Максим Чертанов - Королёв
Но я был вынужден на некоторое время оставить К., так как одно дело чрезвычайной важности ждало меня в Москве.
6— Ничего не получится, — безнадежно произнесла золотоволосая и глубже спрятала руки в рукава шубки, — охранник нас не пропустит.
— Нельзя быть такой пессимисткой.
Сверкающее, белое все продолжало падать, а дворники сгребали его большими лопатами в большие кучи, и оно становилось комковатым, серым, а потом, смешиваясь с пылью и грязью, покрывалось угольно-черной корочкой. Обе женщины были одеты в мех, головы закутаны в пуховые платки. Сверкающее, белое падало и таяло. Навряд ли женщинам было холодно. Но сейчас — стоя у подножья высокой башни, что золотыми безучастными глазами сверху глядела на них, — они переступали с ноги на ногу, и было видно даже издали, как бьет их ледяная дрожь.
— Может, лучше попробовать по телефону?
— По телефону — на отказ нарвешься, как с профессором Юрьевым, — сказала старшая: кажется. она тоже становилась пессимисткой. — Нет уж. Надо разговаривать так, чтобы смотреть ему в глаза, тогда он…
Младшая дрожала все сильней.
— Воробушки… Как им не холодно? Лапки голые, тоненькие…
— Вот что, — решительно сказала старшая, — я одна к нему пойду. Ты жди меня здесь.
— А может, не на…
— Ах, Ксана, перестань. В конце концов, я ничего предосудительного не делаю: мой сын — не преступник.
Моя душа разрывалась: мне хотелось остаться с младшей. Но я, конечно, последовал за старшей, ведь там я мог пригодиться, мог помочь.
В квартире, где жил Г., было тепло и красиво, бела была хрустящая скатерть, и на скатерти стояли в сияющем стекле розы, зарезанные чьей-то рукой. Но пока в розах еще чуть теплилась жизнь, они могли приютить меня.
— Михаил Михайлович, мы с вами лично не встречались, — сказала мать К., когда Г. (очень вежливо) пригласил ее сесть, — я только однажды видела вас…
Г. смотрел на нее вопросительно, чуть приподняв темные брови. Кого-то он напоминал мне… но кого же… столь великое множество людей уже прошло передо мной… ах, вспомнил: Маршала! Так же красив, и строен, и той же как будто «породы», и вдобавок крылат — и я испугался уже за него, ведь крылья эти, и красота, и гордость, и «порода» у людей — у той, другой человеческой породы, представителей которой куда как больше встречалось мне, — отчего-то не в чести…
— …Я видела вас, когда… когда вы после вашего триумфального перелета ехали в машине… Вы были с супругой… А мы стояли на тротуаре и бросали вам цветы…
— Спасибо, — отвечал Г., продолжая вопросительно глядеть.
— Михаил Михайлович, я мать… мама Сергея Королева… Вы знаете, что мой сын арестован?
— Знаю, — очень сухо, но учтиво ответил Г.
— Вы не подумайте, я… Я только хочу спросить вас… Вы же знали Сережу… Вы верите, что он осужден правильно? Что он… преступник?
Почему-то на этот вопрос Г. отвечать не стал. Но он сам задал вопрос:
— Чем конкретно я могу быть вам полезен?
— Мне нужно попасть к Председателю Верховного суда, — сказала мать К.
Боже, боже, она рассчитывала получить спасение и помощь от судьи У.! Несчастная, она не знала, да и откуда было ей знать, ведь никто, кроме меня, не знал, каким редчайшим заболеванием страдает судья — заболеванием, что давно сделало его непроницаемым для чужих слов, для чужих слез!
— …Всего лишь попасть на прием! — Забывшись, прижимая руки к горлу, она почти кричала: — Не просить о пересмотре! Я сама буду просить его… Но — на прием, просто попасть на прием!
— Я постараюсь помочь, — сказал (не очень охотно) Г., — но в какой форме, не знаю… Видите ли, я ведь беспартийный…
(Я смотрел на него — и не видел его крыльев. Куда они исчезли?)
— Сережа тоже беспартийный, — сказала мать К. — Он собирался вступить, но…
— Может, и лучше, что не вступил, — сказал Г.
— Вы — депутат…
Г. вздохнул и потер лоб рукою. Машинальным движением он взял одну из роз и стал обрывать лепестки. Острый шип уколол его, на пальце проступила крошечная капля рубиновой крови. Г. вздрогнул всем телом.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо… Позвоните мне… потом.
…Что, если судья У. выздоровел и у него появилась душа? Ведь может же быть такое? Ведь правда же — может?! И вновь мое сердце исполнилось надеждой, и с этой надеждой я вернулся к К.
Спустя несколько дней огромная вода закончилась, ржавые люки отворились, людям приказали вылезать из колодцев, и я с несказанным облегчением увидел среди выбравшихся — К.
