Эжен Савицкая - Мертвые хорошо пахнут
Ночью ясень меня утешает. Он шевелится, такой соразмерный, такой шаловливый. Вот он, обремененный попугаями или пучащийся взъерошенными, словно клуши, ночными птицами. Вот он, с предельной неспешностью вершащий свои метаморфозы кактус. В ясене я пребываю, и ясень мне брат. Днем он не такой, четкий и легкий, тому уже двенадцать лет. Двенадцать лет на то, чтобы научиться говорить по-мексикански, а я еще не преуспел выучить первое слово. Он пробился среди тюльпанов, этот ясень, посреди цветника, соразмерный, безбрачный. Двенадцать лет — и уже высотой с дом.
~~~
Родился я в феврале. Успел пожить не в одном доме. В первом ютился в печи призрак. Ушастая, покрупнее сыча, сова, ужи, землеройки, пауки да жабы обитали во втором. В третьем ни души. Ну и припадочный, в четвертом, монтер, Пьер, жуткий Пьеро, пожиратель цикория.
Хочу объяснить, почему никогда не окажусь в полном здравии. Пью кефир, пью вишневый сок, но при этом потребляю водку, виски, ром, холодное пиво, белое вино и вина сладкие. Много хожу вокруг дома, вокруг да около своего дома, но выкуриваю немало сигар и сигарет, курю сердцевину бузины, веточки жимолости, соломку и листья ревеня. Люблю спать, особенно когда задувает ветер и льет дождь, но лучшие ночные часы транжирю на думы, на размышления, вслушиваюсь в биения своего сердца, слежу за дыханием, перевариваю свои отмершие кожи, придирчиво блюду пятки.
Моя матушка считает, что кто-то, пытаясь ее усыпить, метит ей в шею крохотными стрелами. Я же — что у меня слишком много врагов. Обожаю своих ненавистников, запечатлеваю поцелуи на их ногтях, на кончиках их башмаков.
Меня очень тревожит, как пошли дела, с тех пор как я потерял невинность. Всю неделю, день изо дня, я могу делать все что хочу. Целых семь дней, и мне этого больше не хочется.
~~~
У моей матушки сыновей было двое, тринадцати и четырнадцати лет от роду, она их любила, они ж утонули в пруду парка в Эликсе. Надеясь провести ее вокруг пальца, их подменили другими, мальчуганами-венграми, но подлог она тут же учуяла и оплакала своих сгинувших сыновей, присматривая в их комнате за свечой, обоями и окном. Так оно и есть, потому что она мне о том рассказала.
В чем нет никаких сомнений, так это в том, что ей нет шестидесяти, что не Тициан отец ее первого сына, что прожила она совсем не ту жизнь, которую представляла себе юной девой. В чем нет никаких сомнений, так это в том, что я, как и мой брат, никогда не тонул, поскольку мы хорошо плаваем. Однако же требовалось, согласно обычаю, начертать на карте мира три креста: один в Сибири, в рощице неподалеку от пионерского лагеря, другой на берегу озера в провинции Люксембург, третий на берегу того самого пруда, где земля превращается в ил и грязь, и дожидаться, пока не поступят более полные сведения. Три креста пялились друг на друга, каждый из них помечал чью-то кончину, но не наличие трупа. Труп? Руки, ноги и что там еще? Серж, не угодно ль тебе на минутку представить, что твои братья мертвы? Как ты поступишь с их вещами, с их книгами, с комнатой, коли они умерли в ту пору, когда делили общую комнату? Потом они возвращаются, возвращаются обратно, но преображенными, обезображенными катаклизмом, огнем, ужасом, их лица словно облезли, смялись, покрылись шишками.
Я возвращаюсь в свою комнату. Я венгр. Не разучился ли я пользоваться кроватью, стулом, лестницей, дверной ручкой, мылом, краном с холодной водой? Способен ли? Дозволено ли мне это? Какое занудное ученичество должен я перетерпеть, чтобы вновь зажить там, где даже пыль не хранит более следов моих пальцев?
