Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда

Он вдруг понял, что если немедленно не вынырнуть из бездны теоретизирования, то и последние туристы из подъехавшего автобуса исчезнут в дверях гостиницы.

Женщина испуганно подтянула к себе детскую коляску, сторожиха уставилась на сбитую в прыжке голову хризантемы и дернула к губам свисток, таксер тормознул и высунул в окно кулак…

Долговязый джентльмен уже поднимался по пышной лестнице, помахивая ключом, задрав свою лошадиную улыбку к росписи потолка.

— Мистер Силлерс? Вы мистер Силлерс? — Илья дышал тяжело, но все же старался держать нижнюю губу чуть выпяченной вперед, как его учили, чтобы английские слова соскальзывали по более привычному для них спуску. — Я сын Лейды Ригель. Она не сможет увидеться с вами в Таллине. Поэтому приехала заранее сюда… Если вы хотите видеть ее, идите за мной. Да, прямо сейчас, пока вас не погнали на обед. Тогда уже будет не вырваться. Это в музее… здесь недалеко…

Только проговорив все это, Илья осознал, что вислогубый тип стоит неподалеку у резных перил, смотрит на них и всеми складками щек, шеи, лба изображает какую-то каннибальскую приветливость.

— И после этого они дали вам лабораторию? Но, Чарльз, — это просто невероятно.

— Я сам до сих пор не могу поверить.

— Сказка Венского леса.

— Возможно, там не все так чисто, как выглядит. Много секретов. Не дают встречаться с директорами, с консультантами по науке. Самого главного — Умберто Фанцони, — кажется, вообще никто не видел.

— Пока они платят за приборы и змей, не все ли равно?

— Я написал им докладную и о вашей работе. То, что мог вспомнить. Не сердитесь, если что-нибудь переврал. Они очень заинтересовались. Ответили, что с финансированием проблем не будет.

— Слушайте, прежде чем говорить такое, надо дать человеку усесться покрепче. Ведь ноги подкашиваются. Вон там освободился диванчик — пойдемте сядем.

— Я что-то не могу понять: этот мужчина — на кого он замахнулся топором?

— На себя. Хочет отрубить собственную руку. Враги выжгли на ней клеймо, а он не может жить с таким позором.

— Какие враги?

— Не помню. Давнишняя история. Враги у нас есть всегда. В сущности, одни и те же. Может не остаться хлеба, воды, леса, но враги найдутся. Без них мы просто растерялись бы, не знали, ради чего жить. Впрочем, про эту статую циники говорят, что парень просто хотел увильнуть от армии.

— Раз уж вы уселись, я могу сказать, сколько они могут выделить вам на первый год.

— Какой смысл? Я все равно в ваших ценах не понимаю. Да и как я могу добраться до этих денег?

— Приехать в Европу — только и всего.

— Вы издеваетесь?

— Ведь многих ваших ученых посылают за границу. Я сам целый год работал с коллегами из Москвы. Они говорили, что у них не было никаких проблем с выездом.

— О да, никаких. Только маленькая подпись на маленьком обязательстве, в маленьком кабинете за железной дверью. Честно рассказать по возвращении о всем виденном и слышанном. Воображаю, как они вас расписали в своих отчетах владельцам кабинета: «…представитель передовой интеллигенции, сочувствует угнетенным во всем мире, верит в интернациональную дружбу, можно брать голыми руками».

— Даже если они и шпионили немножко, я-то им зачем? Больно я нужен вашей разведке.

— Так вот, имейте в виду, что нужны. Что они вызывали меня и требовали, чтобы я встретилась с вами. Чтобы привела в специально оборудованную для таких дел квартиру. И я вынуждена была обещать им это. Конечно, когда вы приедете в Таллин, у меня случится тяжелый приступ почечных колик (болезнь засвидетельствована документально), и я окажусь в больнице. Не вздумайте навестить меня там. Все, что у нас есть, — вот эти полчаса. И мы обо всем должны договориться прямо сейчас.

— Как? И мы не пойдем с вами в ресторан? У меня карманы пухнут от валюты.

— Об этом не может быть и речи.

— Но можем мы хотя бы перейти в другой зал? Вы же знаете, я к змеям привычный, могу их на шею наматывать. Но когда они вот так сыплются на женщин и детей, это действует мне на нервы.

— Хорошо. Хотя, кажется, и там будет не легче. Да, так и есть. Вы можете объяснить, почему люди с таким упрямством селятся рядом с вулканами? Тот же Везувий — сколько народу сейчас живет вокруг него. А многие в сегодняшних Помпеях, наверно, даже держат на стене репродукцию с этой картины.

— А я вам вот что скажу: секс и насилие в искусстве — не вчера это началось. В этих двух залах голых, окровавленных, отравленных, зарезанных, раздавленных наберется на пять хороших порнофриллеров.

Наконец они нашли небольшой зал, увешанный мягкими пейзажами, по которым нежная душа художника растекалась в виде солнечных пятен, листвы, тропинок, корзин с виноградом, зеленых склонов, навьюченных осликов, каменных террас. Даже буря на море выглядела манящей и уютной.

