Алексей Рачунь - Перегной
— А можно и в трезвяк. Там, если что, и доктор есть. Если серьезное что, в больницу, а нет, переночует.
Меня опять попинали в бок. — Слышь, бобик, живой, нет?
Вытрезвитель. Хуже не придумаешь, черт возьми. Там еще поди опознают, что я за гусь. Мда.
Меня меж тем немилосердно трясли за плечо, а потом начали поднимать. Когда меня приподняли примерно до половины у меня уже был готов план.
Я оперся на ноги и начал подниматься сам, находясь спиною к поддерживающему меня менту.
— О, гляди—ка, живой! — радостно изумился мент и опустил руки.
В этот же момент, я находясь в полуприсяде, развернулся и, выпрямляя ноги, как разжимающаяся пружина толкнул мента в грудь. И побежал. Впрочем бежал я недолго, в голове опять все заискрилось, вечерний, заплывший угасающим солнечным светом берег качнулся, как в кино, из стороны в сторону и улетел куда то вверх. Я же повалился кулем на землю.
Почти тотчас со всех сторон полетели в мое тело пинки и удары и я валялся, поджав ноги и укрывая руками голову целую вечность, пока не отключился снова. Повторно в себя я пришел в такой же позе только на полу патрульного уазика, в отсеке для перевозки нарушителей. Уазик трясся куда—то по дороге, подбрасывая меня на ухабах, и отбивал мне последние внутренности. Кое—как собравшись я приподнялся и вполз на узенькую скамью.
Вскоре машина сбавила скорость, потом вовсе остановилась. Брякнула дверца, раздались удаляющие шаги. Потом все смолкло. Я глядел в зарешеченное окошечко, но видел только краюху неба, часть не очень хорошо выметенной асфальтовой площадки, да столб с пучком провисших проводов. Где—то выше, вне обзора из окошка, находились фонари, и били на площадку ровным, красноватым цветом.
Судя по всему это был двор отделения милиции. Вряд ли у меня будет еще одна возможность сбежать. Да и вообще у меня вряд—ли сейчас что—то будет. Эх, блин. Добегался. Надо было соглашаться на трезвяк. Открыть тогда очи светлые, да и произнести ментам устами сахарными: «Нет ребята, я не вор, де. Я согласен на трезвяк». Вот они удивились бы. Да и вообще, раз уж на то пошло — надо было дома сидеть, никуда не выходить. Ел бы сейчас Незнакомкины печенья в Юрычевой хате, мать её ети, незнакомку эту. Да уж если так — вообще надо было забить на тот злополучный парад. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
Несмотря на то, что все тело болело и саднило, похмелья, в его обычном проявлении, у меня не ощущалось. Были и новые ощущения — эдакая лихость, каковая наверное преследует трюкача во время прохождения по канату.
Добравшись, через тычки и поджопники, с заломленными руками до дежурки я переместился, увесистым пенделем, в угол. Неяркий свет и однотонные стены как—то сразу же попустили, а оттого что выдалась возможность стоять, не скрючившись как грач на водопое, совсем захорошело.
Мой конвоир меж тем подошел к столу дежурного. Там травили байки.
— Ну, мы значит приехали на природу—то, прямо со службы, в форме. Это, я, Саня с разрешительного и мужики с ГАИ. Это, вылезли из машины, а уже бухие в дрова. Это, у Сани ружье было, двустволка тестевская в багажнике. Саня—то и говорит, спорим нах, что я на лету дуплетом нах твою фуражку прострелю. Это, ну чё, базар, стреляй! Подбросил фуражку…
— И чё, попал?
— Какое нах попал, нет конечно. Ты дальше слушай. Это, фуражка упала шагов за двадцать где—то, целехонькая. Я Сане говорю, это, ты иди нах, поднимай…
— А он чё?
— А он, это, такой — да ну нах… Достает, это, короче ствол, табельный и еблысь по фуражке—то.
— И чё, попал?
— В том—то и дело, что попал.
– С двадцати шагов из макарыча, бухой?
— Отвечаю! Мы сами все офигели. Это, он трезвый в тире с метра нах в потолок попасть не мог никогда, а тут вон чё. Ну нас, понятное дело, заело. Это, мы значит такие нах тоже кто с чего, давай по этой фуражке шмалять. Раз попали, два.
— Ну, и дальше чё?
— А ничё. Как в фуражку попадем, она, это, слегка подскакивает, а мужики ржут нах. Смотрите, говорят — мент ползёт. Вали мол его ребята…
Могучий ржач раскатился по дежурке. Довольные менты смеялись шутке.
— Ухаха, мент ползёт. Гы, вали его, ребята.
