Жозе Сарамаго - Книга имен

На следующее утро, едва лишь в Главном Архиве началось присутствие и чиновники расселись по своим местам, сеньор Жозе приоткрыл дверь из своей квартирки и, произведя звук пст-пст, привлек внимание коллеги, младшего делопроизводителя, сидевшего с краю, ближе других. Повернув голову, тот увидел моргающие глаза на побагровевшем лице и спросил: Ну, чего вам, причем вопрос этот, заданный вполголоса, дабы не нарушать течения рабочего процесса, сдобрен был интонацией насмешливого порицания, как если бы скандальный факт отсутствия сослуживца на рабочем месте добавлял скандальности уже свершившемуся факту опоздания. Я болен, сообщил сеньор Жозе, выйти не могу. Коллега нехотя поднялся, сделал три шага к старшему делопроизводителю и сказал ему: Простите, сеньор, там младший делопроизводитель Жозе говорит, что заболел. Старший в свою очередь встал, сделал четыре шага по направлению к столу зама и уведомил его: Простите, сеньор, там младший делопроизводитель Жозе говорит, что заболел. Прежде чем одолеть пять шагов, отделявших его от стола хранителя, зам отправился лично выяснить причину и характер болезни. На что жалуетесь, спросил он. Простудился, отвечал сеньор Жозе. Простуда есть недостаточная причина для невыхода на службу. У меня жар. Откуда вы знаете. Градусник поставил. Должно быть, чуть-чуть повышенная, а вы уж сразу. У меня температура тридцать девять. При обычной простуде такой не бывает. Вполне может оказаться грипп. Или пневмония. Накаркаете. Я не каркаю, а всего лишь высказываю предположение. Простите, это ведь просто так говорится. И как же это вас угораздило. Думаю, оттого, что попал вчера под сильнейший ливень и вымок до нитки. Стало быть, расплачиваетесь за собственную неосторожность. Да-да, вы правы. Болезни, полученные не в ходе исполнения служебных обязанностей, в расчет не принимаются. Я и в самом деле был не на службе. Доложу о вас шефу. Хорошо. Дверь не закрывайте, может быть, он сочтет нужным дать какие-нибудь указания. Хорошо. Хранитель не дал инструкций, ограничившись лишь взглядом, посланным поверх склоненных голов своих сотрудников, и мановением руки, коротким взмахом ее, как бы отбрасывающим происшествие в разряд незначительных или отлагающим на потом внимание, которое все же намеревался уделить ему, а с такого расстояния определить разницу точнее сеньору Жозе было трудно, если вообще его глаза, слезящиеся и воспаленные, могли что-либо различить. Но так или иначе сеньор Жозе, и сами вообразите, с каким испугом во взоре, приоткрыл, сам не понимая, что делает, свою дверку пошире и предстал всему Главному Архиву во всей красе, в старом халате поверх пижамы, в шлепанцах на босу, разумеется, ногу, осунувшимся и блеклым, как всякий, кто подхватил зверскую простуду, или губительный грипп, или, не дай бог, бронхопневмонию из разряда смертельных, никогда ведь наперед не узнаешь, и мало ли было случаев, когда легкий ветерок оборачивался разрушительным смерчем. Зам подошел к нему сообщить, что сегодня или завтра его официально освидетельствует врач, а потом, о чудо из чудес, произнес несколько слов, каких ни один из низших служащих Главного Архива, ни сеньор Жозе и никто иной, никогда еще не имел счастья слышать: Шеф желает вам скорейшего выздоровления, и, выговаривая их, зам и сам, казалось, не до конца верит тому, что произносят его уста. У ошеломленного сеньора Жозе хватило все же присутствия духа взглянуть в сторону шефа, чтобы выразить этим взглядом признательность за доброе пожелание, но тот уже склонил голову над бумагами, словно с нею уйдя в работу, что нам, знающим обычаи Главного Архива, представляется более чем сомнительным. Сеньор Жозе затворил дверь и, дрожа от пережитого волнения и лихорадки, улегся в постель. Вымок он вчера не только покуда, оскальзываясь башмаками по скату крыши, вламывался через окно в здание школы. Когда наконец стемнело и он тем же путем выбрался на улицу, то, бедолага, и представить себе не мог, что еще его ожидает. И тяжкие перипетии верхолазания, и, главным образом, скопившиеся на чердаке многослойные