Но выбраться смогли не все. Многие так и остались лежать там, в черной и склизкой глубине. На тех, кто, шатаясь, смог выползти, почти не было одежды. Она сгнила.
7Сойдя с парохода, К. попал в очередную тюрьму — такой большой тюрьмы мне еще не приходилось видеть. Это была не такая уютная тюрьма, как до парохода, но тюрьма разумная: там К. и других прибывших с ним вместе людей накормили, позволили вымыться и — о чудо! — подарили им новую, хорошую, теплую одежду. (К. уже привык к тюрьмам, забыл, что можно жить вне тюрем, и совершенно искренне считал некоторые из них хорошими, и так же привык к ним я.) Но и в этой тюрьме задержаться не удалось. Каждый день, а иногда и по нескольку раз в день из тюрьмы выводили людей, грузили в большие открытые машины и увозили куда-то; очень скоро пришел черед и К.
Машина, как я уже сказал, была открытая: я только сейчас осознал, какая это удача. Ведь К. мог спрыгнуть с машины и убежать! (Там, куда посадили К., даже Вертухаев не было: они сели в закрытую голову машины.) Ну же, решайся! — взмолился я. Опереться рукою о невысокий борт, перебросить ловкое свое тело (ведь К., несмотря на все то, что делали с ним, все еще был молод и ловок, и крылья его, так долго сложенные в бездействии, не утратили сил), и — свобода, простор, пушистые сопки, гостеприимно раскинувшиеся кедры, нежные лиственницы, медом налитый шиповник, черные и алые ягоды, поблескивающие в изумрудной траве, розовый, на ветру танцующий иван-чай!
Но К. не прыгал. Другие люди — тоже. Я недоумевал, я злился на К., я впал почти в бешенство — почему, почему?! Там, где все зеленое, все живое, там, куда не ходят Вертухаи, — там он мог бы быть в безопасности…
Наконец К. будто бы услышал мои мысли.
— Прыгнуть бы сейчас… — сказал он.
Человек, сидевший рядом с ним (пожалуй, это был скорее Комбриг — не тот, с которым К. ехал в вагоне, а другой, относимый мною к той же категории, но чистых, беспримесных типов среди людей, как я уже понял к тому времени, не бывает: кое-какие черты Брата неуловимо проглядывали в нем), вздохнул.
— Ну, прыгнешь — а потом?
Они даже голоса не понижали, говоря об этом.
— В тайгу…
— В тайгу! — усмехнулся Комбриг-Брат. — Ты сам откуда родом?
— Из Одессы.
— А жил где?
— В Москве.
— Много ты в тайге проживешь!
До сих пор я — остолоп! — не задумывался о том, что в тайге кому-то может быть плохо. С моей точки зрения, не было ничего прекрасней тайги; но, разумеется, человек — это совсем другое.
— Что — волки? — спросил, тоже усмехаясь, К.
Мысль о серых зверях не пугала его — ведь он знал, что такое люди. Желание свободы уже завладело им. Но что б он стал делать в тайге, без своих полигонов, стендов, формул и чертежей? Нет-нет, побег был бы безумием, теперь-то я понимал…
— Не волки, — сказал Комбриг-Брат, — а гнус… Это — смерть. Смерть в чистом виде, уж ты мне поверь.
— Ну, комары, конечно… — пробормотал К. Он явно не знал, что такое Гнус.
Комбриг-Брат досадливо махнул рукой.
— Комары… Эх вы, горожане… Что я тебе рассказываю? Сам скоро увидишь.
— И все-таки… — сказал К.
— С Колымы все равно не убежишь, — сказал Комбриг- Брат. — Потому и нет с нами охраны. Некуда бежать-то. Сам подумай, а? Ты ж в тайге жить не станешь — в Москву захочешь попасть… А Москва далеко… Вон, чайка все за нами летит — и ей до Москвы не добраться… Ну, доковыляешь ты каким-то чудом до поселка или города… Там тебя и ждут. Новый срок навесят. Да нет, чепуха: никто живым не доберется. Тайга не для человека… во всяком случае, не для такого, как ты.
— А для какого? — спросил К. с некоторым вызовом.
Комбриг-Брат опять усмехнулся и ничего не ответил К.
Меж тем машина стала замедлять ход и остановилась. Три Вертухая, держа в руках свое черное металлическое оружие (автомат), вышли из кабины и стали разминать ноги.
— Остановка на оправку! Все на выход!
Люди посыпались из кузова покорно, как грибы. Подталкивая в спины прикладами, Вертухаи заставляли их сбиваться в кучу.
— Бегом, бегом, бегом, выходим! На землю! руки за голову! Быстрее! Быстрее! Руки за голову, я сказал! Первая тройка пошла!
Очень молодой человечек (Очки в чистом виде, хотя на нем не было никаких очков и он был красив нежной полудетской красотою) проговорил жалобно:
