Валерий Зеленогорский - ULTRAмарин
С годами секс из ежедневного режима перешел в еженедельный, потом плавно вышел на ежемесячный график, потом только по пьянке, когда непонятно с кем, после ролевых игр и маскарадов раз в квартал, потом…
Все хорошо, если бы не кризис, он попутал все карты: раньше денег дашь – и откупишься от работы рутинной, а теперь сплотиться бы надо перед грядущим Армагеддоном, ан нет, вскрылись язвы и пороки: такой ты и сякой, жизнь загубил, ни денег от тебя, ни любви телесной, ради чего жить, съел мою молодость, украл радость обладания.
Все это жена стала говорить на фоне падающего рубля и обвала рынков. Нашла время, сука…
Хариков где-то читал, что женщинам секс не сильно нужен, это игра у них такая: желаю тебя, милый, до последней капли твоей. На самом деле только притворство, если, конечно, не брать в расчет нимфоманок, которых меньше, чем панд в Красной книге.
Старый зоологический прием стала практиковать: знала, как снять боевой пыл перед охотой, опустошала баки истребителя перед выходом на новую цель. Давно это было, а тут опять началось…
Прямо взбесилась: давай любви нечеловеческой каждую неделю! А где ее взять, если тонуса нет? Откуда запитывать прибор? Питание урезано, помидоры рыночные только детям, постоянные крики «Отойди от холодильника!», «На ночь не ешь!». Какая тут любовь под постоянным страхом за завтрашний день!
Хариков ее увещевал, объяснял, что никто ему не нужен, в чужих зарослях в засаде не лежит – не охотник он теперь, а дома тоже сплошные холостые выстрелы из-за стресса и падения жизненного уровня.
– Погоди немного, все наладится, когда достигнем дна, а уж потом рванем наверх, как бумаги Сбербанка.
– Ты рванешь, не сомневаюсь! Когда деньги были, из дома ветром сдувало, а теперь сидишь сиднем, жрешь продукты рыночные и спишь, как мишка бурый, только он лапу сосет, а ты пиво и кровь мою холестериновую, – рычала жена на Харикова.
Он закручинился, хотел уже было сесть на «Золотого конька» и скакать на нем до кондрашки, но врач отсоветовал:
– Нельзя вам, можете крякнуть во время секса с вашей гипертонией. Попробуйте нетрадиционный секс.
Хариков испугался, когда доктор стал показывать альбом с извращениями. Из всех предложений понравились только плетка и шелковый шнур для эротической асфиксии – единственные из предметов, которые он мог бы использовать для удовольствия.
Купил в салоне плетку и шелковый шнур под цвет покрывала и поехал домой. По дороге водки захватил для анестезии – первый раз решил попробовать под наркозом.
Сели за стол, все мирно, красиво, разговор задушевный, дело к ночи катится, и тут Хариков решил вопрос задать свой вечный:
– А какой член у первого мужа был, во сколько крат?
Жена сначала смеялась, а потом брякнула в сердцах, что не в два раза больше был, а в четыре. Из вредности сказала – накопился негатив от перемен к худшему.
Обидно стало Харикову, но он стерпел, рассказал ей, что хочет попробовать с ней две новинки, чтобы реабилитировать себя на сексуальной ниве.
Жена вспыхнула огнем и пошла готовить свое тело для любовных игр.
Хариков лежал на супружеском ложе, поигрывая плеткой, и душил себя на пробу.
Когда жена впорхнула, вся наблаговоненная, он начал любовную игру. Поцелуи ему дались легко, он слышал по радио, что за всю жизнь человеку выпадает всего две недели поцелуев. Он явно перебрал свою норму еще в девятом классе – не отрываясь сутками целовал Зою Самоварову из десятого, позже сверх нормы уже редко хотелось, сразу к делу переходил.
Нужно было приступать к душным ласкам, и он накинул шнур на лебединую шею подколодной змеи. Голова Харикова кружилась, он стал затягивать шнур, делал это нежно и бережно. Сидеть совсем не хотелось, но руки дело знали, глазки любимой почти закатились, однако грудь вздымалась, и видно было, что он попал в яблочко.
Когда она достигла апогея, рука нашла плеть и Хариков почувствовал себя настоящим казаком. В ушах зазвучала песня Высоцкого про коней, особенно выделялась строчка: «Вы тугую не слушайте плеть…»
Первый удар, второй, губы рядом шептали: «Еще…»
Он ушел к себе в комнату и стал собирать чемодан для долгого срока по тяжелой статье.
Наутро он боялся проснуться, но в обед деваться стало некуда, и он открыл глаза. На кухне раздавалось пение – жена пела про коней, лицо ее сияло счастьем.
Хроника культурной жизни г. N
Шестого июня праздновали юбилей А.С. Пушкина в альтернативном варианте.
Пришли все.