пласты пыли вымазали его с головы до ног невообразимо, неописуемо, вычернив лицо и волосы, руки обратив в подобие обугленных поленцев, при том что изгвазданный свиным жиром плащ стал подобен рубищу, брюки словно только что вытащили из асфальтового чана, а рубашкой прочищали дымоход, где копоть копилась, сажа оседала столетиями, и, короче говоря, самый последний, в самой крайней нищете живущий бродяга постеснялся бы показаться на улице в столь непрезентабельном виде. А при попытке сеньора Жозе, на два квартала отошедшего от школы, когда, кстати, и дождь стих, вернуться домой на такси случилось нечто вполне предсказуемое, ибо при виде черной фигуры, вдруг вынырнувшей из самого чрева ночи, водитель испугался, наддал и умчался прочь, и, последовав его примеру, три других такси, которые сеньор Жозе тщился остановить призывным маханием руки, одно за другим тоже скрылись за углом со стремительностью черта, бегущего от ладана. Делать нечего, пришлось тащиться домой пешком, потому что теперь и в автобус он сесть не отваживался, и хуже новой усталости, поспешившей подкрепить прежнюю, ту, от которой он и так едва передвигал ноги, оказался дождь, не замедливший припустить с новой силой и уже не стихавший ни на минуту все то время, что по улицам, проспектам, площадям, проездам пустынного, будто вымершего города свершал свой нескончаемый путь этот одинокий странник, с которого ручьями стекала вода, а у него даже и зонтика-то с собой не было, да и неудивительно, кто ж это на воровской промысел и на войну ходит с зонтиком, и можно было бы, конечно, заскочить под арку или в проем подъезда и дождаться, когда разверзшиеся хляби решат сделать перерыв, но он решил, не стоит, сильней, чем сейчас, все равно уже не вымокнешь. И когда сеньор Жозе добрался наконец до дому, единственным более или менее сухим местом во всей его одежде оказался левый внутренний карман пиджака, куда он положил школьные формуляры неизвестной девочки, а в сухости его сохранил потому, что правой рукой все время закрывал его, оберегал от ливня, и тот, кто увидал бы нашего героя да сопоставил этот жест со страдальчески искаженным лицом, решил бы наверняка, что ему стало плохо с сердцем. Колотясь в ознобе, сеньор Жозе сбросил с себя всю одежду, в немалом замешательстве спросив себя, как же поступить со всей этой наваленной на полу грудой, поскольку, не располагая должным запасом башмаков, носок, сорочек, костюмов, не мог отнести сразу все в химчистку, как поступил бы человек состоятельный, и нет сомнения, что, когда завтра придется одеваться в то, что имеется дома, явно обнаружится нехватка какой-нибудь части туалета. Впрочем, решение этой проблемы он отложил на потом, оставил, так сказать, попечение, ибо сейчас следовало немедленно привести в относительный порядок самого — донельзя перепачканного — себя, да вот беда, бойлер его действовал до крайности прихотливо, извергая из крана то крутой кипяток, то обжигающе ледяную воду, и при одной мысли об этом сеньор Жозе покрылся гусиной кожей, но тотчас, будто желая заняться самовнушением, пробормотал: Слышал я, контрастный душ помогает от простуды, может, и мне поможет. Затем вошел в свою крохотную ванную и, взглянув в зеркало, понял, чего так пугались таксисты, он и сам бы на их месте кинулся бежать без оглядки при виде этого лика с запавшими глазами, с провалившимся ртом, с углов которого тянулись черные слюни. Водогрей на этот раз повел себя вполне благожелательно, лишь первые две порции хлестнули по спине ледяными розгами, а затем вода пошла приятной теплоты, а выбрасываемые все же время от времени порции кипятка способствовали избавлению от грязи. Выйдя из своей крошечной ванной, сеньор Жозе почувствовал себя заново на свет родившимся, но стоило лишь растянуться на кровати, его вновь затрясло, и вот тогда-то он и сообразил выдвинуть ящик прикроватного столика, где хранился термометр, и немного времени спустя произнес: Тридцать девять, если и завтра так будет, я не смогу выйти на службу. От жара, или от усталости, или от того и другого вместе, но эта мысль почему-то не слишком