Галина Щербакова - Эдда кота Мурзавецкого (сборник)
Поездка в Луганск обретала смысл. А тут и карты пошли в руки. Вышла книга о современных предпринимателях, откуда они взялись и как дошли до жизни «рублевской» такой. Было там и о Луганском.
Его отец был секретарем обкома. На рубеже восьмидесятых и девяностых метался между Ельциным и Горбачевым, выбрал деньги, стал директором банка. Сейчас на пенсии, разводит павлинов на берегу Азовского моря. Дед погибшего Луганского был до войны важным комсомольским работником; в армию ушел добровольцем, погиб где-то в начале войны в партизанском отряде. А прадед – активный коллективизатор на юге России. Его родители были богатыми людьми, но сын без колебаний принял революционную идею как единственно возможную для себя и для своих детей. Последние свои годы жил в Москве.
Все очень красиво, достойно. Других Луганских как бы и не существовало. И уж тем более не упоминалось ни о каком спаленном доме. Впрочем, такой пропагандистской книге это не пристало.
...Его освободили уже после доклада Хрущева. Сначала выпустили «жертв», то есть бесспорно невиновных, позже дошла очередь до наказанных без достаточных оснований. Он странным образом попал в эту категорию. Голова милиционера достаточным основанием не показалась. Тем более она была крепче стула.
Не было никого на свете, за кого могло зацепиться сердце, кроме Олечки, которую он вынул из огня и чудом увез подальше, а одна обезумевшая от смерти ребенка мать увидела в Олечке новое воплощение дочери. Даже не так – саму дочь.
Из далеких сибирских краев ему надо было вернуться назад, чтобы найти те свои следы побега с маленькой девочкой и то сельцо, что красиво лежало в ногах у кладбища. Ехал голодно и холодно, иногда ему казалось, что за окном мелькает похожее место, он рвался спрыгнуть с поезда, но вовремя соображал: он еще о-го-го сколько не доехал.
Следующий этап поиска он начал со Старобельска. Здесь наконец хорошо поел. Донес женщине ведра с водой от колодца, а она оказалась такой благодарной, что, не будь он так голоден, ни за что бы не принял такие дары за такую малость. Женщина не только его накормила, но дала и мужнины штаны, и обувку. Она призналась, что беременна на малом сроке, но боится выкидыша, у нее уже был такой случай, поэтому так рада была помощи. Муж ей не разрешает носить воду, но самого целый день нет, он моторист на швейной фабрике, а там три смены. Его, бывает, и ночами нет. Во дворе есть кран, но вода идет или черная, или вообще не идет. «А без воды как же?»
Он ей сказал, что едет к сестре, но боится, что не найдет, война все перебуровила, десять с лишним лет не виделись. Женщина не спросила почему. Она по-своему разбиралась в жизни. Она никогда не видела своих родителей, оба воевали и оба с войны не вернулись. А война началась – ей было шесть лет. Дедушку не помнит, его расстреляли в тридцать седьмом. Она бабушкина дочь, но вот и той уже нет.
Посадили, расстреляли, убили на фронте... Слова эти были так естественны в ее речи, как вода и хлеб. Она с детства знала: так, а не иначе устроен мир. Поэтому молодой муж работает в три смены. «Надо стараться ради ребенка».
Он заполнил колодезной водой все существовавшие в ее доме емкости. Она только всплескивала руками. Норовила дать ему деньги, но он ей отдал свои, последние. Теперь уже было близко, и в сумке лежал хороший хлеб, и домашние котлеты, и все, что росло в огороде.
На станции показалось, что тут бегают все те же самые паровозики и вагончики. Таким городам никакое время не срок, чтобы измениться до неузнаваемости. И он таки добрался до того кладбища. Только оно было уже огромным, не окинешь взглядом. Смерть лучше жизни изменила пейзаж.
Вокруг домов разрослись сады, но он не боялся ошибиться. Дорога с кладбища упиралась прямехонько в ворота нужного двора. Хотя ворота были другие, новые, и он, вспомнив про нелепого барана, как и полагается барану, тупо и непонимающе стал в них стучать властно, по-хозяйски. Открылась вделанная в ворота новая калитка, и из нее вышла – он чуть не вскрикнул – мама. Молодая женщина, такая точно, как была мама в тот страшный день пожара. Она тогда варила в саду варенье. Маленькая каменная плита была специально для этого выложена, и плетеное кресло стояло рядом, чтобы мама отдыхала. Мама тоже была беременной.
– Олечка! – сказал он. – Это я.
Женщина недоуменно смотрела на него.
– Вы к кому? – спросила она.
– К тебе, деточка. Я твой брат.
– Извините, Христа ради, но у меня нет братьев.
Он вспомнил, как, провожая его из дома, та женщина, что взяла Олю, надсадно шептала: «Ты не приезжай больше. Она теперь только моя. А ты живи сам... Не беспокой ее. Забудь!»