Я возвращаюсь в свою комнату. Брат держит меня за руку, это мой дымный брат, мой каменный и дымный брат. Вместе, вместе мы путешествовали. Подчас в кокпите парусника, и ветер играл его вьющимися волосами и моими волнистыми; подчас в кабине самолета, и ветер играл нашими куртками, красной и синей, на нас были белые сандалии, и мы хотели прыгнуть с парашютом, во дворе капли воды все глубже и глубже точили дыру в бетоне.
~~~
И два венгра исколесили весь свет, мчались во весь опор, нажимая на педали, на своих двоих, расплачиваясь за корабельные каюты мадьярскими деньгами. В порту Квебека из-за просторных штанов и голубых беретов их приняли за вахтенных матросов.
~~~
Портрет сыновей. Первый за то, что ненароком ее поранил, схлопотал по руке кочергой так, что у него хлынули слезы. Ему это обошлось в помутнение зрения и в омертвевшую, искореженную руку. Ей — в долгую, по сю пору нескончаемую печаль, запор и испуг, стыд за свой гнев.
В гневе моя матушка неловка.
Вот, со своей стрелометной трубкой, единственный взаправдашний стрелок из духового ружья, а с ним и моряк, к которому легло мое сердце. В каком-то венесуэльском порту он видел, как люди опрастываются в собственные ладони и с гордостью демонстрируют свои испражнения. Это происходило в ином мире, там, где, словно огромная гора, черная днем, зеленая ночью, сияет Мексика.
Вот с кем я связан струйкой слюны.
Вот парнишка на военной службе. Вот тот, кто не отказался бы от гранулы янтаря, в которой заточено несколько опасных насекомых.
А вот и дом. Незамеченным к нему не подкрасться: при малейшей тревоге заливается лаем пес, постукивают друг о друга плитки мостовой. Но на сей раз ни звука, разве что шелест пробивающегося где-то газа. Звоню, стучу в стекла — ни души. Они переехали, съехали, покуда я спал. Я перепил, я лишился сил, я долго-долго спал, я прибыл слишком поздно. Вот так всегда. И они увели за собой мою маленькую суженую о тысяче кож.
Портрет Тысячекожки, где бы она ни была. Люблю кожу на ее бедрах, нежных, как из песка, кожу на икрах, нежную, как скошенная молоденькой травка, кожу изнутри ее ног, нежную как пух, нежную, словно масло, кожу на шее, кожу на грудях, чуть морщинистую кожу под ними, сухую кожу ступней, белоснежную ягодиц, маслянистую ушек, кожу щеки рядом с плечом, кожу щек, которую можно читать, кожу на спине с ее ямочками, кожу дельфина, кожу пальмы, готовую раскрыться сморщенную кожицу и кожаные кружева, рубчик, фестон, петля без пуговицы, нос без ноздрей. К чему ее звать, но все же звать.
