Ирина Борисова - Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)
А потом мой отпуск кончился, и я закружилась в переводах, магазинах, тройках, которые нанес ребенок, и совсем перестала думать, но иногда только, очень остро - что этого уже не забыть. И также ярко я представляла, как он тогда садился в машину после работы, отъезжал, ждал, распахивал дверь и отбывал туда, где я никогда не была и не буду, чужая душа - потемки, и как я могу теперь сидеть с ним рядом и спокойно проезжать мимо на базар за картошкой?
- Так где же все-таки они садились?
- Не надо больше об этом думать, - говорит он.
- Ну, садились, ну и что? - в недоумении спрашивает наш ребенок.
Глаза женщин
Я еду в электричке, у меня скверное настроение. Я вспоминаю бестолково проведенный вчерашний день, затеянную неизвестно зачем перестановку мебели, вспоминаю, как, вспотев от натуги, передвинув шкаф с диваном, мы с мужем долго стояли и смотрели, и по-новому тоже выходило нелепо и безвкусно. Я вспоминаю нежданно-негаданно заявившихся при этом неинтересных гостей, развал и смятение в доме, неслышную гостям, но яростную ссору в кухне, раздражение и сознание бессмысленности всех своих начинаний, безвозвратно и напрасно уходящего времени. Как это глупо и зачем это все нужно? - думаю я, вспоминая вечные домашние хлопоты, и представляю, что вот, приеду сейчас и на работе тоже буду сортировать бумажки, и так каждый день, и сколько еще таких дней впереди.
За окном ко всему поливает дождь, грибники все же есть, еще совсем сухие - успели вскочить в поезд прямо из метро, опасливо поглядывают в окна, одни разговаривают о том, кончится дождь, или нет, другие сходу бросаются играть в карты. Передо мной две женщины и мужчина, все с корзинками, в куртках, в сапогах, мужчина сидит с краю, крутит головой, что-то высматривая и, увидев освободившееся место у окна, мигом срывается, занимает, приваливается к стенке и уже спит. Женщины остаются, они сидят, прижавшись друг к другу, шурша куртками, желтой и голубой. Я не смотрю на женщин, я вижу краем глаза только их куртки, я смотрю в окно на серое, в неаккуратных клочковатых облаках небо, на струи дождя, на гнущиеся под мокрым ветром деревья, на изредка слетающие уже желтые листья. Осень скоро. Август.
Женщины начинают говорить. Одна говорит неслышно, другая - отчетливо. Низкий ее голос так внятно проговаривает каждое слово, что не хочешь, а слушаешь.
- Очень мне нужны эти грибы, - говорит она. - Одной мне - зачем? Просто некуда деваться, а походишь по лесу, день проведешь, и ладно...
Я невольно смотрю на нее, потом на соседку и, посмотрев раз, уже не могу отвести взгляда. Сразу понимаю, что женщины - сестры, у них одинаковые глаза. Все остальное - разное. Одна, та, что говорит - полная крашеная брюнетка, другая - потоньше, блондинка, обеим от сорока до пятидесяти, но глаза, глаза... Такие глаза бывают на старинных портретах, светло-зеленые, с открытыми веками. И взгляд - грустно-задумчивый, понимающий....
- Она была всегда рядом, каждый день восемь часов на работе, - опять говорит брюнетка, глядя мимо сестры в окно. - Он никогда не знал, что почем в жизни, всегда жил чужим умом, сначала - моим, теперь - ее, пока ей не надоест, пока не выгонит...
- И примешь, - вставляет сестра.
- И примешь... - послушно отзывается грустное басовитое эхо.
Они говорят еще об ушедшем от брюнетки муже, говорят долго, неинтересно, перемывая, видно, давно перемытые подробности - брюнетка, стараясь представить случившееся с ней, как ей хотелось бы, чтобы было, блондинка, слегка осаживая, напоминая, как оно, в действительности есть. Они обсуждают грустную житейскую историю. Муж блондинки спит, льет дождь, азартно трескают друг друга по коленкам картежники, смотрят за окно две пары удивительно красивых глаз, смотрят, будто живут другой жизнью, не зависимой от вагонного мирка, от обыденно-скучных речей. Я поглядываю на них и думаю, что в некоторых женщинах все-таки есть что-то непостижимое, оно живет само по себе, не связанное с ними, и они, точно не зная, что же это в них такое, все-таки в курсе, что оно, это таинственное, есть, и от невозможности разгадать самих себя - эта грусть, этот взгляд, это не то понимание, не то тоска по нему.
