Петр Алешковский - Институт сновидений
– Да-да, я понимаю, извините, что побеспокоил… Шишмарев сражен – такой мелочный, а профессор! Он бежит, проклиная всю мировую археологию на свете, всех профессоров вместе взятых, профессора Колдина отдельно, себя самого! В кабинете созревает решение: он позвонит на завод, станет просить не три, а пять егерских ставок! Пал Петрович, по обыкновению, две срежет. Из трех две пойдут на реальных людей, а третья на ассенизатора, на сторожа в Пролетарке, что бесплатно (за лицензию на кабана) караулит склад с корой, но… Провались оно все пропадом, тысячу раз! Он снимает желтую, ненавистную венгерскую трубочку…
Петр Григорьевич глядит вслед председателю, качает головой, по привычке потирает ручки. Снимает очки, засовывает их в нагрудный карманчик. Смотрит на часы.
– Перекур!
Студенты, уловив приказ, кричат по раскопу: «Пе-ре-кур!»
Транспортер замолкает, ребятишки бегут к навесу, к умывальникам.
– Наденька! – профессор обращается к студентке, что по-прежнему сидит за столом и читает книжку. – Наденька, я иду в музей на заседание реставрационного совета, обедать не приду. Если я не выколочу из них сто пятьдесят рублей на ремонт транспортера, в следующий год придется носить на носилках.
Он дотрагивается до кармашка с очками, выходит на улицу по направленью к кремлю. Там его ждут. Там директриса с утра тупо глядит на смету, ломает голову, как выкроить тысячу двести шестьдесят четыре рубля наличными. В Лихониных палатах протечка, залило иконы. Нужны наличные – безналичным расчетом, как известно, шабашников не заманишь.
…Над раскопом – Наденька, сидит за столиком, читает. Опять принимается тарахтеть транспортер. Жарит солнце. Она читает самиздатский перевод – толстую, в ледериновой красной обложке книгу. Она читает: «Реальное различие между человеком и ангелом заключается совсем не в том, что человек обладает телом, а ангел – бестелесен; правомочно лишь сравнение души ангела с человеческой душой. Душа человека неимоверно сложна, это целый мир, состоящий из различных сущностей, в то время как ангел – единичная сущность и в этом смысле существо одномерное.
Кроме того, из-за своей многогранности, способности содержать в себе противоречащие друг другу начала и из-за главного дара – Божественной искры, составляющей внутреннюю силу души, которая и делает его человеком, – из-за всего этого человек обладает способностью проводить различие между вещами, отличать добро от зла. Человек может подняться на великие высоты, но может и отступить с прочно занятых, казалось бы, рубежей. Ничего из этого не дано ангелу. По своей внутренней сущности ангел навсегда остается неизменным».
– Надежда! Ты пойдешь, наконец, работать, мы тут совсем запарились.
Наденька отрывается от книги, но смотрит не вниз – вверх, в чистое, далекое августовское небо, бормочет стихи:
Бойся в час полуденный выйти на дорогу,В этот час уходят ангелы помолиться Богу…
Снова клюет носом в самодельный перевод в красной ледериновой обложке.
Жарко, очень жарко печет полуденное старгородское солнце. Едва заметный ветерок доносит отчетливый запах сортира. Кто-то из ребятишек опять забыл закрыть дверцу.
Наденька читает…
Отец и дочь
(современная сказка)
Самоходки хлюпают по реке, везут в город песок, тяжелые и неспешные. Солнце только занимается, и ветерок едва-едва – ве-те-ро-че-чек. И Катюшка-девчушка шлеп-шлеп – босиком по песку: купальничек красный с белой косой полосой, кооператорский, простыня махровая голубая на плечах с цаплей, китайская. Идет-бредет Катюшка-девчушка, под ноги глядит – спешить ей вроде как некуда.
Папа вечером запер снаружи на ключ в мастерской, как когда-то запирал ее в детстве. Вроде это у них игра такая. Но в том-то и дело, что время их игр давно прошло. Обещал папа скоро прийти, но не пришел – ночевал у Светки. Для того и запер, чтоб не застукала. Но как ни скрывай, Катюшка-девчушка все знает.
Проснулась она раньше обычного: папы нет – все ясно. И так писать захотелось, что пришлось вылезать через окошко. Это не впервой, это ничего б – обидно, что закрыл, не пришел. А если подумать, и это не главное. Беда у нее. Матери сказать – страшно. Хотела папке, а он у Светки ночевал. Одно дело – не знать – догадываться, другое – когда в открытую. Так вот.
Все художники гуляют, кто ж не знает – мастерские на отшибе, за городом, в монастыре – жены сюда не ездят. Они с мамой только в субботу и воскресенье допускались. А так папа на неделе заезжал, завозил еды-колбасы, денег маме – Катюшка-девчушка привыкла: папа работает! Зато в субботу папа в мастерской ее уложит, расскажет страшную сказку, закроет на замок, «чтоб не украли», а сам с мамой уходит в гости за стенку– к дяде Косте, к дяде Сереже, у кого, в общем, гуляют. А она спит. Так было.