встревожила его, и как-то не увиделось ничего чрезвычайного в перспективе пропустить один рабочий день, и в этот миг сеньор Жозе казался не сеньором Жозе, но кем-то иным, или оба сеньора Жозе лежали в постели, натянув одеяло до кончика носа, причем один сеньор Жозе утратил столь присущее ему чувство ответственности, тогда как другому сеньору Жозе все стало совершенно безразлично. Не гася свет, он на несколько минут забылся, что называется, дремотой, но тотчас проснулся, как от толчка, поскольку увидал во сне, будто оставил формуляры там, на чердаке, на сиденье кресла, причем не по забывчивости, но намеренно, словно бы во всей рискованной его затее и не заключалось иного смысла, как только искать и отыскать их. И еще приснилось, что потом, уже после его ухода, кто-то поднялся на чердак, увидел стопку из тринадцати формуляров и спросил: Что за притча. Сеньор Жозе, плохо соображая, встал с кровати, нашел формуляры, которые час назад выложил из кармана на стол, и вновь улегся. Формуляры были захватаны пальцами, и кое-какие из этих черных пятен-оттисков вполне отчетливо демонстрировали всю его, сеньора Жозе, дактилоскопию, надо будет, вероятно, попробовать завтра стереть их, чтобы исключить всякую возможность идентификации. Какая глупость, подумал он, к чему бы мы ни прикасались, на всем обнаруживаются отпечатки наших пальцев, а сотрешь одни — другие оставишь, и разница лишь в том, что одни видны, а другие — нет. Закрыл глаза и вскоре вновь заснул, и, когда ослабелая во сне рука с пачкой формуляров, разжавшись, выронила их на пол, у кровати рассыпались фотографии, которые год за годом запечатлевали, как маленькая девочка взрослела и росла, становилась барышней, а сюда были притащены противоправно, ибо никому не дано права владеть чужими снимками, если только они ему не подарены, носить же в кармане портрет человека — не есть ли то же самое, что унести частицу его души. В новом сне, что, не в пример предыдущему не разбудив сеньора Жозе, снился ему теперь, он стирает отпечатки пальцев, оставленные в школе повсюду, где только можно — на окне, через которое проник внутрь, в медицинском кабинете, в кабинете директора, в канцелярии, в столовой и на кухне, в архиве, ну, те, что на чердаке, его не беспокоят, туда-то никто не войдет, не спросит: Что за притча, но плохо, что руки, стирающие видимые отпечатки, оставляют отпечатки незримые, и если директор школы заявит в полицию, а она начнет дознание по всем правилам, то, ясно как божий день, верно, как дважды два четыре, сидеть ему, сеньору Жозе, в каталажке, сначала его посадят, а вслед за тем и он — позорное пятно посадит на репутацию Главного Архива Управления Записей Гражданского Состояния, опорочит его доброе имя. Посреди ночи он проснулся в жару и вроде бы даже в бреду, повторяя: Я ничего не украл, я ничего не украл, и, собственно говоря, это заявление соответствовало действительности, он ведь и в самом деле ничего не украл, и как бы ни доискивался и не дознавался директор, какие бы инвентаризации и проверки ни проводил, заключение неизменно будет оказываться одним и тем же: Кражи, то есть того деяния, которое можно квалифицировать этим понятием, не было, хотя, разумеется, буфетчица заявит, что обнаружилась недостача продуктов в холодильнике, но с учетом, во-первых, того, что это — единственное совершенное правонарушение, а во-вторых, более или менее общего мнения, гласящего, что кража, совершенная с голоду, кражей не является, с чем даже директор согласится, полиция, поначалу отстаивавшая иную точку зрения, должна будет удалиться с недовольным ворчанием: Чепуха какая-то, кто это вламывается в дом ради похищения школьного завтрака. Во всяком случае, поскольку в соответствии с письменным заявлением директора не пропало ничего ценного, как и вообще ничего, то агенты вопреки обыкновению решат не искать отпечатки пальцев: У нас работы и так выше крыши, скажет старший группы. И сколь бы успокаивающе ни звучали эти слова, сеньору Жозе в ту ночь так и не удалось заснуть от страха, что сон повторится и агенты вновь явятся с лупами и порошком.