Максим Чертанов - Королёв
— Стоять, мразь! Я сказал стоять! Покалечу, урки! Стоять!
Рука хрустнула, и Брат громко заскулил, а остальные Братья, ворча и скаля зубы, стали расползаться по своим углам. А ведь у них были еще ножи, много ножей. Я видел.
После этого инцидента Братья больше не докучали ни К., ни Очкам, которого Комбриг взял под свое покровительство (в котором, однако ж, содержалась капелька брезгливости). Излишне говорить о том, что самому Комбригу они не докучали тоже. Удивительное дело, но они, кажется, полюбили Комбрига за то, что он так жестоко обошелся с одним из них.
Думаю, К. следовало бы взять это на заметку — на случай, если там, куда его везли, окажутся другие Братья.
Но К. не был таким, как Комбриг. Безусловно, в нем что-то от Комбрига было. Но в нем также было что-то и от Очков.
(Впрочем, забегая в очередной раз вперед, замечу, что по сути дела Братья оказались совершенно правы: на пересылке у К. отняли пальто, и оно досталось другим людям — «вертухаям».)
И пошла под стук колес тянуться — в темноте, тесноте, нечистоте — особенная, вагонная, ни на что не похожая жизнь, и люди ко всему этому — темноте, тесноте, нечистоте — привыкли и стали этой жизнью жить.
— …Представьте, Надеждинск в Серов переименовали… Бердянск — в Осипенко…
На станциях — за деньги — конвоиры приносили заключенным свежие газеты, где говорилось о другой жизни — светлой, разумной, яркой, — и заключенные жадно на эти слипшиеся бумажные листы набрасывались, все надеясь прочесть в них какие-то слова, которые возвестят им о спасении. Но той, другой жизни до них не было дела.
— Летчики… Передовицу Ворошилова читали?
— Угу… — сказал Комбриг и почему-то сплюнул себе под ноги, хотя обычно был чистоплотен, как кошка.
— Что это вы делаете?
— Письмо пишу.
— Письмо? как же вы его отправите?! — удивляясь, спросил К.
Вот что в нем было неистребимое от Очков — удивленность эта…
— Да очень просто. — Комбриг ближе придвинулся к К., заговорил совсем тихо: — Беру письмо, складываю в треугольник, заклеиваю хлебным мякишем, туда вкладываю рубль, заворачиваю нитками и бросаю на рельсы…
— И что — дойдет? — не поверил К. — Ведь — ветер, дождь… И если даже кто-то подберет его — все равно…
— Сто раз не дойдет, — отвечал Комбриг, — тысячу раз не дойдет… И ветер, и дождь, и птицы хлеб склевывают… А в тысячу первый попадется путевой обходчик, что марку наклеит и бросит в почтовый ящик…
— Попадется ли?
— А что нам остается делать, как не надеяться? Или у вас есть другие варианты?
Других вариантов у К., несмотря на всю его интеллектуальную изобретательность, не имелось, и тогда Комбриг дал К. карандаш и маленький листик папиросной бумаги. Он был вообще гораздо лучше приспособлен к новой жизни, чем К.
Когда тоненький свернутый листик упал на железнодорожное полотно, К. снова сделался неподвижен и вял. Почти все время он лежал с закрытыми глазами и видел таким образом гораздо больше, чем если бы глаза его были открыты. Он видел дочь, мать и жену, видел Инженеров, видел девушек в белых халатах, видел рыжего Ц., видел город в рубиновых звездах и сверкающие мириады звезд иных, видел свои любимые формулы и вожделенные железяки; когда же ему случалось открыть глаза, он видел только обитые досками стены вагона.
Не понимаю, зачем людям нужны глаза, если их души зрячи.
Да, в те дни К. был вялым, несколько даже похожим на сомнамбулу. Но быть может, это его и спасало.
Потому что иногда — я видел — ему хотелось сердцем или горлом нарваться на нож.
3Я давал себе слово больше не тревожить женщину с золотыми волосами в ее доме. Однако тут был особый случай.
— Мария Николаевна! Весточка пришла от Сережи!
…Человек, с инструментом в руках обходивший железнодорожные пути, нагнулся и, повинуясь странному побуждению, казалось исходившему от кустика пожухлой травы, что росла между шпалами, поднял свернутый бумажный листок. Он развернул его и прочел. Рубль он спрятал в карман. На следующий день он пошел на почту и купил марку. Она стоила меньше рубля. Еще через несколько дней, будучи по своему делу в ближайшем городе, он опустил письмо в синий ящик. Он воровато оглядывался, когда делал это. Все, что он сделал после того, как подобрал письмо, он сделал сам, ничья сторонняя воля его к этому не принуждала.
