Леонид Сергеев - До встречи на небесах
Мы проговорили часа два и, несмотря на разделявшую нас пропасть (в смысле возраста и жизненного опыта), нашли массу общего: и во взглядах на литературу (особенно на русскую словесность), хотя я имел скомканную подготовку, и в привязанности к животным. Тот разговор стал моей отправной точкой; можно сказать, именно тогда Митяев определил мой дальнейший путь, зарядил на литературную работу.
— Митяев тебя сильно нахваливает, — сообщил мне художник Виктор Чижиков. — Говорит, в нашу литературу пришел искренний прозаик, что мы о тебе еще услышим и прочее!
Митяев всех делил на «искренних» и тех, кто «старается быть модным». Последних печатал со скрипом. Самого вождя «Мурзилки» художники называли «искренним до сердечности», «человеком исключительной честности».
Так, дуриком, началась моя литературная стезя, такую я совершил загогулину в жизни и в те дни был рад без памяти — ходил по улицам вприпрыжку, еле сдерживаясь, чтобы не петь во всю глотку. Теперь-то я знаю, что к счастливым моментам надо относиться тихо — чтобы не вспугнуть, но тогда каждому встречному взахлеб пересказывал встречу с Митяевым (зачем радость, если ею не с кем поделиться?). Понятно, найти себя мне помог пустячный случай и два человека, которые внимательно отнеслись к тому, что я делал, вернее — разглядели что-то в моих первых (ясно, никудышных) опытах. Получается, надо совсем немного, чтобы быть счастливым, но попробуй это немногое получи. На меня просто свалилась удача. Тогда я еще не знал, что, втянувшись в новое дело, сильно осложнил свою жизнь.
Года через два, когда «Мурзилка» уже напечатала штук восемь моих рассказов, Хотиловская сказала:
— Я попросила Льва Абрамовича Кассиля дать заключение на ваши рассказы. Для формальности. Чтобы вставить книжку в план (вначале с перепуга я подумал, что она шутит, ведь о такой безумной идее и не мечтал — это было головокружительное сообщение, у меня прямо затряслись ноги). Немедленно поезжайте к мэтру. Он добрый, милый человек.
Испытывая праздничный ужас, я помчал сломя голову к классику.
Открыв дверь, Кассиль одарил меня сдержанной улыбкой, провел в кабинет, показал на стул (он обитал в роскошной квартире, обставленной антиквариатом — не зря женился на дочери Собинова). Как и подобает классику, мэтр с важным видом уселся в кресло, откинулся и, демонстративно подчеркивая свое величие, начал листать мои вещицы. Я прямо вжился в стул и застыл, ожидая приговора. Мэтр кое-где размашисто, словно совершая какое-то священнодействие, черкнул карандашом и изрек:
— Здесь подумайте, сделайте лучше, — а отложив рукопись, выдал благословенные слова: — Общее впечатление хорошее. Завтра напишу отзыв. Позвоните.
Домой я возвращался страшно довольный собой, помнится даже напевал победоносный марш.
Чтобы не быть навязчивым, я позвонил через несколько дней, и услышал: «Написал, сейчас отправлю». Прошел месяц, Хотиловская меня спрашивает:
— Где отзыв? Позвоните еще. Мэтр мог забыть, но он добрый, милый человек.
Выдержав паузу с неделю, я вновь набрал номер Кассиля (уже предчувствуя некоторые осложнения с рукописью). В трубке услышал:
— Вчера написал, только что отправил…
Больше я не звонил. Ни через месяц, ни через год отзыв не пришел. А потом моя благодетельница уволилась, и книжка в план не попала. Вот так мне дьявольски не повезло и, разумеется, я пригорюнился — да что там! Так расстроился, что сразу похудел на пять килограмм.
Признаюсь, спустя десять лет, я подумал: хорошо, что Кассиль меня обманул, ведь теперь его отзыв посчитал бы постыдным фактом. Ну какой он классик? Всего лишь — безмерно раздутый литератор; его вещи не только не совершенные, но и попросту слабые. В свое время такие, как он, изо всех сил свидетельствовал преданность власти и та их пригрела. (Он выпустил сотни книг по соцзаказу). Со слов писателя А. Баркова известно — Л. Кассиль делал все, чтобы не издавали даже В. Драгунского: «Этот писатель не будет печататься в Детгизе, пока я жив». Такой был «добрый, милый» классик.
Дальше моя опасная, неустойчивая литературная стезя развивалась еще прискорбней. Кто-то надоумил меня сходить в «Детгиз», и я вляпался в историю — приперся туда не вовремя — редакторы пили чай, одновременно листая рукописи. Увидев такое литературное чаепитие, я попятился; поболтался с полчаса в коридоре, потом снова заглянул. Все редакторы, как по команде, склонились над столами. Я прямо оказался в мертвой зоне, но потоптавшись, все же спросил у крайней женщины «кому можно оставить рукопись?».