Поэт Екатерина Бань, автор ненаписанной поэмы с первой строчкой: «Я, полевая мышь, скачу бесстыжей белкой…»
Художник Малькевич-Кандинский, работающий в манере позднего Босха с легким акцентом Дали, – у него купил работу один пьяный немец, торгующий подержанными телефонами, восхитившись натюрмортом «Охотничьи сосиски с гениталиями». Он пришел на минутку, торопился на поезд в Питер, где собирался работать на галерею маргинального искусства.
Елдырин-Леонардов, культуролог, поэт без стихов, исследователь творчества и лифчика Екатерины Бань (творческий псевдоним – ЕБань). Исследовал пока неглубоко, но очень рассчитывал на погружение в личность и тело загадочного явления.
Пришли также поэт Мартышкин и прозаик Кручинин, пьяные после перформанса на проходной фабрики чесальных машин, где работницам после смены показывали жопу поэта Мартышкина. Работницы не реагировали, утомленные непосильным трудом и тяжелым материальным положением.
Кручинин возмущался бездуховностью пролетариата и обещал в следующий раз взорвать общественную мораль провинции актом художественной дефикации под аккомпанемент скрипачки Изольды из кукольного театра.
Пришел Полистергейст – известный диджей и автор манифеста «Пошли все на хер» о закате искусства в третьем тысячелетии. Он был не один, привел Джима-фотографа, автора выставки одного дня в салоне визажиста Мурадяна, легального гея и друга Джима на платонической ниве.
Посмотрели снимки Джима из районной бани, где он снимал из шкафчика для одежды женского отделения. Всем понравилось, кроме Кручинина, который возмутился съемкой скрытой камерой, настаивая на открытой, иначе у моделей нет эмоций. Рецензия Екатерины Бань была шокирующей, она улыбалась и сказала непонятное: «Тела! Тела! Я бы в поле легла и лежала до удара стального кинжала!»
Елдырин-Леонардов записал ее новый перл и решил, что его время пришло и она сегодня, в день рождения классика, ляжет с ним на алтарь искусства и вожделения. ЕБань уже была не против, просто еще выпила мало и боялась пропустить перформанс, обещанный поэтом Мартышкиным и прозаиком мелких форм и крупных замыслов Кручининым.
Ждали прихода художника Брило, который подсматривал официальные мероприятия у памятника Пушкину. Он пришел и рассказал, как эти жалкие никчемные личности предавались пошлому поклонению великому поэту. Он смешно показал мэра, читающего классика, уморительно спародировал официального поэта Гришку Рабиновича, творческий псевдоним – Стальский-Вельский. На какой хер Гришка выступал в литературе с двойной фамилией, никто не знал, но то, что он написал к юбилею книжку о том, как из южной ссылки этот город проезжал Александр Сергеевич и три часа был в доме его прабабушки с интимными целями, узнали все. Книга вызвала огромный резонанс, «желтая пресса» раструбила о том, что Гриша – потомок классика. Гриша не препятствовал этим домыслам, часто стоял у памятника и пытался доказать разительное сходство. Он был похож на Пушкина только избыточной курчавостью, талант у него был небольшой, но поэт он был значительный. Его знал губернатор, здоровался с ним за руку и даже одобрил его оду заводу по изготовлению сенокосилок – старейшему промышленному гиганту города N.
Мартышкин считал Гришку жалким версификатором, друг его Кручинин говорил, что из Гришки поэт, как из говна пуля, обещал при случае разбить ему морду и вынудить его уехать на историческую родину, освободив священное место первого поэта города другу Мартышкину, дать дорогу национальному кадру.
На кухне скрипачка Изольда готовила закуску и параллельно разговаривала с подругой, гримером из академического театра.
Там к юбилею шла пьеса «Пушкин и Высоцкий», ее написал драматург Хайрулин, местный авангардист. В этой пьесе два актера сидели в собачьей будке и матом разговаривали о судьбе поэта в России.
Пьеса имела успех, несмотря на жалкий лепет отдела культуры, где были одни консерваторы, не понимающие нового языка и вызовов нового века.
Позвонили две девушки – Белла и Анжела, обе входили в их художественный салон на правах начинающих концептуалисток. Они сказали, что уезжают в Питер пробовать себя в одной галерее, а пока все наладится, поработают в сауне, где наберутся жизненного опыта и обрастут связями с бизнес-элитой.
ЕБань демонически заржала – она неплохо знала этих концептуалисток, их художественные интересы вызывали у нее естественный гнев. Проститутки, просто твари! В Питер им надо! Мало им ебарей на малой родине! Что подумает культурная столица о таких пионерках-первопроходках из родного города! С таким творческим багажом в столицу! «Чистая шняга!» – гневно заклеймила их поэт одной строки, хотя втайне была рада отъезду этих вульгарных шлюх: она желала быть единственной женщиной-магнитом на художественной ниве города N.
