Петр Алешковский - Институт сновидений
Идет Катюшка-девчушка по пляжу, простыня махровая за ней полощется на ветерочечке, как за королевой шлейф. Отдыхающие лоботрясы пальчики ей вслед облизывают, слюнкой горячей давятся, что пажи из-за кустов.
А она куда идет? Идет себе, милая, бредет, как баржа по реке, хлюп-хлюп по мокрому песку пятками. И пускай идет – ей ведь жить да жить: это не горе-беда, это грех-смех, то ли еще будет. А горе-море переплывет.
Глянь-ка, вон и солнце встало!
Блаженства
«… и весь живот наш Христу Богу предадим».
Собрание восклицает: «Тебе, Господи!» Нестройно, но утвердительно изглашается «Аминь!».
Дьякон сходит с амвона. С клироса, размеренно, четко, во всеуслышанье чтец возглашает возвещанные Христовым Евангелием блаженства. Молящиеся, а их немного во храме, повторяют вслед за чтецом слова Спасителя, привычно, кротко пришептывают вослед:
– Блажени нищие духом, яко тех есть царство небесное.
– Блажени плачущий, яко тии утешатся.
– Блажени кротцыи, яко тии наследят землю.
Человек в сером широком плаще, озираясь, бочком входит в трапезную, встает за колонной. Смотрит вперед, ищет кого-то, но не находит. Крестит лоб вслед за рядом стоящими бабушками.
Чтец продолжает:
– Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии помиловани будут.
– Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. Человек в сером незаметно поправляет на груди под плащом короткоствольный автомат, скорее даже автоматик, так миниатюрно это тупоносое изделие. Косится, но никто решительно не обращает на него внимания. Взгляд его рыщет по первым рядам старушек, но той, кого он высматривает, кажется, нет. Это плохо, очень плохо. Человек весь напряжен: вдруг опоздала, вдруг войдет сейчас, заметит? Он прислоняется к колонне, почти сливается с ней.
Чтец возглашает сердечно, спокойно:
– Блажени миротворцы, яко тии сынове Божий нарекутся.
– Блажени изгнани правды ради, яко тех есть царствие небесное.
– Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол, на вы лжуще, Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех…
Торжественно открываются Царские врата, как бы распахиваются на миг врата самого Царствия Небесного, и глазам собравшихся предстает сияющий престол, как селение славы Божией и верховное училище, откуда исходит познание истины и возвещается вечная жизнь.
Священник и диакон приступают к престолу, снимают с него Евангелие, несут к народу через боковую дверцу.
Спокойно, мерно выступают они на середину храма. Оба преклоняют главы. Священник молча, сосредоточенно глядит в пол, диакон, указуя орарем, как крылом, на позлащенные Царские врата, громко испрошает:
– Благослови, владыко, святый вход!
– Благословен вход Святых Твоих всегда, ныне и присно и во веки веков, – возглашает в ответ иерей.
И тут в толпе старушек мелькает знакомый платочек, открывается лицо – мать сосредоточенно глядит на Евангелие, крестит лоб. Нет сомнений – она!
– Слава богу! – шепчет про себя человек в плаще.
Пришла, значит, можно беспрепятственно наведаться в чулан. Он еще раз поправляет короткоствольный автомат, словно поводит плечами, начинает медленное отступление квыходу.
– Премудрость! Про-о-о-сти! – гремит дьяконский бас. Это последнее, что он слышит.
Теперь человек знает доподлинно: мать здесь, в церкви, и будет молиться долго. Она и его помянет в своих молитвах. Его это, в общем, не волнует, но сегодня он не отказывается и от заступничества высших сил, в которые обычно не верит.
Он сверяется с часами: отлично, все, как рассчитано – времени предостаточно. Человек смотрит на переулок – переулок пуст. Сзади? Сзади тоже никого. Отлично.
Знакомыми двориками, закоулками, минуя освещенный проспект, пробирается к большому железнодорожному бараку. Тут прошло его детство – тут он знает все ходы-выходы. Человек замирает за дровяным сараем: никого. Взбегает по лестнице – пятую и седьмую ступеньки перепархивает – скрипят вот уже сколько лет. Втирается в материнскую каморку, затворяет дверцу. На всякий случай закладывает засов.
Теперь-то он дома.
Человек скидывает плащ, снимает через голову автомат, аккуратно кладет на тумбочку. Открывает чулан, отодвигает мешок с картошкой. Вот и выпиленная доска. Под ней тайник. Там, в тряпице: кобура, револьвер, горсть чудесных патрончиков. Он бережно разворачивает тряпицу, проверяет оружие, любовно открывает барабан, впечатывает патроны: шесть блестящих капсюльков, ровно шесть, он пересчитывает их с должной серьезностью. Револьвер короткоствольный, иностранный, он долго охотился за таким. В Питере ребята помогли. Молодцы ребята – эти не подводят никогда. Железо!
