Галина Щербакова - Эдда кота Мурзавецкого (сборник)
– Кислотный у меня дождь, вредный.
– Да ладно тебе, Никифор. – И это было в первый раз, когда здесь прозвучало его имя. И сразу стало легче, и он попросил, чтобы ему написали их точный адрес и фамилию великана, а он оставит свой, и упаси боже им потеряться снова.
И они выпили за это, сцепив руки.
Татьяна все мечтала поехать в Луганск. До этого они с матерью снова были у бабушки.
– Ты помнишь коллективизацию? – спросила Татьяна.
– Мы городские, – важно ответила бабушка. – Твой прадедушка был счетоводом на фабрике. Или не счетоводом? Я забыла. Были какие-то люди из деревни... Ой! Вспомнила! За мной ухаживал один. У него была беременная жена, и он... понимаешь? Имел на меня виды... в определенном смысле...
– А в каком это было городе?
– Не помню. Помню, что мы оттуда в Луганск ездили через Лисичанск, а в Артемовск через Рубежное. На лошадях, конечно, а потом и по железной дороге, когда лошадей не стало. А в Попасной у нас жила бабушкина сестра. Но к ней был большой крюк, через Славянск. Какие там были курорты! Артисты приезжали. Пантофель-Нечецкая...
– Значит, коллективизацию ты не помнишь и Луганск не знаешь.
– Или не знаю, или забыла. Я помню другое, более страшное, – она стала говорить тише, – голодомор тридцать второго года. Ты не поверишь. Люди съели собак. Говорят, что были случаи людоедства. Ты пишешь исторический материал, напиши про это.
– Какое там! – ответила Татьяна. – Просто очерк про убитую семью. Ищу концы в прошлом.
– Концы... – задумчиво произнесла мать. – Что это за слово? Что оно означает?
– Конец – делу венец.
– Венец, – задумчиво говорит бабушка. – А мои родители венчались в Бахмуте. Там была очень красивая церковь. Ее построили... Или это гимназию построили?.. Да, да, точно – промышленник Луганский. Я вспомнила! Теперь такие люди называются спонсорами. Смешное слово. Вот видишь, я не полная идиотка, я помню Луганских. А я уже не венчалась с этим идиотом, твоим дедушкой.
– С чего это вдруг он идиот? Милейший у меня был дед, – говорит Татьяна.
– Ты ничего не понимаешь в мужчинах, – бабушка сжала ей руку, как бы побуждая: молчи. – Такие глупости лезут в голову от твоих вопросов. Но дедушка все-таки немножко был идиотом. Скажи лучше о себе. У тебя так и нет детей?
– У меня дочь на выданье, бабуля. Ты что, не помнишь Варьку?
– Конечно, помню, такая прелесть! Толстушечка... А сколько же тебе лет?
– Сорок с хвостиком. Правда, маленьким.
– Ужас какой. Куда-то пропало время. Было – и нету. Если тебе сорок, я должна быть мертвой.
– С чего это?
– Потому что мне сто лет.
– Тебе девяносто с хвостиком.
– Это куда больше. Сто – так коротенько и мило. Сто грамм, сто рублей, сто друзей.
Она довезла мать до дому.
– Я все думаю о слове «конец», – сказала Вера Николаевна. – В нем правда – какая-то тайна.
– Никакой, – ответила Татьяна.
– Нет есть, – упрямилась Вера Николаевна. – Мне еще в детстве объяснила учительница Екатерина Ивановна, сестра Юлии. Она много чего знала. Так вот, знай и ты. «Конец» – от слова «кон». А «кон» означает одновременно и начало и конец. Одно слово, а смысла два...
– Ну и что? – уже сердилась Татьяна. – Чего-чего, а двусмыслий у нас навалом.
– С тобой скучно, – сказала Вера Николаевна. – Я тебе такую мысль подкинула, а ты... – И пошла к подъезду.
Татьяна же побрела домой. Она почему-то обиделась на мать и от обиды заплакала. «В моем конце твое начало», – вспыхнуло в голове. О великий! О могучий! С тобой не соскучишься. И она заплакала пуще.
Плакала об утерянном разуме очень умной когда-то бабушки. Ее собственная мать не шла ни в какое сравнение со своей матерью и разум потеряла куда раньше. Уцепилась за этот «кон». С такими темпами разрушения породы, думала Татьяна, у меня уже почти не осталось времени. Чуть-чуть – и туши свет. Она даже испугалась. Бывает же с ней, что забывает то номер телефона, то какие-то слова. А вот слово «концепция» как пиявка сидит в памяти. От него даже больно бывает. Но вот смех! В нем тоже «кон».
Но больно от буквы «ц». Царапает, цапарает. А «кон» – мягкий, душевный, даже если без мягкого знака и еще не «конь». Надо попить этот, как его, винпоцетин, который рекламирует красивый мужчина. Но у нас как раз тот случай, когда реклама, тем более по телевизору, – верный признак, что этот товар лучше не покупать.