Вдоволь насмеявшись, менты, нисколько не обращая на меня внимания продолжили разговор.
— А как фуражку—то подбрасывали?
— Какую? А эту—то? Да как, знаешь, по телевизору показывают, по тарелкам стреляют. Вот также нах. Чтоб она планировала. Как этот спорт называется то, забыл? Ты знаешь?
Никто не знал.
— Может этот знает, — подал голос мой конвойный, — я же тут привел одного. Слышь, жертва, как это называется, когда по тарелочкам из ружья?
Настало время выходить мне на авансцену. Вздохнув, я вышел из спасительной прохлады темного угла на свет, как на казнь и, усаживаясь, на стул перед дежурным сказал — спортинг. Стрелковая дисциплина называется спортинг.
— Вы кого мне блять, привели, — оглядев меня взревел дежурный, — его же блять, в больницу надо. У него же блять башка пробита.
— У этого козлика, Михалыч, здоровья вагон, какую ему нахер больницу, он Серегу наземь сшиб только на ноги встал и гасануть хотел. Пришлось примять.
— Я блять вижу, как вы его примяли. — Недобро усмехнулся Михалыч.
— Доставай блять из карманов все, что у тебя там есть.
Я покорно вынул бумажник, охлопал карманы, не найдя там ничего более развел руками и сел обратно на стул.
— Тебе кто—то садиться разрешал, олень? — с вызовом рявкнул один из подобравших меня патрульных.
— Ты покури иди пока блять, — спокойно сказал ему Михалыч, — здесь блять милиция, а не блять армия, а ты заебал уже меня со своими блять замашками.
Патрульный огрызнулся неразборчиво и вышел, вместе с напарником, за дверь. Михалыч меж тем вынул какие—то бумаги, и, что—то в них записывая, не отрывая головы вдруг спросил:
— Фамилия?
— Моя? — растерявшись от внезапности вопроса переспросил я.
— Ну блять не моя же, — ответствовал Михалыч, и по его тону было понятно, что он хотел добавить, мол — как же вы, блять, заебали блять с этим вопросом блять.
Он поднял голову, распрямился и произнес еще раз:
— Фамилия, Имя, Отчество. Год рождения. Адрес. Место жительства. Цеховая принадлежность.
— Сапожников Виктор Васильевич, — сказал я первое, что мне пришло на ум.
— Ты блять зачем на патрульного бросился?
— Да испугался я. Он меня со спины подымал, я ж не знал что он милиционер, в отключке был. Прихожу в себя, а меня кто—то тащит.
Михалыч как—то одобрительно кивал и в этих кивках мне чудилось призрачная надежда на счастливое завершение сегодняшних похождений.
— Башку блять они, — дежурный кивнул на дверь, за которую вышли патрульные, — тебе пробили.
— Нет.
— А кто?
— Не знаю?
— Не помнишь что ли, память отшибло. Или блять говорить боишся?
— Да не они, я вам честно говорю. И честно говорю, что не знаю кто. Так увижу — узнаю наверное.
Ладно. При каких обстоятельствах?
И я начал свой горестный рассказ: Отдыхал я, на пляже. Ну немного выпил. Тут рядом какие—то пацаны подъехали на девятке, ну слово за слово…
— Номера машины помнишь? — тут же спросил меня дежурный.
— Да откуда!
— А цвет?
— Цвет красный был.
— Точно?
Дежурный занес ручку над листком, но задумался и ничего не записал.
— Значит говоришь, парни блять молодые, — после долгой паузы заговорил дежурный, — на красной блять иномарке?
— На девятке, — поправил я дежурного.
— Описать их сможешь?
— Ну так, в общих чертах, смогу: модные такие мальчики, чистенькие, нарядные. С понтами. Волосы у одного крашенные, по моде, пегие такие.
Что—то мелькнуло во взгляде дежурного, тревожное что—то, нехорошее.
— А может ты блять все это выдумал, а, Сапожников? Может закусился ты с какою—то урлой, такой же как и ты мутной? Сам блять посуди, ребята, по описанию ну никак не гопники, из приличных семей, да вдруг взяли блять и по жбану тебе ни с того ни с сего надавали?
— Да мне то, чего, товарищ милиционер, вас обманывать. Я ж вам говорю, они приехали, музыку врубили, я подошел, спросил, что за музыка, меня послали. Я спросил за что послали, а мне по голове.
— На красной говоришь, иномарке?
— На красной девятке.
— Да, на красной девятке, извини. Приличные блять ребята! Знаю я их, но убей меня не поверю, что на такое блять способны. Уважаемых родителей дети. Наговариваешь ты поди?
