Жан Руо - Мир не в фокусе
Вам хорошо знакомо это место. И теперь вы припоминаете. Ваша старая тетушка Мари помогала актерам-любителям справиться с провалами в памяти, и для вас с сестрой было привилегией по очереди сидеть рядом с ней на деревянной скамейке, глаза на уровне пола, так и смотрели спектакли. Один из них особенно поразил вас — «Бегство святого Петра», где Петр (старший мастер молочного заводика, грубо загримированный, с огромными кругами вокруг глаз, рот и скулы размалеваны так, будто он собрался выйти на тропу войны, одетый в короткую рваную тунику, сшитую из мешковины), поверженный на землю темницы Марметины за высокими решетками цирка, повелевал бить источнику, чтобы крестить тюремщиков (через трап из оросительной трубы била мощная струя воды, которая стекала потом в будку суфлера), прежде чем его освободят два ангела (одного из них играл почтальон, которого можно было узнать по усам, он не захотел их сбрить спектакля ради и лишь замаскировал пудрой телесного цвета). И вот, благодаря безупречному знанию места, которому вы обязаны знакомством с такими видными драматургами, как Жорж Онэ или Поль Феваль, вы начинаете петь свои песенки в надежде (такого еще в истории мюзик-холла не бывало: выступить под сценой переполненного зала и чтоб ни одна душа ни о чем не догадалась), что звук, разрастаясь, просочится через отверстие суфлерской будки и очарует зрителей первого ряда, на худой конец, участницу парада. Следующей выступала группа англоманов со своими электрическими гитарами, и вам пришлось тут же бросить свою затею. Пусть без конца над городом идет дождь, не о чем тревожиться на берегу Атлантики, а ваша слишком хрупкая любовь и без того уже всякого навидалась.
Для бабушки нескольких аккордов было вполне достаточно, чтобы сделать из меня музыканта. В ее глазах, я поднял факел семейных традиций, выпавший из рук покойного дедушки: ни одна из трех дочерей, к великому его огорчению, не преуспела в игре на его инструменте, а он так мечтал однажды, после того как выучит одну на виолончели, двух других — на альте и фортепиано, засесть за сочинение квартета, в котором сам исполнил бы партию скрипки. За свою долгую жизнь бабушка не раз сталкивалась с тем, что пристрастия и таланты передавались через поколение, а поскольку те, кому она излагала плоды своих размышлений, очевидно, придерживались того же мнения, следовало ожидать, что музыкальный ген, словно играя в чехарду, перепрыгнет через головы трех дочерей и, заметно ослабев во время этого пространственно-временного скачка, упадет на голову внука Альфонса.
Ничто не исчезает бесследно. Однако это понятие экономии, хорошо сочетающееся с принципами полноценной семейной жизни, все же требует некоторых корректив, когда от Моцарта переходишь к «трень-брень». В конце концов, бабушка всегда могла отнести эти потери за счет новых канонов современности. Услышав, как я играю, или, во всяком случае, обнаружив на стуле в кухне купленную по случаю гитару из плохонькой древесины, на что я сваливал, в какой-то мере, недостатки своей игры, она решила, что скрипка дедушки, которую не доставали из футляра с добрый десяток лет, принадлежит мне по праву, так как я, вроде бы, унаследовал его способности. В оправдание бабушки скажу, что у нее никогда не было музыкального слуха.
Всю свою жизнь она притворялась безразличной к тому, что составляло великую страсть ее мужа и приводило их к бесконечным конфликтам (самый знаменитый ее бунт разразился, когда одна из дочерей рожала в комнатах наверху, а Альфонс в это время играл флейтовый дуэт с каким-то коммерсантом — бабушка разбила флейту). Теперь она, казалось, спешила избавиться от всех музыкальных сувениров своего покойного мужа, потому как вместе со скрипкой вручила мне собрание партитур, а также его заметки и тетрадки; среди этих изданий были курсы фуги и контрапункта, которые изучали в Парижской консерватории в те годы, когда совсем еще молодым человеком, приехавшим в столицу, чтобы совершенствоваться в портняжном мастерстве и оттачивать свои навыки, он принялся вместо этого лепить нечто серьезное из своего скромного дара провинциального скрипача. Вручить мне все эти вещицы было все равно что завещать энциклопедию безграмотному.