Человек прячет револьвер в кобуру, прилаживает ее поудобней под мышку, рядом с сердцем. Не может отказать себе в жесте: выхватывает, целится, плим! крутит револьвер на указательном, ловко кидает на место. Все будет отлично! Он им отомстит за все, за все! Смотрим на часы: до времени «Икс» он успеет.
Теперь – автомат. Чудесный, чудесный, но он заговорит после, не сегодня. И кто б мог сказать, что самоделка: маленький, компактный, стоил он, конечно, многовато, но разве жалко бумажек для дела. А Петрович – ас! Европа – «А» класс, шикмаре! Изучил чертеж (тоже доставали специально), назвал сумму, и вот – два месяца, и готово! Отлично!
Он погладил сталь, отделил рожок, разложил на тряпице. Завернул аккуратно, перетянул специально принесенной резинкой, упокоил на дне тайничка. Заровнял картофельную пыль, подтянул на место мешок. Кому взбредет здесь искать? Да и не найдут – доска ничем не отличается от своих соседок – он, было дело, долго возился с тайником.
Вспомнил вдруг мать. Пускай молится, что ей, пенсионерке, еще и остается. Как там говорили: «Радуйтесь и веселитесь!» Сейчас, сейчас, держитесь, гады, а он уж порадуется, повеселится всласть – давно готовился. Все выверено до секунды.
Человек надевает плащ – чудесно: широкий, он скрывает револьвер даже лучше, чем автомат. Автоматик! Так он ласково называет его в мыслях.
Ретироваться! Через двор! И опять удача – никого нет. И начинает накрапывать дождик. И сумерки наползают.
Удача! Удача! Удача!
Человек идет теперь по центральной улице. Идет спокойно, уверенно. Плевать, что горят фонари, даже и хорошо – легче станет целиться.
Сверяется по часам – все по плану! Отлично!
Вот и парк культуры и отдыха, по-простому «Бляшка». Бляшки, кстати, уже потянулись на «Веселую горку» – на танцплощадку. Человек нагибается – завязать шнурок – и… ныряет в кусты. Кусты мокрые – дождик все моросит, но этого человек не замечает: сейчас – или никогда!
Затаив дыхание, он подбирается к посту. Ну так и есть – смена: два милиционера в плащах стоят около гаишного «москвичонка». Они стоят к нему спиной, курят, что-то обсуждают.
В парке тихо, только случайные прохожие – основной народ на улице, течет потоком: туда-сюда – балбесы, отработали свою дармовую похлебку, жвачные животные. Грохочут грузовики.
Человек вынимает револьвер, вскидывает его, целится с двух рук, чуть присев в коленях, слегка откинув туловище.
– Псшить! Псшить! Псшить! Псшить! Псшить! Псшить! Черт! Зараза! Все шесть, как один. Осечки!
Неужели Витюня подсунул подмоченные? Ну Витюня, ну погоди же, гад!
Теперь – быстро! Исчезнуть! Все вычерчено! Все рассчитано!
Через парк, мимо Кремля. Спокойно. Эти два гада даже и не услышали ничего – на улице такой шум. Дать подкову, вернуться. Так. Теперь пройти спокойно мимо поста. Поглядеть.
Все в порядке – стоят и не подозревают, свиномордики. А пять минут назад… Ладно, ладно.
Нервы напряжены до предела.
Теперь смешаться с толпой, раствориться. Сесть в автобус. Домой!
И с порога обнять ее, теплую, домашнюю, напряженную тоже, изволновавшуюся в ожидании, поцеловать в губы, прижать к себе крепко-крепко.
– Пол-лучилось?..
– Нет. Гад Витюня капсюли подсунул то ли отсыревшие, то ли они под боек не подходят. Но у него-то, у него-то в Питере как бухали!
Человек сокрушенно скидывает плащ, кобуру с детским итальянским револьвером, но не бросает на пол – кладет в кресло. Все-таки штука. Да-с, скажу вам, штучка – четыреста пятьдесят рубчиков плачено. Жена утешает:
– Ну ладно, ладно, Валя, ну успокойся, подумаешь, ерунда какая, ты считай, что получилось. Иди скорее в ванную, я блинчиков напекла с творогом и медом, как ты любишь!
Он уходит в ванную комнату, яростно плещется в рукомойнике. Смотрит потом на себя в зеркале, оттягивает щеки, изображая ужасного гангстера. Черт с ним, в конце-то концов!
– А знаешь, – кричит он ей на кухню, – автоматик-то Петрович сделал. Загляденьице. Вот поеду в Питер на выходные – покажу ребятам, все обалдеют, даже семеновский парабеллум не потянет, а ему на «Кировском» точили.
– Ну и отлично, Валенька! – Жена уже пришла в ванную, положила ему руки на плечи. – Какой ты все-таки у меня, Валенька, мальчишка. Тридцать семь лет, а все в пистолетики играешь.