~~~
Мне бы хотелось, любовь моя, когда ты упираешься языком в щербатый краешек чашки, в которую мы влили наше молоко с кожицей пенки и молочными козявками, с молочным гипсом, мелом и яйцами, когда мы в водруженной на лугу палатке, в испарине, что смущает наши игры и маслянистость наших членов, твое лицо на фоне камня, голова на подушке и на оттиснутой поверх птице, мне бы хотелось, чтобы мы были на берегу у самой воды и чтобы ее пена, не позволяя задремать, гнала из нас пот, как потеешь под тремя одеялами, когда плечи нудят лопатки работать на износ и трут их одна о другую, твои ягодицы с каждой минутой все жарче и жарче, оцепенение, колдунья в масляной купели, подруга, сноровисто зажавшая в руке нож, этот бледный приятель, перестраивающий с каменотесами дом, из бадеек изопьет та иль иная подруга, просвечивая насквозь от жажды, волосатая карлица, ставшая вареньем из лепестков роз или пионов, надушит садик со смиренным и пылким пореем и капустой, и чтобы мы бились в тишине, не поднимая пыли, вцепившись в простыни, которые нас душат и гонят пот, пастушка под навесом с несколькими соломинками на завивке твоего живота, мне бы хотелось, чтобы нас окружали своими отражениями и смаком прекрасные в своей обыденности предметы, сверх меры съеденные ложки, ножницы для обрезки колючих оград, мыло, чтоб натирать подмышки и марать пеной закраину таза, этакая юная купальщица среди угрей, просыпающаяся белей белого в тот миг, когда на лужайке выплеснет через край колодец, чтобы ты стала колышущимся дельфином, и я вместе с тобой, а дельфинов существует несколько разновидностей, те, что чихают при малейшем порыве сухого ветра, те, что плюются, те, что смеются, они собираются по побережью Мексики, даже вдоль высоких, ржавелых, неприступных набережных, и поднимают такой гам, что на вулканы уже не обращаешь внимания, хотелось бы твоих погруженных в молоко ногтей, ветра, ветра, который ворошит и переворачивает листья.
~~~
В ноябре я взял отца за руку. Он не желал ни садиться в поезд, ни лететь самолетом, что, говорил, противопоказано его сердцу. Лучше всего велосипед, на тот случай, если нам повезет обнаружить по дороге дрова. Он говорил, что приятнее всего ехать по дороге в поисках дров. Он согласился отправиться туда, куда я захочу, но рассчитывая пробраться туда знакомыми тропинками, вдоль которых, как ему помнилось, он когда-то видел отменные древеса, каковые мог с большой точностью описать. Его глаза блестели, и серее их я никогда не видел. Он исправно нажимал на педали, мне приходилось за ним бежать. Предвидя, что путешествие выдастся долгое, я взвалил себе на плечи весь наш багаж. В тот день, натолкнувшись на препятствия, которых он ловко избежал, я падал раз двадцать, не меньше, это я-то, сроду не спотыкавшийся. Он дожидался меня впереди, на обочине, восседая, если находил достаточно удобный корень, под липой. Часто ускользал от меня, сворачивая на грунтовую дорогу и исчезая в рощице в поисках какого-то там полена или чтобы подобрать то, которое он, некогда обнаружив, припрятал под папоротником. Первым он приторочил к багажнику знатный обрубок вяза, аккуратно срубленный и пахучий. И покатил еще быстрее, словно прихрамывая на подъемах, то ли из-за перекоса седла, то ли из-за своей правой, короткой ноги. Позже долго разглядывал какое-то поле, ему очень понравилось, как оно вспахано, и цвет земли. Именно тут-то он и сказал: здесь не надо выкапывать ни булыжники, ни валуны, и без того рыхлая и мягкая почва, в которую вон как глубоко уходят ноги. Чуть подальше заголил здоровенный кусок полусгнившей белой акации, очистил его от опят, от гнилой древесины, словно кость обглодал. Глядя на мертвые, но так и оставшиеся стоять деревья, не мог удержаться от ругани, пся крев, вот дров-то было бы. Я едва отговорил его брать с собой вязанку сухого валежника, она не помещалась толком на велосипеде. Отец насобирал еще и березы, и клена, и ясеня. Вскоре из-за нагроможденных у него за спиной сучьев мне осталась видна только шляпа. Чуть дальше он захотел побриться, сочтя, что щеки его слишком уж заросли. Мы остановились на вершине кургана. Отец соорудил себе стол, стул и начал бриться, ветер вздымал его волосы, солнце мусолило спину потеками глины. Он брился, глядя в карманное зеркальце, такое крохотное, что я принял его за одно из многочисленных вкраплений на его ладони. Мякоть яблока, я как раз грыз его в тот момент, вдруг обрела вкус мыла, которым он пользовался для туалета. Закончив, он захотел вернуться домой — под тем предлогом, что будет беспокоиться моя матушка, его жена.