— А вы кто?
Я назвался. Повисла долгая тишина.
— Ну, Инна, возьмите рукопись, — наконец сказала женщина сидящая у окна (заведующая редакцией Л. Либет, как я узнал позднее).
— Ну почему я?! Как новый автор, так я!
— Ну, возьмите вы… — сидящая у окна обратилась к другой редакторше.
— Я не могу. Вы же знаете, мне сдавать большую рукопись.
Так отфутболивали меня минут десять, потом сидящая у окна сжалилась (видимо, у меня был не радостный видок):
— Ну, оставьте. Позвоните через месяц. У нас много работы.
Через месяц я позвонил. Либет с прохладцей сказала:
— Нет, еще не смотрела. У нас много работы. Позвоните через две недели.
Через две недели, на мой звонок, сообщили, что она ушла в отпуск.
После ее отпуска, я услышал в трубке:
— Не знаю, куда делась ваша рукопись, все обыскала. Но невелика беда. У вас нет второго экземпляра?
Второй экземпляр она прочитала месяца через два (двенадцать страниц!).
— Ну что можно сказать? — тяжело вздохнула, когда я появился в редакции и уже приготовился достойно встретить удар. — Издать книгу сложное дело. Вы ведь не член Союза писателей. У нас есть редакция по работе с начинающими авторами. Идите туда. И вообще, почему мы первые должны вас печатать? (на этот дурацкий вопрос я и сейчас не смог бы ответить).
Помолчав, Либет продолжила:
— Вначале надо печатать рассказы в журналах, а уж потом думать о книге.
— Но они уже напечатаны в «Мурзилке», — вставил я.
— Как? Не может быть! — в ее голове явно начались какие-то мучительные процессы.
— Представьте себе, — хмыкнул я, уже готовый забрать рукопись и уйти из издательства навсегда (это «не может быть» у меня долго звучало в ушах).
— Ну, оставьте, я еще раз посмотрю и позвоню.
«Детгиз» мурыжил меня еще полгода; было ясно, Либет поставила себе задачу — максимально затруднить мое вхождение в литературу и вообще исковеркать мою жизнь. Так и не дождавшись ее звонка, я припечалился и явился в редакцию за рассказами. Вялым голосом, с полудохлым видом, Либет объяснила что к чему:
— Понимаете, ну, может, в отдельности рассказы и ничего, но все вместе… Книжки нет, — и дальше еще хлестче, — все какое-то расслоенное, несобранное, неорганизованное, непрописанное, непродуманное.
Этот набор общих, ничего не значащих слов, конечно, не убил меня наповал, но нанес чувствительный удар и сильно заморочил голову. По молодости, я дурак поверил этой Либет больше, чем Митяеву и Хотиловской, а хвалу художников И. Бруни, В. Перцова, Е. Монина, которые иллюстрировали мои рассказы в «Мурзилке» и вовсе перестал брать в расчет (в то время я много наделал ошибок, но эта одна из главных). И не скрою, приуныл — да чего там! — тяжело переживал поражение, свой позорный провал. «Куда полез? — бичевал себя. — Думал, иду по дороге, а оказалось всего лишь топаю по тропе. Яснее ясного — не потяну то, на что замахнулся, еще не готов к этой работе и вряд ли вообще в литературе что-нибудь смогу». Помню точно, в те черные дни постоянно видел один и тот же сон — меня обвивает и душит гигантский удав, а морда у него — точь-в-точь этой самой Либет.
А в «Детском мире» меня никак не хотела печатать редактор Б. Цыбина, несмотря на три(!) положительные рецензии. Она твердо смотрела мне в глаза и говорила с неприкрытым удовольствием, улыбаясь:
— Не нравится. Ничего в них не вижу.
В то время Мазнин работал в одной редакции с Цыбиной; он при мне говорил ей:
— Беана, прочитай еще раз. Рассказы хорошие, прочитай внимательней.
Но она мотала головой:
— Нет, нет, — и, забавляясь, раскачивалась, только что не танцевала.
Я пялился на нее, надеясь услышать что-то конкретное, но она явно поставила на мне, как на литераторе, крест и, как бы читая надгробие, причмокивала: «Не нравится» — и улыбалась, давая понять, что я вообще случайно затесался в компании детских писателей. Причину объяснила сочувствующая мне заведующая соседней редакцией Е. Карганова:
— Она вас не будет печатать. Даже не будет смотреть рукописи. Ее авторы Сапгир, Холин и им подобные… Но вы пишите лучше их, и не слушайте ее (под словом «лучше», как я теперь понимаю, она имела в виду «реалистичней, более понятней детям»).
