Чак Паланик - Незримые твари

Она готовит ужин при свете фонарика. Когда я открываю печку или холодильник, она тут же впадает в панику, оттесняет меня в сторону и закрывает все, что бы я ни открыла.

- Внутри яркий свет, - поясняет она. - Уровень актов насилия против геев за последние пять лет возрос больше чем на сто процентов.

Домой приезжает отец, оставляет машину на полквартала в стороне. Его ключи звенят по ту сторону нового засова на двери, а мама замирает в дверях кухни, оттаскивая меня назад. Звон ключей прекращается, и мой отец стучит в дверь: три раза быстро, потом два медленно.

- Это его стук, - говорит мама. - Но все равно не забудь посмотреть в глазок.

Входит отец, разглядывая через плечо темную улицу, и рапортует:

- Ромео-танго-фокстрот-шесть-семь-четыре. Запиши быстрее.

Моя мать пишет это в блокноте у телефона.

- Цвет? - спрашивает она. - Модель?

- Голубой металлик, - отвечает отец. - "Сэйбл".

Мама отзывается:

- Записано.

Я говорю, что они, быть может, немного перегибают палку.

А мой отец отвечает:

- Не надо недооценивать нашего противника.

Переключимся на то, какой же ошибкой было приходить домой. Переключимся на то, что Шейну бы увидеть все это: насколько наши родители стали дебилы. Отец выключает лампу, которую я включила в гостиной. Шторы на большом окне закрыты и сколоты посередине булавками. Они помнят в темноте всю мебель, но я-то, я же натыкаюсь на каждый стул и край стола. Сбиваю на пол сахарницу, та вдребезги, и мать с воплем падает плашмя на кухонный линолеум.

Отец вылазит из-за дивана, где он сидел, и говорит:

- Задашь ты матери пороху. Мы тут ждем со дня на день преступления нетерпимости.

С кухни орет мама:

- Это что, камень?! Ничего не горит?

Мой отец орет в ответ:

- Не жми кнопку тревоги, Лесли! Еще одна ложная тревога, и нам придется за них платить.

Теперь я понимаю, для чего некоторым пылесосам приделывают фары. Первым делом подбираю битое стекло в кромешной тьме. Потом прошу отца принести бинт. Стою на месте, держа у сердца порезанную руку, и жду. Отец появляется из темноты со спиртом и бинтами.

- Такова война, которую мы ведем, - замечает он. - Все мы в дерьме.

В ДиРМе. Друзья и Родственники Меньшинств. Знаю, знаю, знаю. Спасибо тебе, Шейн.

Говорю:

- Нечего вам делать в ДиРМе. Ваш сын-голубой мертв, поэтому больше он не в счет.

Звучит довольно болезненно, но мне сейчас и самой больно. Говорю:

- Извините.

Бинты тугие, а спирт во тьме жжет руку, и мой отец рассказывает:

- Вильсоны поставили во дворе знак ДиРМа. Так двое суток спустя кто-то врулил к ним на газон и все разнес.

У предков нигде нет знаков ДиРМа.

- Наши мы поснимали, - поясняет отец. - У твоей матери на бампере наклейка ДиРМа, поэтому ее машину мы держим в гараже. Наша гордость за твоего брата привела нас прямо на линию фронта.

Моя мать рассказывает из темноты:

- А про Брэдфордов. Они получили на крыльцо горящий мешок собачьих экскрементов. Из-за него мог сгореть дотла весь дом, пока они лежали в постелях, а все из-за полосатого носка-флюгера ДиРМа у них на заднем дворе, - мама подчеркивает. - Даже не на парадном - на заднем дворе.

- Ненависть, - замечает отец. - Окружает нас повсюду, Шишечка. Ты это знаешь?

Мама командует:

- Марш, солдаты. Время полевой кухни.

На ужин какая-то запеканка из поваренной книги ДиРМа. Неплохая, но, господи помилуй, на что она смахивает. Снова я натыкаюсь в темноте на свое любимое стекло, просыпаю на себя соль. Стоит мне сказать слово - предки шипят на меня. Мама спрашивает:

- Ничего не слышали? Это с улицы?

Шепотом интересуюсь, помнят ли они, что завтра за день. Просто хочется глянуть, помнят ли они, что у нас там насчет родственных связей. Речь не о том, что я жду торт со свечками и подарок.

- Завтра, - говорит папа. - Конечно, помним. Поэтому и нервные как кошки.

- Мы хотели поговорить с тобой про завтра, - продолжает мама. - Мы знаем, как ты до сих пор расстраиваешься из-за брата, и думаем, что тебе неплохо было бы промаршировать с нашей группой на параде.

Перенесемся в еще одно больное дебильное расстройство, которое уже не за горами.

Переключимся на меня, сметенную их великими актами отплаты, их великой епитимьей на все годы спустя, с того дня, когда отец орал:

- Мы не знаем, что за грязные болезни ты притаскиваешь в этот дом, мистер, но с сегодняшнего вечера иди и ночуй в другом месте.