Теперь я должен был убедиться, что письмо дошло. К тому же в нем было много непонятного, загадочного: право же, когда К. писал его, мне казалось, что ум его помутился…
Старшая женщина взялась рукою за левую сторону груди.
— Читай…
«Здравствуйте, мои дорогие! Меня направили на пересылку в Хабаровск. Иногда доходят вести из большого мира: горжусь полетом наших летчиц во главе с Валентиной Гризодубовой. Я рад получить от вас хоть какую-нибудь весточку, передайте мой большой поклон дяде Мише».
— Я… я просто не понимаю… — сказала золотоволосая. — Господи, о чем он пишет… Летчицы… Какое мне дело до этих летчиц… Нет, это все…
Старшая выхватила письмо у нее из рук. Стала читать сама, шепча что-то неслышное, морща губы дрожащей, растерянной улыбкой.
— Ка… какому «дяде Мише»?! Сроду не было у него никакого дяди Миши… Нет, подожди-ка… Нет, нет. Ничего не пойму…
Молодая женщина потянулась к ней и очень осторожно взяла письмо. Они еще много раз — может быть, раз сто — нежно отнимали его друг у друга. Их ладони, кончики их пальцев ласкали и гладили его. Это были непроизвольные, робкие, слабые движения — вот так же непроизвольно К. в вагоне поглаживал рукав кожаного пальто.
Только теперь я понял, для чего нужны вещи: через посредство материальных предметов душа человека может дотронуться до другой души.
Но они в тот день так и не поняли, почему К. написал в письме все эти странные слова. И фиалка на окне ничем не могла им помочь. Либо К. и впрямь сошел с ума, либо это был какой-то хитрый ребус.
4С неба сыпалось чудное, сверкающее, белое, а руки Инженеров все так же были черны и ногти поломаны. Никто чужой не смотрел на них — только пушистые ели, окружившие полигон.
По человечьим понятиям она была невелика — совсем малышка. Когда она, стоя на цыпочках, вытянутая в струнку, вся дрожа от желания угодить своим создателям, тянулась вверх, росту в ней — от носика до хвостика — было всего три земных метра. Человека она не могла нести в своем чреве. Но большая компания марсиан запросто бы разместилась в ней. Она показалась мне очень красивой и приветливой, и я с печалью ждал, что воздух разорвет ее, как уже разорвал множество ее железных сестер.
Она взлетела. Свечой пылающею взмыла вверх. Ну, не так уж высоко, до Марса ей не хватило б силенок. Потом она погибла.
Но все-таки она — летала.
— Видел бы Сергей… — сказал один из Инженеров.
Другие Инженеры вздохнули и ничего не ответили. Никто из них не знал, увидит ли он сам восход будущего дня.
К. сидел в тот самый день в душной камере и ждал, куда его отправят дальше. Пальто у него давно отобрали. Он не знал, что женщины получили его письмо, и даже почти не надеялся на это. Но почему-то он в тот день улыбался. Один из шпионов, что находились вместе с ним, спросил, какая причина вызвала эту улыбку.
— Сон, — ответил К., — мне снился хороший сон… — Он не сказал какой.
— А я махорочкой разжился, — похвастал шпион. — Хотите?
— Очень.
— А вчера я половину вечерней пайки под подушку спрятал, — пожаловался шпион, — а просыпаюсь — нету… Крысы сожрали, подлые.
— Нет, — сказал К., — это мышка…
И опять улыбнулся.
В тот же самый день в квартиру, где жила жена К., пришел неизвестный, воровато оглядывающийся человек. Он принес ей записку. В записке было всего несколько слов, как в телеграммах: «Люблю, здоров, не волнуйся». Она долго держала записку в руках.
— Это не его почерк…
— Как это не его? — обиделся неизвестный человек. — Ты разуй глаза-то… Жив он, жив, Серега-то! Живехонек. Держится молотком. Не теряет духу. Уважал я Серегу. Сильно уважал. Да в Новочеркасской все его уважают, Серегу-то. (Она вздрагивала каждый раз, когда неизвестный человек называл К. Серегой.) Жив, только по тебе шибко скучает. Ты одна ему по жизни поддержка, так и сказал мне: скажи, мол, супружнице моей, что она одна мне поддержка. Ну, и матушка, само собой. И дочь, Светланка.
— Наташа…
— А, ну да, Наташа! — Неизвестный человек хлопнул себя грязной ладонью по лбу. — Точно, Наташа, он так и говорил, это я спутал маленько.
— Как… там?
— Шамовка в Новочеркасской клевейшая, — отвечал неизвестный человек, — куда там Самаре — сама знаешь небось…
Она не знала.
