Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов
АТ засмеялся. Право, в чем ему нельзя было отказать, так это в трезвом отношении к самому себе и к своим – порою довольно завиральным – идеям. И все же слишком многих он переоценивал, прежде всего пана Павела. Замечу, что все старые товарищи господина Верлина по алхимической кафедре вежливо, но твердо отклонили его предложения, которые лично я правил по-русски и отсылал Безуглову с просьбой передать в университет. Профессор П. даже напомнил в письме, что и он сам, и господин Верлин в свое время давали торжественный обет не использовать алхимические знания для обогащения.
– Алхимических знаний я не использую,- сказал АТ,- хотя бы потому, что вся эта ученая премудрость давным-давно вылетела у меня из головы. Я даже не смог толком поиграть с Дашей в ее алхимический набор. И, право, не вижу ничего плохого в том, чтобы поделиться со старым приятелем кое-какими связями. Не я, так другие бы нашлись. К тому же я полагаю, что господин Верлин – человек честный.
– А я полагаю,- был мой черед смеяться,- что он попросту хочет половить рыбку в мутной воде. В дни перемен таких возможностей бывает предостаточно, и первые, кто попадет на открывающийся российский рынок, вполне смогут сколотить миллионные состояния, тут старый лис прав. Другой вопрос в том, насколько честными будут эти состояния.
АТ покачал головою, как бы давая мне понять, что предмет разговора ему скучен, да и обстановка в прокуренном, грохочущем субботнем баре не располагала к беседам на отвлеченные темы. Молодежь, припахивающая кто потом, кто дезодорантом, топталась у стойки и прямо со стаканами в руках пускалась в пляс. АТ наблюдал за ними сосредоточенно и грустно. Не любя танцевать, он от души завидовал тем, кто обладал даром веселиться просто от разухабистой музыки, от мелькания прожекторов, от сигаретного дыма, почему мы, собственно, и сидели с ним в этом месте, закусывая (я пиво, а он свой напиток, тайком наливаемый в казенный лафитник из фляжки) фирменным блюдом заведения -жареными картофельными шкурками с сыром чеддер.
37Отделавшись от Безуглова, я стал готовиться ко сну. Из окна моего номера виднелись позолоченные шпили и сверкающая скульптура мускулистого парня, вздымающего на пару с несколько менее мускулистой валькирией позолоченный пшеничный сноп.
ВДНХ, вспомнил я.
Номер оказался далеко не таким ужасным, как я ожидал, и уж, несомненно, поприличнее комнат в студенческих гостиницах, где мне доводилось останавливаться в Европе. Я развесил одежду в шкафу, невольно снова вскипев от вида платья, обесчещенного паскудным таможенником. Парик был на месте, в боковом кармане сумки. Я примерил и то, и другое, размышляя, не спуститься ли мне инкогнито на второй этаж, не поискать ли приключений в неведомом городе. Но смена часовых поясов давала о себе знать. Я уединился в ванной комнате, принял душ, подивился туалетным принадлежностям, прежде всего мылу со знакомым запахом, темно-коричневого цвета, вязкому, припахивающему не то дегтем, не то щелочью – впрочем, в химии я слабоват,- ну и, разумеется, туалетной бумаге. Нет-нет, я был не таким снобом, как мои коллеги по экспедиции,- те с утра хором произнесли "туалетная бумага" и начали вздыхать. Я поразился в ином смысле. Я ожидал, что в гостинице "Космос" будет бумага газетная, с портретами вождей и передовиков производства. В углу радио чуть слышно играло Чайковского. Телевизор (без дистанционного управления и с экраномдовольно-таки размытым) включился сразу. По нему-то как раз и показывали передовиков производства – гремели комбайны зерноуборочные и угольные, грозно смотрел с экрана диктор, обличая преступления американского империализма, и матерые полицейские били дубинками беззащитных демонстрантов. Странно. Дома те же самые картинки по ящику подавались как-то ленивее, без такого напора. После новостей (которые я досмотрел до самой сводки погоды) вдруг без всякого перехода принялись показывать получасовой документальный ролик о Ксенофонте Степном. На экране мелькали груды фотографий, показывали Оренбург, камеры Лубянки, газетные заголовки и даже митинг трудящихся Трехгорной мануфактуры, на котором работницы единодушно голосовали "за", требуя смерти банде троцкистских выродков. Наследие Ксенофонта Степного возвращается народу, вещал диктор, перестройка открывает российской культуре новые горизонты. Ну и так далее. Показали, впрочем, и документальные кадры с самим аэдом, игравшим на своей лире в Колонном зале. Я расчувствовался. У родителей АТ, как и следовало ожидать, было занято даже через полчаса после окончания фильма. Но я все же дозвонился. Они были готовы приехать в гостиницу немедленно ("Мы возьмем такси!"), но я, засмеявшись, отказался от встречи. Завтра, завтра, я ничего не смогу рассказать сегодня, а подарки не пропадут.
