Брет Эллис - Информаторы

— Роджер, кто эти люди?

— Видел обложку последнего «Роллинг Стоуна»? — Роджер щелкает пальцами в сторону юной нервной официантки. — Ой, забыл. Ты же его больше не читаешь.

— После того дерьма, что они вывалили, когда Эд погиб.

— Ах, какие мы обидчивые, — вздыхает Роджер. — «Английские цены» — хит. Хитовый альбом «Поганка», и еще про них сделали видеоигру — надо бы тебе сыграть… э… как-нибудь. — Роджер тычет пальцем в свою чашку, и официантка, покорно склонив голову, наливает. — Кажется, что безвкусица, но на самом деле нет. Правда.

— Господи, да я развалина.

— «Английские цены» — высший класс, — напоминает Роджер. — Стратосфера — это слабо сказано.

— Это ты уже говорил, и мне по-прежнему не верится.

— Только спокойно.

— С чего это мне успокаиваться? — Я смотрю Роджеру в глаза — первый раз с тех пор, как мы зашли в кофейню.

Роджер глядит в чашку, потом на меня и очень четко произносит:

— Потому что я намерен стать их менеджером.

Я молчу.

— Они еще толпы приведут, — говорит Роджер. — Толпы людей.

— Куда? Кому? — спрашиваю я и тут же понимаю, что бесполезно, лучше б он не отвечал.

— Для вас, детки, — отвечает Роджер. — У нас немалая аудитория, но тем не менее.

— Больше туров не будет, — говорю я. — Все.

— Это ты так думаешь, — бросает Роджер.

— Ох, блин. — Больше мне сказать нечего.

Роджер поднимает голову.

— Ах ты черт — вот они, ублюдки. Только спокойно.

— Твою, на хуй, мать, — вздыхаю я. — Да я спокоен.

— Почаще это себе говори и опусти рукава.

— Я начинаю понимать, что ты утоп в моей жизни по уши, — замечаю я, опуская рукава.

В кофейню входят четыре музыканта из «Английских цен». С каждым юная, красивая японка в мини-юбке, футболке и розовых кожаных ботинках. Солист тоже очень юный, даже моложе японок, платиновые волосы торчат во все стороны кляксой, у него ровный загар, крашеные ресницы, красная подводка на веках, он весь в черной коже, а на запястье — шипастый браслет. Мы пожимаем друг другу руки.

— Эй, отец, я всю дорогу твой поклонник, — произносит он. — Всю дорогу, отец.

Остальные угрюмо кивают. Я не в состоянии улыбнуться или кивнуть. Мы все сидим за большим стеклянным столом, и девушки-японки таращатся на меня и хихикают.

— А где Гас? — интересуется Роджер.

— У Гаса мононуклеоз, — солист оборачивается к Роджеру, не отводя взгляда от меня.

— Надо бы ему цветочков послать, — говорит Роджер.

Солист поворачивается ко мне.

— Гас — это наш барабанщик, — объясняет он.

— А-а, — говорю я. — Это… хорошо.

— Суси? — предлагает им Роджер.

— Нет, я вегетарианец, — отвечает солист. — И вообще, мы уже завтракали в «СпагеттиОс».

— С кем?

— С одним важным студийным начальником.

— Эх, — говорит Роджер.

— В общем, отец, — солист вновь обращается ко мне, — я, как бы, это — слушал твои пластинки — ну, пластинки группы, — сколько себя помню. Уже, как бы, ну, давно, и я не ошибусь, если скажу, что вы на нас оказали… — Он умолкает, и выговорить следующее слово ему непросто: — Воздействие.

Остальные «английские ценники» кивают и хором бормочут.

Я пытаюсь заглянуть солисту в глаза. Выдавить: «Замечательно». Все молчат.

— Эй, — говорит солист Роджеру. — Он чего-то это… блеклый какой-то.

— Ага, — соглашается Роджер. — Мы вообще-то его так и зовем — Метрополутон.

— Это… круто, — понимающе отвечает солист.

— А ты, мужик, кого слушал? — спрашивает один «ценник».

— Когда? — Я обескуражен.

— Ну типа в детстве, в средней типа школе, все такое. Влияния, мужик.

— Ой… кучу всего. Ну, я вообще-то не помню… — Я панически смотрю на Роджера. — Я бы лучше не говорил.

— Хочешь типа, чтоб я повторил вопрос, мужик? — спрашивает солист.

Я лишь парализованно смотрю на него, не в состоянии двинуться.

— Се ля жизнь, — наконец вздыхает солист.

— Капитан Бифхарт[56], «Ронеттки»[57], анти-истэблишментские страсти, все такое, — жизнерадостно перечисляет Роджер. — Скажи мне, кто твой друг. — Лукаво хихикает, за ним хохочет, гавкает прямо, солист — это команда засмеяться остальным «ценникам».

— Отличные девчонки.

— Да, сэр, — льстиво и монотонно говорит один. — Ни бельмеса не смыслят по-американски, но ебутся, как кролики.