— Чарльз, я хочу, чтобы вы поняли, в каком я отчаянном положении, и решили, можно ли мне помочь. За мною следят. Продолжать исследования я больше не могу. Вот уже полгода не притрагивалась. Все материалы и записи спрятаны в надежном месте. Но я не рискую туда больше ходить. Если они захватят все, представляете, чем это может обернуться? Но и уничтожить духу не хватает. Пять лет жизни все-таки. Если б знала с самого начала, что к этому придет, ни за что бы не начинала. Но теперь уже поздно. Все, чего я хочу сейчас, — спасти материалы. Их не так уж много — один чемодан. Пленки, блокноты с записями, данные анализов. Может быть, на будущее. Может быть, кто-нибудь другой сможет разобраться и продолжить. Что вы на это скажете? Есть у вас какая-нибудь возможность?

— Если кратко, то вот. Я тоже не совсем пропащий идеалист, каким вам кажусь. И не поехал бы я сюда от новенькой лаборатории, если бы… Если бы мог обойтись без вас. Но то, до чего я сейчас дошел, похоже на переплетение маленьких и больших тупичков. И я подозреваю — ответы должны быть у вас. Никто другой мне не поможет. Потому что только вы и я исходим из идеи: «кровь — живая». Что мне пользы от вашего чемодана? Что я там пойму? Мне надо, чтобы вы работали в соседней комнате. Или, на худой конец, через коридор. Чтобы в любой момент я мог зайти и спросить, куда грести дальше. Или попросить проверить идею, просмотреть свежим взглядом эксперименты. Или просто ущипнуть за задницу и получить вразумляющую оплеуху. Поэтому я вот что решил: если все попытки выехать по моему приглашению или уехать туристкой провалятся, я предлагаю вам свою руку и… то, что нынче важнее сердца, — паспорт с визой.

Он со стуком упал на острое колено, протянул просительно растопыренную ладонь. Дежурная в черном мундире повернула голову на непорядок, стала наливаться венозной кровью.

— Чарльз, у меня уже двое детей на плечах. Да старуха мать, считайте, трое. Не могу я взвалить еще четвертого.

— Если вы думаете, что в благодарность вам придется обнимать такую костлявую конструкцию, можете не волноваться. В сексуальном плане вы меня совершенно не интересуете. Только в научном. Какая-то опасность будет грозить вашему сыну, но я обещаю положением отчима не злоупотреблять.

— Час от часу не легче.

— Шокированы?

— Не в этом дело… Слушайте, вы и тем московским коллегам?… Вы и им в своих вкусах признались?

— Может быть. Не помню. Тоже не следовало?

— Вы знаете, что здесь это уголовно наказуемо? Что если это в вашем досье, вы у них в руках? Вы отодвинете подосланного пьяного с дороги, и вас обвинят в сексуальном нападении.

— Я все еще не могу поверить в такое внимание к себе. Правда, их может интересовать Фонд. Но и тут я мало чем бы мог помочь им. Даже если б захотел.

— Ох, пойдемте отсюда. Эта женщина там… С ней сейчас случится удар. От пламенной классовой ненависти. А обвинят нас.

Они спустились по мраморной лестнице, двинулись по залам первого этажа, путаясь, возвращаясь в одни и те же, возвращаясь на одни и те же круги разговора, потому что, конечно же, он не мог понять, как это его героическая готовность жениться (видимо, вынашивавшаяся с умилением на себя самого) ничего не может изменить. Ну да, надо подать заявление и ждать, скажем, два месяца, а там кончится его виза, а следующий раз приехать ему уже не дадут, так это обычно делается; ну да, некоторым все же разрешают, но во всяком случае не тем, за которыми постоянная слежка; нет, и к адвокату нельзя обратиться, на кого ты хочешь подать в суд? Все будут говорить, что они всей душой за вас, поздравлять, кричать «горько» и отсылать к следующему чиновнику; нет, и в газеты нельзя, газеты здесь для другой цели, для более возвышенной — выплавка стали, сев колосовых, — они не опускаются до брачных мелочей…

— Да нет же, я не хочу сказать, что они абсолютно всесильны, — говорила она тускнеющим от безнадежности голосом, — от них можно уворачиваться и дурачить довольно долго, я, например, уже изрядно наловчилась, но вообще — это как метания рыбки в пруду, когда рыбаку не очень нужно поймать именно тебя, у него идет плановый отлов, есть шанс уворачиваться от бросаемой сети и раз, и другой, и третий, выигрывать время, что-то успевать сделать, о — это целая наука, но выход-то из пруда перегорожен намертво, и, когда им станет очень нужно, они, конечно, изловят тебя, а могут и вообще спустить воду в пруду и тогда взять тебя, дергающуюся, со дна голыми руками… Нет, это не преувеличение и не пропаганда, и нет, я не впала в паранойю, не нужны мне ваши психоаналитики, и… я очень ждала вашего приезда, на одной только надежде дотягивала, поэтому ничего стыдного, могу и плакать сейчас… ничего такого… станьте так, чтобы меня не было видно… я сейчас… я справлюсь…