А он ведь не просто не забыл, он и фамилию взял той женщины – Крюков. Фамилия Луганский лежала где-то глубоко – на дне души. Она заквасилась внутри его кровью, вздрагивала временами, чтоб он знал – существует. Зачем? Потому что своя, истинная. От мамы и папы. От дедушки и бабушки. А та, что от женщины, которая взяла Олю, как нарисованный рубль. Он знает, что это такое. Они рисовали в детдоме рубли, чтобы покупать у полуслепой старушки семечки. Без Оли получалось, что вся его жизнь только для этого и существовала – для семечек, милиции, командиров, вертухаев, сокамерников и прочего абсолютно чужого люда. И только в одном месте он истинный – где они с Олей. А она – на тебе: «У меня нет брата».
– Мать позови! – сказал он строго, а на самом деле чуть не плача.
– Мама давно умерла. Я позову мужа.
Но тот уже стоял за ней, великан-мужик, который мог смять его одним касанием руки.
– Где мы можем поговорить?
Великан подумал и кивнул на ничейную лавочку, что стояла у самой дороги на кладбище. «Тут они останавливаются передохнуть, – подумал он о тех, кто несет гробы. – Тут не разговаривают, тут вытирают кто слезы, кто пот».
Он рассказал все подробно. Об огне. О том, как вытаскивал Олю. Как сжигал ей кудри. Как они бежали. Рассказал и о детдоме. Как он боялся, что их найдут. Как снова бежали. Как увидели кладбище.
– Я как увидел его, подумал, что тут надо устроить передышку. Было уже нехорошо и мне, и ей, тело требовало остановиться.
Он подробно описал женщину, которой он оставил девочку на время, а получилось – навсегда. Великан ответил сразу:
– Я верю тебе, мужик. В России возможно все, и даже больше. Но теперь Оля не только твоя сестра, но и моя жена. И что? Я отдам ее тебе, такому обтерханному? Небось из тюрьмы?
– Из нее, – ответил он. – Но у меня на Урале есть место, где дом и настоящие люди. Они мне дали деньги на дорогу. Там найдется и тебе работа.
– Работа у меня и здесь есть. И дом есть. Я что, подорванный, чтоб срываться с места, тем более сейчас, когда она в положении? Правду ей скажи, правду надо знать всегда, но с места не дергай. Все равно не дам. У тебя есть какой-нибудь документ?
Он дал ему паспорт на имя Никифора Крюкова. «Взял, – сказал, – эту фамилию не как первую попавшуюся, а как ту, которая будет у Оли. Я Крюков, она Крюкова».
– Документ твой как раз сбивает с толку. История одна, фамилия другая. Спрячь ксиву и ей не показывай. Из тюрьмы, мол, и нет документов. А все остальное разрешаю рассказать. Я и сам не барин.
И он рассказал все Оле. Странные бывают вещи. Оля вдруг вспомнила женщину, которая варила варенье в саду и присаживалась в плетеное кресло. Ее названная мама не так варила. Она это делала на кухне и открывала все окна в доме, потому что было жарко. А в окна влетали мухи. Мама смеялась: «Варенье вишневое с мухами». Бывало, на самом деле попадались.
– А возле той женщины, – сказала Оля медленно, смущаясь и теряясь, – стояла девушка, и она газеткой обмахивала таз. Я думала, это такой сон.
– Все точно! – сказал он. – Это была твоя старшая сестра Анюта. А варенье тогда варили из патоки. Мама волновалась, что будет плохой вкус. Последний день ее жизни. – И он заплакал.
Они молчали, и в этом замирании она вдруг вспомнила, что ей жгли локоны и она очень плакала. И еще она вспомнила, как лежала на каких-то досках и кто-то прижимал ее голову к ним, и ей в щеку впилась большая заноза. «Смотри, вот точка, след от нее».
– Я прижимал, и я вытащил занозу, а на остановке нашел подорожник и приложил его. Боялся, чтоб не нарвало.
Великан поставил на стол пол-литра, и они ее выпили. Оля покачала головой – «нет», и он опять вспомнил маму, она так же беззвучно отвечала: нет. Слезы снова потекли без предупреждения, какие-то неправильные слезы, они текли и саднили, как саднит кислота. И он, глядя на молодых, сказал сквозь слезы:
– Кислотный у меня дождь, вредный.
– Да ладно тебе, Никифор. – И это было в первый раз, когда здесь прозвучало его имя. И сразу стало легче, и он попросил, чтобы ему написали их точный адрес и фамилию великана, а он оставит свой, и упаси боже им потеряться снова.
И они выпили за это, сцепив руки.
Татьяна все мечтала поехать в Луганск. До этого они с матерью снова были у бабушки.