Это они зовут "крепкой любовью".

Тот самый обеденный стол, за которым мама сказала Шейну:

- Сегодня звонили от доктора Петерсона.

Мне она говорила:

- Можешь пойти к себе в комнату и почитать, юная леди.

Я могла пойти хоть на луну, и все равно слышала бы все те крики.

Шейн и предки сидели в гостиной, а я стояла у двери своей спальни. Моя одежда, почти вся моя одежда для школы висела снаружи на бельевой веревке. А внутри говорил отец.

- У тебя ведь не ангина, мистер, и нам хотелось бы знать, где ты был и чем занимался.

- С наркотиками, - сказала мама. - Мы бы еще смирились.

Шейн ни разу не проронил ни слова. Его лицо все еще блестело и морщилось от шрамов.

- С подростковой беременностью, - сказала мама. - Мы бы еще смирились.

Ни единого слова.

- Доктор Петерсон, - сказала она. - Сообщил, что такое заболевание, как у тебя, можно получить только одним путем, но я говорю ему: нет, только не наш ребенок - только не ты, Шейн.

Отец продолжал:

- Мы звонили тренеру Ладлоу, и он сказал, что баскетбол ты бросил два месяца назад.

- Завтра сходишь в городскую поликлинику, - говорила мама.

- А сегодня, - продолжал отец. - Мы хотим, чтобы ты убрался отсюда.

Наш отец.

Те самые люди, которые сейчас так добры и милы, так заботливы и участливы, те же самые люди, которые обрели свою сущность и духовную целостность на линии фронта в борьбе за признание, личное достоинство и равноправие для своего мертвого сына; я слышала сквозь дверь спальни, как те же самые люди орали:

- Мы не знаем, что за грязные болезни ты притаскиваешь в этот дом, мистер, но с сегодняшнего вечера иди и ночуй в другом месте.

Помню, что хотела выйти и забрать свои вещи, выгладить их, сложить и убрать.

Дайте мне хоть какое-то чувство контроля.

Вспышка!

Помню, как парадная дверь тихо открылась и прикрылась: она не хлопала. Пока в моей комнате горел свет, я видела только собственное отражение в окне спальни. А когда выключила свет, там был Шейн, стоявший прямо под окном, смотревший на меня, с изрубленным и перекошенным лицом из фильма ужасов, темным и грубым от разрыва баллона с лаком.

Дайте мне ужас.

Вспышка!

Никогда не знала, что он курит, но он зажег спичку и поднес ее к сигарете во рту. Постучал в окно.

Сказал:

- Эй, пусти.

Дайте мне отречение.

Сказал:

- Эй, тут холодно.

Дайте мне безразличие.

Я включила свет в спальне, чтобы видеть в окне лишь себя. Потом задернула шторы. Шейна не видела с тех пор никогда.

Сегодня вечером, с потушенным светом, с закрытыми шторами и дверью, когда Шейна нет, и от него остался лишь призрак, я спрашиваю:

- Что за парад?

Мама отвечает:

- Парад Голубой Гордости.

Папа говорит:

- Мы маршируем с ДиРМом.

И они хотят, чтобы я шла с ними. Они хотят, чтобы я сидела здесь в потемках, притворяясь, что мы прячемся от внешнего мира. От полного ненависти незнакомца, который ночью явится заполучить нас. Это какая-то неизлечимая инопланетная сексуальная болезнь. Им кажется, что они до смерти боятся какого-то козла-гомофоба. Их вины в этом нет. Они хотят, чтоб я подумала, чтобы на что-то решилась.

Не выбрасывала я тот баллон с лаком. Только выключила свет в спальне. Потом издалека приблизились пожарные машины. Потом по моим шторам снаружи пробежал оранжевый отблеск, а когда встала с постели посмотреть, - горели мои школьные вещи. Сушившиеся на бельевой веревке и полоскавшиеся по ветру. Платья, джемперы, брюки и блузки, все они полыхали и разваливались на сквозняке. Несколько секунд спустя исчезло все, что я любила.

Вспышка!

Перенесемся на несколько лет вперед, когда я выросла и отселилась. Дайте мне новое начало.

Перенесемся в одну ночь, когда кто-то позвонил из автомата и спросил предков, они ли родители Шейна Мак-Фарленда? "Допустим", - ответили родители. Звонивший не говорил, откуда он, но сказал, что Шейн умер.

Голос за спиной звонившего попросил:

- Скажи им, что еще.

Другой голос позади звонившего подсказал:

- Скажи им, что мисс Шейн терпеть не могла их ненавистные рожи, и что ее последними словами были: "все еще не кончено, даже близко не кончено".

Потом кто-то засмеялся.

Переключимся на нас, сидящих здесь в темноте наедине с запеканкой.