Потом в одно воскресенье, давно уже, днем, сидели, ели уху. Вдруг вбегает тетя с мальчиком и на папу кричать. Мама Катюшку скорей за дверь и на улицу, но она услыхала, как мальчик той тети папу тоже папой назвал. Так и узнала. После только привыкла – мама же привыкла. Всякое бывает.
Папа хуже не стал, как заходил раз-два в неделю, так и заходит. Сказки давно не рассказывает, но Катюшку-девчушку свою любит. Смешно, какие тут сказки – ей уже к шестнадцати – все она понимает. Зачем только Светка? Или все они такие? Докторша в школу из поликлинники приходила, вела урок «сексуальной жизни». Самой скучно было говорить, еле позевунчики в кулаки прятала. Что она такого расскажет, что девчонки не знают? Грех-смех, море-горе.
Но из-за Светки теперь к папе не подступиться. Стыдно будет обоим: и ей, и ему. Так, значит, и уезжать не поговорив? Но страшно… как в сказке. В детстве ей всегда от той сказки страшно становилось, хоть в подушку зароешься, а все равно страшно.
Идет Катюшка-девчушка по берегу, папину сказку вспоминает.
В некотором царстве, в не нашем государстве жил купец богатой. У него жена померла, осталась дочь – пуще матери красавица. Отец вот отгоревал, стал на дочь заглядываться. Раз подловил с нехорошим, говорит: «Твори грех со мной!» Она и слезами изошла, и уговаривала-молила: «Нет!» – и все тут. Сотворил грех насильно, и понесла от него. А как время подошло, вызывает, приказывает на генерала-прикащщика своего показать. Дочь ни в какую: «Как напраслину на невинного покажу?» Отец ей голову и снес топориком. Затворил тело в садовый склеп, сам в далекие страны уехал торговать. А генерал-прикащщик идет раз по саду, слышит, цветок на склепе говорит: «Освободи меня, добрый молодец, от ноши!» Испугался, заглянул. А там дочь лежит мертва. Взял кладенец, рассек ей чрево, мальчонку-красавца вынул, а тело похоронил как следует быть. Снес царю.
– Так?
– Так!
Всё. Дознались. Того купца, как приехал, на воротах расстреляли, генерал-прикащщика купцом поставили, а мальчонка-красавец и по сю пору у царя живет – у царя за пазухой вольно ж не жить!..
Катюшка-девчушка повернула, бредет уже назад к монастырю. Отдыхающие с турбазы сидят на дебаркадере, ее глазами раздевают, свистят, руками зазывно машут, пялятся, словом. А она знает, что раздевают, все о себе знает, но сейчас не весело. Но грудки вперед выставила, голову задрала. В другой бы раз им ответила: «Барбосы вы херовы, что губы раскатали, не по вам кость!» В другой раз и покрасовалась бы, подразнила б их, а тут такое дело-беда, надо уезжать тихонечко. Только б отцовского взгляда не видеть виноватого, как в тот раз, когда жена его их с мамой застукала. Давно было, а не забывается.
А горе-море переплывет. Если что, девчонки помогут, вот только деньги где взять на аборт? Лешке сказала, так он сразу в кусты: «А я при чем?» Теперь и не здоровается, словно ничего не было. Хрен с ним, с Лешкой. Думала, папа поможет, а он со Светкой.
И маме нельзя говорить – ей без того хватает. Наверняка она про Светку сообразила – не зря уже месяц в монастырь не ездит. Как та жена городская первая, сидит, ждет.
Папа приезжает, деньги, еду-колбасу привозит, маму поцелует и ее, его Катюшку-девчушку, вот что и непонятно. Если б не любил, расстрелять его на воротах, но любит, факт, и маму любит, а ходит к Светке, к суке поганой.
Лешка, тот другое дело. Выпили, потрахались, всего и делов, а вот – залетела. Расстрелять его за то на воротах со Светкой-сукой, а папку генерал-прикащщиком. А генерал-прикащщику вольно ж у мамы под крылышком не жить…
Идет Катюшка-девчушка по пляжу, простыня махровая за ней полощется на ветерочечке, как за королевой шлейф. Отдыхающие лоботрясы пальчики ей вслед облизывают, слюнкой горячей давятся, что пажи из-за кустов.
А она куда идет? Идет себе, милая, бредет, как баржа по реке, хлюп-хлюп по мокрому песку пятками. И пускай идет – ей ведь жить да жить: это не горе-беда, это грех-смех, то ли еще будет. А горе-море переплывет.
Глянь-ка, вон и солнце встало!
Блаженства
«… и весь живот наш Христу Богу предадим».
