искаженное представленье о том, что первично. Лично я склонна уподобить чеснок духу, колбасу же материи. Дальше как вам будет угодно.
5
В Петербург, к царице. Но не к той властной и запальчивой даме, что беседовала инкогнито с Машей Мироновой. К другой, прекрасной, женственной и обреченной, как Мария Стюарт. Ее или не ее останки прибыли вчера из Екатеринбурга, про то пусть ведает господь Бог и православная наша церковь. В нашей умученной царице точно так же не было ни капли русской крови, как и в царице, кузнеца Вакулу облагодетельствовавшей. Но как шли ей кокошник и бусы! Она походила на иных фотографиях на Лину Кавальери, была многочадна, как достойнейшие из римских матрон, и любима супругом своим едва ли не более России. А потом в преисподней екатеринбургского подвала летали рикошетом пули, отскакивавшие от корсетных планок ее прекрасных дочерей, и ник на руках царственного отца болезненный мальчик в возрасте Димитрия, царевича убиенного. О, недаром по всему миру страховые общества не страхуют автомобильных гонщиков и коронованных особ.
Вот она легла костьми в великокняжескую усыпальницу придела святой Екатерины Петропавловского собора Петропавловской же крепости, наша кроткая царица, к которой мы так спешили, или же, по контрверсии православной нашей церкви, невольная самозванка, такая жe мученица, им же несть числа. Бог ведает, церковь судит, будут ли кости сии наречены святыми мощами. В том, что церемония захороненья стихийно перерастет в поименное поклонение мощам, я ни минуты не сомневалась. Должно было в последний момент произойти какое-то благое вмешательство. Вышло в точности по-моему. Академик Дмитрий Лихачев в данном случае блистательно сыграл традиционно русскую роль мужа, народом во старчество нареченного и власть предержащим путь указующего.
Мы пошли к бричке. Черт наш, пока скромно дожидался нас в отдалении от святого места, надзираемый Петрушкою и Селифаном, сильно приуныл. Зато какое вниманье проявил он к посещению нами Волкова кладбища! Боюсь, ему было хорошо известно, что душа Владимира Ильича Ульянова не найдет успокоения и тогда, когда иссушенное тело его будет честно предано этой земле – лучше поздно, чем никогда – в соответствии с завещаньем усопшего.