— Смыслишь? — обращается солист к сидящей рядом девчонке. — Хорошо ебешься, сука? — спрашивает он и кивает с выражением глубокой искренности на лице. Девушка разглядывает лицо, видит кивок, улыбку и улыбается в ответ беспокойно и невинно, кивает, и все гогочут.

Солист, кивая и улыбаясь, обращается к другой:

— Нехило отсасываешь, а? Любишь, когда я жирным, кожистым хуем тебя по лицу бью, сука ебанутая?

Девушка кивает, улыбается, оборачивается к другой, и вся группа смеется, Роджер смеется, и японки смеются. Я смеюсь, снимаю наконец очки, чуть расслабляюсь. Наступает тишина, и каждый из нас на минуту предоставлен собственным тревогам. Роджер советует ребятам заказать чего-нибудь выпить. Японки хихикают, поправляют розовые ботиночки, солист косится на мою забинтованную руку, и в этой наивной кривой улыбке, в дымке фотосессии, в гостинице Сан-Франциско, в бесчисленных долларах, в следующих десяти месяцах я вижу себя.

В гардеробной стадиона перед выходом я сижу на стуле перед огромным овальным зеркалом, смотрю сквозь «уэйфэреры», как мое отражение грызет редиску. Пинаю стену, стискиваю кулаки. Входит Роджер, садится, закуривает. Спустя некоторое время я издаю звук.

— Что? — переспрашивает Роджер. — Ты бормочешь.

— Я туда не хочу.

— Потому что что? — Роджер разговаривает, будто с ребенком.

— Мне нехорошо. — Я таращусь на себя в зеркало. Толку ноль.

— Вот не надо. Ты сегодня прямо излучаешь оптимизм.

— Ага, а ты, блядь, на днях станешь Мистер Конгениальность, — ворчу я. Потом успокаиваюсь: — Зови Дика.

— Кого звать дико? — спрашивает он, но, видя, что я на него сейчас наброшусь, уступает: — Шучу.

Роджер куда-то звонит, через десять минут кто-то во что-то заворачивает мне руку, двигает по вене, затем покалывание, витамины — опа! — меня заливает странное тепло, оно выгоняет холод, сначала быстро, потом медленнее, ох-х, ага.

Роджер садится на диванчик и говорит:

— Больше фанаток не бей, понял? Слышишь меня? Хватит.

— Ох, блин, — говорю я. — Им… по кайфу. Им по кайфу меня баловать. Я им даю себя… баловать.

— Просто угомонись. Слышишь?

— Ох, отец, чтоб тебя, отец, я и дальше буду.

— Что ты сказал?

— Отец, я Брайан…

— Я знаю, кто ты, — перебивает Роджер. — Ты — тот самый омерзительный мудак, который за прошлое турне избил трех девчонок, а одной при этом угрожал мясницким ножом. Мы этим девчонкам по сей день платим. Помнишь сучку из Миссури?

— Миссури? — хихикаю я.

— Которую ты чуть не убил? Припоминаешь?

— Нет.

— Мы от нее до сих пор откупаемся и от адвокатов ее дерьмовых…

— Ты, мужик, давишь, а когда ты давишь… тебе… ну… лучше бы меня оставить.

— Ты помнишь, что ты тогда навалял?

— Отец, не зависай на прошлом.

— Ты знаешь, сколько мы до сих пор платим этой сучке каждый, блядь, месяц?

— Оставь меня в покое, — шепчу я.

— Она в инвалидном кресле год провела.

— Я хочу сказать кое-что.

— Так что вот этого всего не надо — «ох, отец, я все знаю». Ты не знаешь, — говорит Роджер. — Ты ни хуя не знаешь.

— Я хочу сказать кое-что.

— Что? Объявить о выходе на пенсию? — шипит Роджер. — Постой, дай я угадаю: хочешь всех подставить?

— Я ненавижу Японию, — говорю я.

— Ты все на свете ненавидишь, — рычит Роджер. — Тошнотный недоебок.

— Япония совсем… другая, — произношу я наконец.

— Шутишь. Ты всегда говоришь, что все совсем другое, — вздыхает он. — Стройся, стройся, стройся, чтоб тебя, стройся.

Я смотрю на себя в зеркало, слышу вопли со стадиона.

— Подкрути мне сны, Роджер, — шепчу я. — Подкрути мне сны.

В самолете из Токио я сижу один в хвосте, кручу ручки «волшебного планшета», а рядом Роджер прямо мне в ухо поет «Над радугой»[58], все меняется, распадается, бледнеет, еще год, еще несколько переездов, суровый человек, которому похуй, скука грандиозна до унижения, неизвестные люди о чем-то договариваются, тебе изменит и то чувство реальности, что успел обрести, а ты и не подозреваешь, расчеты столь неразумны, что становишься суеверным, едва требуется хотя бы их оправдать. Роджер сует мне косяк, я затягиваюсь, смотрю в окно, на миг расслабляюсь, когда огни Токио — а я и не врубился, что Токио на острове, — скрываются из виду, но лишь на миг, ибо Роджер говорит, что скоро появятся другие огни других городов в других странах других планет.