Патрик Рамбо - Кот в сапогах
— У Мартена невероятный дар, — говорила Розали. — Он предсказал мне богатство за неделю до того, как я встретила Делормеля.
— Да, у него репутация лучше, чем у этого квартала, — подтвердила вдова Богарне. — Я о нем слышала.
— Я, разумеется, тоже, — сказала Терезия. — Но место тем не менее отвратительное.
— Он развивал свой дар под руководством одного монаха-францисканца, — продолжала Розали. — Вы увидите: он хранит в своей гостиной череп этого монаха, увенчанный цветами мака.
Спустя всего час, ибо консультации провидец давал непродолжительные, его подручный ввел трех женщин в салон гадальщика. Впрочем, салон — чересчур роскошное слово для этой сырой комнаты, где обивка стен пузырилась между гравюрами на библейские сюжеты, изображавшими нечто напоминающее переход евреев через Красное море и суд Соломона. Мартен сидел, повернувшись спиной к единственному окну, так что посетительницы смотрели на него против света. Сидел он за длинным столом из неструганого дерева, прислонив костыли к своему стулу. У него были редкие волосы и гладкое неподвижное лицо. Его клиентки присели на колченогие стулья. Розали бросила на стол три луидора, тогда оракул оживился, перетасовал засаленную колоду карт Таро, снял и стал раскладывать карты сообразно ритуалу. Терезия хотела заговорить, но Мартен нарушил молчание первым.
— Я вижу кровь, — сказал он ей.
— Это цвет моей кареты…
— Успокойся, кровь это не твоя… Э, да ты окружена мужчинами, среди них тот, кто важнее прочих, он в Конвенте один из первых лиц… Вижу и другого, помоложе, это принц…
— Так я стану принцессой?
— Карты утверждают это.
Терезия побледнела, ей вспомнилось предсказание маленького корсиканского генерала, услышанное как-то вечером в Хижине, как приятели Барраса любили называть ее жилище. Затем пришел черед Розы. Мартен снова перетасовал карты, снял, разложил, пригляделся к ним и сказал:
— Деньги. Все время деньги. Много. Роскошные туалеты, игра, дворцы… Солдат… Он путешествует…
Мартен ткнул пальцем в карту Европы, развернутую у него на столе. Он показывал на Италию.
— А что потом? — спросила Роза.
— Ты станешь императрицей.
Прогуливаясь в сопровождении Жюно июльским вечером по Ботаническому саду, который недавно увеличили, присовокупив к нему зверинцы Версаля и Трианона, Буонапарте остановился перед новой статуей Бюффона, грызя кусок только что купленной у ларечницы поджаренной кровяной колбасы.
— Он из твоих краев, Жюно.
— Кто, статуя?
— Бюффон умер в Монбарде, это ваши места, твои и Добантона. А знаешь, что там, в пьедестале?
— Камень…
— Его мозжечок.
Нанеся визит натуралисту Добантону (тому, кто вывел барана-мериноса), с которым был знаком родственник Жюно — его дядюшка по материнской линии, каноник и специалист по пчелам, — генерал вынудил своего адъютанта предаться медитации перед скелетом Тюренна, помещенным между остовами носорога и слона. Теперь же они шли под арками, увитыми розами, и беседовали так:
— Жюно, тебе известно, как военачальник Сулла вернул себе утраченное богатство?
— Он ограбил Грецию, ты мне уже говорил об этом.
— Нет. Он унаследовал состояние богатой куртизанки.
— Ты хотел бы ему подражать?
— Если это возможно.
— Ты подумываешь о мадам Тальен?
— Баррас мне этого не простит.
— Так тебя заинтересовали деньги семейства Клари?
— О нет!
Наполеон более не помышлял о денежках четы Клари и того меньше — об их дочке Дезире, что путешествовала сейчас близ Генуи со своей сестрой и ее супругом Жозефом, старшим братом генерала. Его мамаша Летиция с дочерьми и маленьким Жеромом жила в Марселе на хлебах семейства Клари, богатых суконщиков с улицы Каннебьер, и если бы Буонапарте женился на Дезире, это принесло бы ему состояние, но мог ли он вообразить, что будет влачить существование, выращивая дыни где-то между Грассом и Маноском? Она была милашкой, эта Дезире Клари; в ту ночь, когда он обнаружил ее у себя в комнате, где она затаилась, дрожащая, в одной сорочке, он без колебаний опрокинул ее на кровать; однако в Париже его провинциальные грезы рассеялись без следа. Буонапарте открыл свое истинное лицо в повести «Клиссон и Эжени», которую сочинял в тайне: «Эжени было шестнадцать; красивые глаза, сложение заурядное. Не будучи дурнушкой, она не была и красавицей, но доброта, кротость, нежность…» Клиссон, молодой военный гений, похожий на Буонапарте, словно близнец, влюбляется в эту девушку, разом отказываясь от бранной славы. Но сельское мирное житье ему со временем надоедает. Как только правительство призывает его, он бежит на зов. Тотчас начинает одерживать победы, его имя у всех на устах, бедная Эжени терзается. Он любит ее, но предпочитает войну… И образ Эжени, то есть, надо понимать, Дезире Клари, мало-помалу стирается из его памяти.