С чего это бабушка спросила про детей? Что у нее, Татьяны, уже на лице написано, что ей этого хочется, сейчас, сегодня, сразу, что в ней – двадцатилетняя барышня, только беда – суженый в тюрьме. И все безнадежно! Люди старшего поколения, мать к примеру, жили скверно, скученно и нище, но всегда думали о завтрашнем дне с верой, что будет лучше. Современные дети-«индиго» думают о вечности, где они пребудут всегда и им всегда будет интересно. Те же, кто живет сегодня, к примеру она, не уверены ни в том, что было, ни в том, что будет. Доехать бы до работы, вернуться с нее живым, не умереть бы ночью. Зачем ей вечное перо? Ей бы обычную перьевую ручку да баночку чернил, самое то для времени без прошлого и будущего.
Всю дорогу она шмыгала носом, в котором копились и сопли, и слезы, и люди отворачивались от нее как от чумной. Она даже вышла на остановку раньше, так нехороша была себе самой, и это оказалось божьим провидением. Она столкнулась нос к носу с Максимом Скворцовым. Он ее не узнал.
– Вас выпустили? – прокричала она в непонимающие глаза.
– Да, за недостатком улик и отсутствием состава преступления. Простите, бога ради, что я вас сразу не узнал. У вас что-то случилось?
– Не берите в голову. Я от бабушки из дома престарелых. Она уже сосет рукав и интересуется, есть ли у меня дети.
– А они у вас есть?
– В том-то и дело, что да... Дочь... Но она не помнит ни ее, ни моего мужа.
– Как странно... Но мне почему-то нравится амнезия вашей бабушки, – сказал Максим. – Она веселая. А у моей жены как раз уже другой муж, и она в твердой памяти.
Он засмеялся странно весело, и она вдруг увидела его снова: он выглядел лучше всех существующих в природе мужчин. И это подтверждали тетки, цепляющие его глазом с достаточной долей удивления, что такой мэн разговаривает с совершенно не подобающей ему чувырлой в соплях. Он не дал ей впасть в окончательное самоуничижение, он взял ее под руку и сказал:
– Я вас провожу к месту вашего следования.
И они пошли медленно по бесконечно малому расстоянию между двумя троллейбусными остановками. Он рассказал ей, что у него был прекрасный адвокат, развалить конструкцию обвинения ничего не стоило с самого начала. Но адвокат хитрил, все преувеличивал опасность, повышая свой гонорар, но, в общем, все было ясно. Сейчас дело приняло совсем другой оборот.
– Вам сказали, что в доме Луганского был поджог?
– Да, об этом писали, – ответила Татьяна.
– Дело в том, что исчез сторож, который у них работал и жил в сторожке. И исчезла младшая дочь Луганского, четырех лет. Нянька, то бишь гувернантка по-ихнему, не успела дойти до дома, увидела дым и стала звонить. Сторож и нянька сейчас под подозрением. Сторожа и девочку не нашли, а нянька уже воет в предвариловке. У нее такая легенда. Хозяйка в тот день попросила ее приехать чуть раньше. Пока она добралась, – знаете же, пробки, – Луганская уже уехала. Но хозяйка и няня по мобильнику объяснились, что той делать. Так как у няни был ключ, то проблем не было. И она говорит, что, когда подошла, дом уже горел. Она, мол, уписалась от страха и вызвала пожарных. Она была уверена, что пожар потушат и с девочкой не успеет ничего случиться. Горел второй этаж, а детская была внизу. К тому же еще в доме оставался сторож, который очень хорошо относился к девочке. Хозяйка так и сказала: «Никифор вас подстрахует, если вы припозднитесь». Но ни его следов, ни следов девочки не нашли. Следов – я имею в виду смерти... Я не мог быть участником поджога, потому что как раз тогда ехал на конкурс красавиц, мы с Луганским подъехали практически одновременно. А следователям очень хочется взрыв машины и поджог свести в одно дело. И в этом есть логика. К примеру, все это – страшная месть Луганскому. У него было достаточно недоброжелателей. Но я допускаю, что могут быть и две причины. Убийство претендентки на корону из зависти, ревности или чего там еще и ограбление с поджогом. Идет дознание, что сгорело и что пропало. Дом не сгорел, только крыша, так что сыск рыщет... Вот я и выпал из колоды, поскольку ехал в машине с шофером, да еще и с приятелем. Чист как стеклышко.
Татьяна щелкнула мобильником. Дома никого не было.
– Идемте, условно освобожденный, я напою вас чаем.
Когда в советской малометражке мужчина и женщина раздеваются в коридорчике, грех нетерпеливо стоит рядом. В какую-то секунду Татьяна оказалась под его поднятыми руками. И эти руки как-то естественно сомкнулись за ее плечами, а она так же естественно сунула лицо ему под мышку и поняла, что это ее дом, ее прибежище, ее покой. И не было никакого чая, и все было не как у людей, а как у богов, знающих все наперед и не ведающих стыда.