Стоит, вероятно, снабжать мои заметки многоточиями в квадратных скобках, которые обозначали бы пропущенное за ненадобностью. Иногда я начинаю тревожиться о том, насколько интересны мои описания туалетной бумаги и мыла в номере гостиницы "Космос" за двенадцать лет до начала нового тысячелетия, когда многие всерьез готовятся к концу света. "Вот мы на Земле,- думал я засыпая,- как микробы на яблоке. Мы полагаем, что эта дивная планета принадлежит нами создана для нас. Мы истребляем недружественные виды микробов. Мы роем шахты в мякоти нашего яблока. Мы строим железные дороги и летаем над его поверхностью в могучих воздушных машинах, в которых могут поместиться двести или триста микробов. Между тем лежащий в гостиной плод наливается соком, бока его румянятся (допустим). И в конечном итоге щекастый ребенок (предположим) хватает его с целью съесть. А бдительная мать ласково и в то же время строго приказывает вымыть яблоко".
Утром эти мысли перестали меня беспокоить. Мы спустились к завтраку. Я не привередлив в еде, однако на нас с паном Павелом лежала моральная ответственность за состояние духа господина Навигационные-Приборы и господина Синие-Джинсы, господина Коттеджи-для Небогатых, господина Несовершенное-Золото и господина Минеральные-Удобрения, озадаченно созерцавших обветренные ломтики серой колбасы и обильно сдобренную маслом вязкую кашу неопределенного происхождения. Энергичный господин Верлин выдал каждому по упаковке желудочных таблеток, купленных мною в монреальской аптеке накануне, широким жестом указал на атлетически сложенного Безуглова, уплетавшего сомнительный провиант за обе щеки. С таким же аппетитом завтракала и субтильная, востроносенькая Катя Штерн, уже успевшая шепнуть мне, что сыра в городе нет уже года два. Сколь занятно было встречаться с людьми, которых я прежде знал только по восторженным рассказам АТ! Их поступками будто бы двигали не столько те чувства, которые считаю главными в человечестве я (см. выше), но некие сугубо тонкие соображения. Полагаю, что, если бы у АТ украли автомобиль, он постеснялся бы даже выступать свидетелем в суде над обидчиком, скорее нашел бы доводы в его защиту. В минуты плохого настроения я объяснял его благодушие заурядной трусостью, иными словами – жаждой оставаться в своем придуманном мирке, заслоняясь от реальности.
– Я помню ваш стаканчик,- сказал я этой бледноватой копии Лайзы Миннелли,- я привез вам кое-что от Алексея.
– Письмо? – встрепенулась она.
– Пакет,- уточнил я.- Возможно, там есть и письмо. Но у нас сейчас нет времени разговаривать, Катя. Давайте заниматься делами.
Дел оказалось – непочатый край. Кое-какая подготовительная работа была сделана, но все приглашения следовало подтвердить, всюду требовалось звонить, заезжать, договариваться. Удивительно, но за эти дни мне не удалось выбрать ни одной минуты, чтобы доставить виниловый чемодан родителям Алексея, да и обещанную вечеринку у Безуглова пришлось перенести. Когда я вспоминаю то время, то перед глазами моими встают бесконечные тесные кабинеты мелких и мельчайших начальников, от которых зависели ничтожные мелочи вроде слайд-проектора или достаточного количества стульев для семинара. Все эти личности имели вид неприступный, но тут же смягчавшийся после скромного – даже чересчур скромного – дара, какой-нибудь авторучки или одноразового карманного фонарика. Кое-кого, впрочем, приходилось приглашать на ужин в "Космос". Шестиголовое чудище между тем по большей части развлекалось достопримечательностями Москвы, и в сердце моем поселилось некоторое сомнение по поводу бизнесменов вообще, которых я всегда представлял в виде рыцарей без страха и упрека. На второй вечер я обнаружил господ Замороженное-Тесто и Навигационные-Приборы за столиком в баре, где они вели беседу с двумя девицами – перманент, худые, пустенькие личики, агрессивно накрашенные губы, полтораста английских слов. Я огляделся в тоске.
"Что ж,- вздохнул я про себя,- будем работать. Будем, черт подери, отрабатывать денежки господина Верлина".