Я не представлял себе, что же с этим делать — и долго скрипка оставалась в своем футляре, в своего рода маленьком гробике из черного дерева, продолговатом, равнобедренном, с закругленными углами и двускатной крышкой с медной ручкой, крышка на боку закрывалась двойным замком. В целом наследство как бы оставалось в пределах семьи, ведь это было нечто вроде одного из тех бесполезных предметов, от которых не решаются освободиться, потому что вещь редкая или, по крайней мере, слишком связанная с воспоминаниями, словно мелодия какого-нибудь кельто-беррийского танца или что-то в том же духе, которую без конца крутят по радио, старенький, вытащенный на Божий свет мотивчик, который можно напеть, и не обучаясь годами в консерватории. А тут еще на обложке диска, купленного ко всему прочему (где была изображена группа, позировавшая вокруг повозки с сеном, которую тянула лошадка в тирольской шапочке), скрипачка (длинноволосая, курчавая, в корсаже поверх сорочки и в широкой юбке), взгромоздившись на вершине воза, стоя прямо на снопах, уладила деликатную проблему классической постановки инструмента (зажатого между подбородком и плечом, отчего не только натираешь себе безобразную складку, но и терпишь мучительные сокращения сухожилий на шее — малоприятное соприкосновение корпуса скрипки с ключицей, потому-то некоторые виртуозы кладут себе на плечо кусок фланели), упершись скрипкой прямо в грудь. Ничего не скажешь, практичная подушечка, но в этом была еще и демонстрация, что, мол, извлечь несколько звуков из инструмента можно и не учась ни в каком государственном заведении; золотое правило заключалось просто-напросто в том, чтобы играть как можно быстрее, не застревая ни на одной ноте, не давая струнам вибрировать под дрожащими, как от болезни Паркинсона, пальчиками, из-за чего их звучание сливается в один дребезжащий фальцет. Что касается остального, то тут как бы то ни было, но каждому по силам играть в меру фальшиво.
Этим я и занимался в своей комнате в университетском городке, правда, закрепив на колке сурдину, потому что «овечье руно сам стригу я давно / овечье руно сам стригу я давно» — такой мотивчик, разумеется, мог понравиться не всем моим соседям, кто-то предпочитал Моцарта, например (то есть скрипку под подбородком), или, того лучше, тишину, уместную там, где люди занимаются, я же все время возвращался к своим овечкам, к своим баранам. Хотя я и пытался придать некоторую игривость, танцевальный характер моим буколическим гаммам, однако каждую минуту ждал, что вот сейчас в знак протеста задубасят в стенку или потолок, поэтому, когда постучали в дверь, я подумал: настал последний час моих барашков, а жаль — стриж-ку-то я еще не закончил.
Конечно, прошло много лет, но, несмотря на длинные отпущенные волосы, я бы, разумеется, узнал его хотя бы по характерному стеклышку в очках, словно утопленному в глазницу, так что казалось, будто и ухо у него с этой стороны расположено чуть ближе к затылку, а поскольку дужки одинаковы по длине (оправа-то стандартная для всех полов и возрастов), то одна линза примыкала к глазу впритык. Да и голос его был узнаваемый, хотя, без сомнения, и более низкий после ломки, но манера речи, интонации — те же: ему был присущ акцент городских окраин, где тянут некоторые слоги, и это тем удивительней, что Жиф никогда не жил в деревне, разве только совсем немного, после того как его перевели в приют (дикая насмешка над никому не нужным существом). Но он пришел не с тем, с чем брат утопленницы (обновить давние приятельские отношения), и шум его ничуть не раздражал — его интересовала именно моя скрипка. Вот и хорошо, что я не злоупотреблял сурдиной. С порога он объявил о причине своего визита: ему, может быть, понадобятся мои услуги. Что ж, весьма лестно, но — после минутной экзальтации — кому он хотел внушить подобную небылицу? Кому я мог понадобиться? Недаром я не доверял. По всем углам кишели шпионы. Естественно, я уже не так жалел, что без зазрения совести выставил экс-чем-пиона мира по пинг-понгу. Теперь ко мне подослан псевдоимпресарио.
Даже не дожидаясь приглашения, он плюхнулся на мою постель, принял позу лотоса (на самом деле — портняжки, но нынче ведь все открыли для себя индийский духовный путь) и предложил мне продолжить «стрижку овец». Прежде всего он хотел убедиться, что я не сбиваюсь с ритма. Это немного деликатная материя. Напрасно я отбивал ритм ногой, нога моя сбивалась так же, как и пальцы, но не ему бы походя делать мне замечания о вероятных модификациях ритма. Ритм потихоньку выравнивался, а поскольку других танцоров, кроме меня и моей ноги, не было, можно было позволить себе и некоторые вольности. Короче, это импровизированное прослушивание проходило не без риска для меня.
