Эрленд Лу - Мулей
8 мая
Пробежала пляж из конца в конец, и оказалось, что он более-менее официально поделен на сектора. Прямо под отелем находится семейная зона. Здесь кругом дети и парочки всех возрастов, и за три евро дают напрокат лежак, и можно полчаса или час покататься на водном велосипеде или надувном банане, который болтается позади моторной лодки, и все купаются в плавках и купальниках. В километре отсюда нудистский пляж. Здесь почти сплошь очень загорелые пожилые люди, многие с расплывшимися телесами, все висит и болтается. Они очень просто относятся к своей наготе, кажется, их совершенно не трогает, что идущие мимо таращатся на них. Застенчивость они оставили в прошлом и прыгают на волнах в красных резиновых шапочках, перекрикиваясь как дети. Почему-то я чувствую себя своей как раз здесь. Всего в километре от первого второй нудистский пляж, более дикий, без киоска и туалета. Здесь пески сложились в котлован с горловиной в сторону мор**, так что дети могут играть на откосе. Здесь располагаются целые обнаженные семьи с едой в корзинках для пикника, а французские папы-одиночки лежат, завернувшись в простыни, и читают газеты, время от времени поднимая голову — посмотреть, где их отпрыски. Дальше — гомосеки, это самая красивая часть пляжа, здесь все возможно. А дальше, по мере приближения к маяку на Маспаломасе, все постепенно снова становится более цивилизованным и пристойным. Действительно, совершенно потрясающий пляж. На бегу я думала, а не из Сахары ли местный песок. Что, возможно, я бегу по африканскому песку, хотя здесь Испания и, значит, как ни странно, все еще Европа. Строго говоря, Канары должны бы считаться Африкой, так что можно сказать, что я уже там. Несколько раз за день я думаю, что Том и мама с папой могут меня видеть, что мертвые могут меня видеть как будто бы в кино, я думаю так перед зеркалом в ванной, что внутри зеркала мама, и она смотрит, как я чищу зубы, и я на всякий случай добавляю усердия специально для нее, если она правда меня видит, и во время пробежки я иногда ловлю себя на мысли, что мои покойники наблюдают сейчас за мной, словно бы на огромном экране в замедленном кино, и я подтягиваюсь и стараюсь бежать мощно и размеренно и прямо вижу, как мама просит подвинуться другого покойника и говорит гордо, что это ее дочка бежит так легко и красиво по пляжу внизу, а я загадываю, что если я, например, пробегу сейчас сто метров, не сделав вздоха, то мама, папа и Том оживут и вдруг возникнут передо мной и будут благодарить, что я смогла догадаться, что нужно сделать, чтобы их расколдовать, хотя я не могла знать, что у бога есть такое правило: он оживляет умерших, если их близкие узнают секретный код, всегда разный и неизвестно какой, но сегодня им был один отрезок пляжа между Плайя-дель-Инглес и Маспаломасом, который надо было пробежать не дыша, а если мама, папа и Том не появлялись через эти сто метров, я тут же убеждала себя, что код — другой: мне нужно, например, проскользнуть между этими двумя детьми и папой, топчущимся у кромки воды, или если я смогу пробежать пятьдесят метров с закрытыми глазами, ни с кем не столкнувшись. Пока я с этим кодом не справилась. Но временами я бываю совершенно убеждена, что он есть и что он довольно прост. Считается, что бог — он особенный и очень креативный, а я думаю, что он как все. Поэтому я пишу «бог» с маленькой буквы. Вот в тот день, когда вернутся мама, папа и Том, я начну писать его с большой буквы.
18 мая
Десять дней ничего не писала. Решила покончить с писаниной. Мне внезапно пришло в голову, что я потому и не могу перебороть случившееся, что все время пишу. А когда я пишу, я напоминаю сама себе, как меня жалко, как мне ужасно не повезло и как мало у меня желания жить. Это порочный круг, его можно разорвать только одним способом. Уж не говоря о том, что есть и другие люди, пережившие что-нибудь ужасное, которые отлично справляются с жизнью и ситуацией. Так что я спрятала дневник на дно чемодана и решила взглянуть жизни в лицо, не фильтруя ее сквозь песок писанины. Но за прошедшие без записей дни лучше не стало, наоборот, хуже. Я сделалась противной и агрессивной. Все встречные кажутся мне идиотами, и, когда они со мной разговаривают, я думаю про них всякие гадости. В гостинице есть одна норвежка. Так вот, она выяснила, что я тоже норвежка, и, видимо, заметила, что я в не лучшей форме, ну и подумала, что меня надо спасать от одиночества. В общем, она несколько дней грузила меня страшно, чтобы я поехала с ней и ее мужем в Анфу праздновать 17 мая. Там видите ли будет веселье целый день (шествие, речи, сосиски, мороженое), она повесила программу на дверь моего номера и много раз оставляла напоминания у портье. Но поскольку трудно придумать, чего бы мне хотелось меньше, чем ввязаться в празднование 17 мая с норвежскими курортниками на Канарах, то я ей не отвечала. Пока мы не столкнулись в лифте. А там никуда не ускользнешь, я вошла в кабину, смотрю — она, выходить глупо, пришлось бы врать, что я забыла в номере помаду или еще что-нибудь, и она конечно же спросила, что я надумала. Ну я честно ответила, что не хочу с ними идти, потому что она глупая и противная. Запросто так сказала, от всей души. А когда лифт доехал до первого этажа, я молча вышла и пошла и только через два дня вспомнила, с каким несчастным и потерянным видом она стояла в лифте, буквально остолбенев.
Я опять собиралась прыгнуть с балкона.
В общем, дело ясное: я быстрее поддаюсь черным мыслям и теряю над собой контроль, когда не пишу.
Получается, что писать все равно лучше. А еще я скучаю по Солнышку, моему другу-хранителю. Думаю, сейчас допишу это и сочиню главку, в которой Сатана опять берет ее за жабры, мягко выражаясь. И все же приятно убедиться, что проблема не в том, что я веду дневник. И что мою писанину, наоборот, отчасти можно считать поиском выхода. Если выход вообще есть.
За десять последних дней произошли два достойных записи события.
Я купила себе пазл. И встретила Констанцию с психогейром.
Сначала о пазле. Я нашла его в игрушечном магазине в новом торговом центре у пляжа в Маспаломасе. В нем тысяча кусочков, а картинка — фотография двух раскормленных маленьких близнецов в костюмах белочек. Они сидят друг против друга и с опасливым изумлением смотрят в объектив. Костюмы белочек большие, мягкие, с огромными хвостами, которые поднимаются вдоль спин, а потом изгибаются и картинно висят. Брюшки белок и внутренние стороны больших ушей светлые, а все остальное из светло-коричневого искусственного меха. Чудовищная фотография, которую мог сделать только шизофреник. Короче, я купила этот тоскливо-коричневый жуткий пазл, потому что собрать его будет адской мукой. А я как раз ищу ада. Отдала за него десять евро. Дешевле ада не найдешь.
Констанцию и психогейра я встретила вчера. После завтрака я добежала до цивильных нудистов и взяла напрокат шезлонг и зонтик. Пенсионеры были уже на местах со своими огромными, как дом, животами и сиськами. Такие все мягкие и симпатичные. Как плюшевые мишки. И цвета такого же. Я лежала, слушала, как они болтают по-немецки, и мечтала, чтобы они обратили на меня внимание, пожалели, погладили по головке. До меня вдруг дошло, что я давно не плакала и что на самом деле мне все время хочется плакать. Даже не знаю, почему я перестала это делать, слишком уныло, наверно, плакать, когда один. Смысл слез в том, чтобы тебя утешали. С плюшевыми пенсионерами поплакать самое то, прикинула я и заревела, я рыдала все громче и сильнее, меня даже стало трясти от рыданий, и две ближайшие бабушки подошли и спросили по-немецки, что со мной не так, и я выдавила из себя «alles, alles не так» — и зарыдала еще пуще, и самая коричневая и самая плюшевая бабушка села на краешек моего лежака и сделала то, чего мне так от нее хотелось: шикнула на своего мужа, гундевшего, что это не ее дело, и нашептывала мне «mein kind, mein kind», пока я не заснула.
Когда я проснулась, ласковой бабушки уже не было, у меня обгорели ноги и пятки и я услышала голоса Констанции и психогейра! Они, пока я спала, устроились на лежаках через несколько рядов от меня. Меня они не видели и думали, что могут болтать не таясь, поскольку все норвежцы уехали в Анфу праздновать 17 мая, да и вообще норвежцы не ломятся на нудистские пляжи. Лежать голяком среди других голых людей любят только норвежцы с придурью, а среди норвежцев, которые приезжают на Канары, таких почти нет. Которые с придурью ездят в более причудливые места. Так мне кажется. Короче, я долго потихоньку подслушивала Констанцию с психогейром. В основном, они ворковали как обычные влюбленные, но мне это доставляло много радости. Констанция несколько раз повторила, что она и не подозревала, что секс может быть так прекрасен, что она всегда считала все эти ахи насчет траханья глупостью и бахвальством, но теперь она понимает, что имелось в виду, и как жаль, что сейчас они здесь не одни. Психогейр от удовольствия урчал как кот. Он до того разнежился, что ответил: «А почему бы и нет», когда Констанция чуть погодя сказала, что если они здесь обоснуются надолго, ей придется завести себе лошадь. Правда, после «почему бы и нет», психогейр добавил, что в таком случае ей бы неплохо, наверно, закончить местную норвежскую гимназию. Если я получу лошадь, то доучусь в гимназии, пообещала Констанция. А потом брякнула, что надо бы позвать ее родителей с сестрой приехать проведать их. Вот дурочка. Я так поняла, что психогейр начал работать в некоей «Скандинавской клинике». Это означает, что он вдобавок еще и лечащий врач. Если врач он такой же фиговый, как психолог, то это опасно для жизни людей. Я должна позвонить в клинику и предупредить их. Я слушала их треп не меньше получаса, но потом стала думать, как мне выпутаться из этого переплета. К тому же мне хотелось писать. В конце концов я решила не мудрить. Высунула голову из-за спинки лежака, взглянула прямо на них и сказала: «Привет, ребята». Они прибалдели, но Констанция быстро взяла себя в руки, кинулась ко мне и расцеловала. Психогейр успел состроить скорбную мину, изображая встревоженного опекуна, спросил: «Ну, Юлия, и как у нас дела?», но я только подняла указательный палец, как он быстренько сообразил, что впредь ему стоит помалкивать. Тогда он спросил, давно ли я тут лежу, и я ответила, что с утра. Тогда он поинтересовался, спала ли я, и я сказала, что да, задремала, но проснулась с полчаса назад. Они молча переглянулись, а я сказала, что мне надо отлучиться в туалет. Вчера вечером мы вместе ужинали. Констанция в восторге от моего появления, психогейр более сдержан. Думаю, его тяготит, что он так и не сумел постичь меня до конца, в то время как я читаю его, словно открытую книгу. Он весь как на ладони передо мной. Констанция, конечно, этого не видит. Она вообще видит только то, что ясно как день. Для нее психогейр — конь, на котором можно скакать, с которым можно разговаривать, но у которого к тому же есть деньги, причем за ним не надо убирать навоз и подмешивать ему в корм глистогонное. Вряд ли она могла устроиться удачнее. Приятно смотреть, какая она счастливая. Она обрела свою собственную жизнь, у нее порозовели щеки и появился новый блеск в глазах. Они та еще парочка. Одна не в состоянии постичь простейших механизмов в душе другого, второго специально учили копаться в тайных чувствах и помыслах людей, но он мало что в этом понимает. Я терроризировала психогейра весь ужин. Стоило ему упомянуть что-нибудь, имеющее отношение ко мне и моим переживаниям, пусть даже самое косвенное, как я угрожающе поднимала указательный палец, и психогейр затыкался. Иногда я поднимала палец, когда он говорил о совершенно других вещах, просто из вредности. Я его выдрессирую как попугайчика. Будет еще есть у меня с руки. Констанция не поняла, что я пальцем подаю сигнал, но заметила жест и под конец вечера спросила, отчего я покачиваю пальцем, когда Гейр говорит? Психогейр хотел откланяться после ужина, но я сказала, что по случаю 17 мая нам надо пойти куда-нибудь выпить, и Констанция загорелась, будто и не догадывалась, что, оказывается, люди иногда ходят в бар выпить пива, и она мгновенно уломала психогейра, так что мы прошлись по нескольким норвежским и шведским пабам, выпивали и танцевали и остановились только когда Констанцию вырвало в огромный горшок, похожий на пепельницу, которую керамистка Рената подарила маме с папой на то Рождество, когда они хороводились с Томом, незадолго до того, как папа заставил Тома порвать с ней. Всегда одно напоминает другое, и даже когда тебе только восемнадцать лет, ты уже в плену этих подобий и сравнений, которые заставляют тебя думать о минувшем. Я была такая пьяная и такая довольная, но пепельница керамистки Ренаты все испортила, и я ушла, и психогейру пришлось одному стирать рвоту с платья Констанции. Дома в номере я попробовала пособирать пазл, но не смогла найти ни одного углового кусочка, распсиховалась, но потом улыбнулась, видя, что этот пазл с белками таки будет сущим проклятием, как я и рассчитывала.