Мужчина просыпается, говорит: "Ножи-то взяли?" и, получив два кивка в ответ, приваливается к окошку опять. Я смотрю, как он сонными глазами провожает серое от дождя озеро, смотрю на его простое скуластое лицо, широкий нос, небольшие глаза, твердый подбородок - в этом лице все ясно, все определенно - вот он покачал головой, когда дождь залупил по стеклам еще сильнее. Я вспоминаю фотографию из дореволюционного журнала, которую мне показывал знакомый историк и поэт - празднование трехсотлетия дома Романовых - банкет во дворце, за столиками сидят мужчины в мундирах и женщины в бальных платьях. "Посмотри, - говорил поэт, - у мужиков совершенно выродившиеся лица, видишь - кретины, да и только, но женщины... Разве скажешь по ним, что конец неминуем?" Я смотрела на фотографию и видела, что этих выхоленных офицеров, и правда, не спасают мундиры с иголочки: пустые глаза, низкие лбы, срезанные подбородки - упадок просвечивает, скоро конец, будущее не может быть за уродами.
Но как хороши женщины... Они в огромных платьях, сшитых по похожей на старинную моде. Изящные прически, декольте, и глаза, глаза... В этих глазах ни отражения творящихся вокруг безобразий, ни бесшабашности конца, ни страха, ни предчувствия, в них лишь грусть и понимание, как и у моих соседок в электричке.
Есть женские лица, которые вне времени, в них - постижение непостижимого, кажется, разгадка загадки нашего существования. На такие лица мы идем смотреть в музеи. Мы стоим перед портретами, стремясь понять. Нам кажется, что вот сейчас многое в жизни объяснится, но, постояв и посмотрев, мы вздыхаем и уходим домой, лишь коснувшись тайны, так ни в чем и не разобравшись.
Я думаю, что надо верить мужским лицам, они-то отражают объективную реальность. Но, заглянув еще раз в зеленые глаза моих соседок-сестер, я не могу оторваться, смотрю еще и еще и не верю растерянности, с которой брюнетка итожит: "Знать бы все заранее, было бы все иначе", и согласию, с которым блондинка часто кивает головой. "Нет, не может быть, они притворяются, а на самом деле все знают, понимают все, что происходит со всеми нами!" - думаю я. Конечно же, эти женщины знают, что в любой несуразности, суетности и бестолковости происходящего есть что-то еще, есть некий стержень, глубинное рациональное зерно, смысл, который я, увы, так часто не могу уловить, а глаза этих женщин видят. И мне так хочется верить в их мудрость.
В дождь
Алла сидит у Маши, соседки сверху, и раздумывает, кому бы позвонить. Маша собирается на работу, Вовка катает по дивану подушку, скоро надо будет опять идти на улицу, на улице сыро, скучно, противно. Маша надевает яркий парик, поправляет прядки. От нее пахнет духами, лосьоном - Маша работает в парикмахерской. Встречаясь с Аллой глазами, она, улыбаясь, поощряет: "звони, звони скорей!" Вовка начинает канючить: "Теть Маш, ты куда?", и Алла решает позвонить Ольге.
Она быстро набирает цифру за цифрой и думает, что, и правда, давно не была в большой Ольгиной квартире, и хорошо бы закатиться к ней сейчас на целый день. "Алло?" - снимает трубку Ольга. - "Привет! - говорит Алла. - У тебя какие планы?" Ольга на секунду запинается, а потом бойко рапортует, что они с Кириллом сейчас стирают, а потом пойдут в кино. "Жаль, хотела к тебе приехать", - сухо говорит Алла. Ольга удрученно мямлит: "Какая жалость!", они вяло дотягивают разговор до логичного "Ну, пока!", и вопрос, кому позвонить, опять остается открытым.
Маша стоит перед зеркалом и старательно красит глаз. Вовка, забравшись на табуретку, наблюдает, заглядывая Маше в лицо, и Алла прикрикивает: "Владимир! Слезай, разобьешься!"
- Слушай, а как поживает твоя эта длинная пианистка? - не отрываясь от зеркала, спрашивает Маша.
Алла пожимает плечами, задумывается и решает, что, в конце концов, хоть однажды и два года назад, но Наталья была у нее после окончания школы, и, пожалуй, к ней можно закинуть удочку.
- Я слушаю, - деловито звучит в трубке незнакомый бас.
- Ну, вот опять меня... Да? - издали подходит Наталья. - О, ты... Умница, что позвонила. А я укладываю чемодан. На гастроли, да... Нет-нет-нет, что ты, у меня есть минутка... Нет, ничего ни про кого не знаю. А ты? Хотя, да - вот встретили недавно Тайку, помнишь, у нее еще была собака?
- А что сейчас у нее, кроме собаки? - подстраиваясь под Натальин небрежно-легкомысленный тон, усмехается Алла.
- Право, не знаю... - рассеянно отвечает Наталья, восклицает не в трубку: "Не клади! Сапоги я не возьму!... Так что ты говоришь?" - и Алла желает счастливых гастролей, и они прощаются.
- Ну, Алка, мне уже скоро будет пора! - предупреждает Маша, Алла смотрит за окно - дождик, кажется, еще усилился, она думает, что в кино с Вовкой еще больше измучаешься, что дома сидеть осточертело - надо, надо, надо куда-то выбраться хоть на три часа, хоть до вечера, хоть до маминого прихода. По дорожке за окном ведут доберман-пинчера в попоне, и у Аллы в голове вдруг концентрируется идея. Она лезет за записной книжной.