Жюно, верзила Жюно, не зная, куда девать свои длинные руки, неуклюже топтался перед ним, словно утка.
— Вижу, — сказал Буонапарте, — ты хочешь меня о чем-то попросить.
— Ты же сам знаешь.
— Нет, скажи.
— Полетт.
— Паолетта, моя сестра?
— Да…
— Ты все еще хочешь жениться на ней?
— Что за вопрос? Конечно! Напиши ей, потом своей матери напиши, ведь ты же настоящий глава семьи, разве нет? А твой отец?
— Он все знает.
— Что он говорит?
— Я от него получил письмо сегодня утром. Пока он ничего не может мне дать, но однажды придет день, когда я получу в наследство двадцать тысяч франков… Тысячу двести ливров ренты…
— Вот именно, но когда придет этот день?
Без единого слова они, стоя на барке, переправились через Сену возле винной пристани, затем дошли пешком до Бастилии и бульваров, а оттуда зашагали к центру Парижа. Толпа становилась все гуще, шум тоже нарастал. По пути попадались старьевщики, кафе с оркестрами, торговцы мебелью, лавчонки, где в который раз перепродавали за бесценок юбки казненной королевы, придворные кружева и наряды, украденные из Версаля. На бульваре Тампль они миновали представление дрессировщика диких зверей, он демонстрировал ржущей толпе своих ученых бабуинов — те, как истинные патриоты, плевались при виде злых собак, готовых вцепиться в глотку любого зеваки, произносящего «аристо» — презрительно сокращенное словцо, с некоторых пор совершенно одиозное. На боковой аллее, перед Китайскими банями, столь модными в ту пору, Буонапарте наконец соблаговолил разомкнуть уста:
— У тебя будут деньги, Жюно, однако сейчас ты их не имеешь. Твой отец в добром здравии?
— В отменном.
— Ну? Ты же сам все понимаешь.
— Но я люблю Полетт! Я совсем извелся, не ем, не пью… А Поль и Виргиния? Их счастье никого не интересовало. И что вышло?
— Такова жизнь, — отвечал Буонапарте, чувствительность которого улетучивалась, когда речь шла о деньгах. — Ты всего лишь лейтенант, Жюно. А Полетт? У нее тоже ни гроша. Сложи два нуля, получишь все тот же нуль.
Поскольку Жюно, вдруг посуровев, выпятил челюсть, Наполеон хлопнул его по плечу и добавил:
— Мы еще дождемся лучших дней.
Буонапарте собирался выдать замуж своих сестер, особенно озорницу Полетт, его любимицу, не в меру пылкую в отношении мужчин, но брак должен приумножать доходы клана. Он и о собственном браке подумывал как о способе достигнуть преуспеяния. Три года назад, когда мечтал проявить себя на службе за океаном, в Великой Индии, он во время семейного обеда в Аяччо провозгласил: «Карьеру делают преимущественно посредством женщин!» С тех пор он пребывал в поиске. Англичанка мисс Эллиот дала ему от ворот поворот, равно как и мадам де Ласпарда. Сам Баррас не далее как на прошлой неделе советовал ему: «Хочешь быстро продвинуться? Женись. Разорившиеся аристократы в прежние времена охотились на дочерей богатых дельцов. Я мог бы тебе такую подыскать».
Когда на Пале-Рояль опустилась ночь, Жюно и Буонапарте распрощались. Один, по своему обыкновению, устремился в игорную залу, другой направился к Баррасу, который вселился в апартаменты над «Кафе де Шартр»: его окна были освещены.
— Ах, генерал, какого я свалял дурака!
Баррас расхаживал вокруг своего письменного стола. Буонапарте, заложив руки за спину, слушал его, стоя перед распахнутым окном третьего этажа. За окном расстилался парк, сейчас весьма оживленный. На следующий день после бунта комитет очистил Национальную гвардию, уволив всех, кого можно было причислить к простонародью, и разоружил предместья: пики и те отобрали. На кого отныне можно было опереться в управлении страной? На буржуа из той же гвардии, канониров, кавалеристов и стрелков из богатых кварталов, вооруженных на собственные средства, да на мюскаденов, беспардонно заводивших свои порядки в кафе, в театрах, на улицах, затевавших с большим размахом неправедные расправы: одного лишь подозрения либо сплетни им было достаточно, чтобы отправить в тюрьму любого, чье выражение лица, куртка или прошлое показались им якобинскими. Баррас начинал горько сожалеть о том, как все складывается:
