Рю Мураками - Меланхолия
Была, как помню, зима. Это был второй или третий год моих путешествий. И вот Савако позвонила мне домой. Дня через три я должен был улетать то ли в Венгрию, то ли в Румынию. Конечно, я крайне удивился ее звонку, ведь мы не виделись, наверно, года три. Мы договорились встретиться в кафе у концертного зала в Сибуйя. Я очень хорошо это помню. Савако училась в каком-то провинциальном университете, изучала там историю искусств или что-то в этом роде. Я обратил внимание на ее прикид, облегающие джинсы на слоновьих ногах ей совсем не шли. Казалось, она еще больше поправилась, стала еще круглее, чем в лицее, только вот по лицу пробегала какая-то тень. Я, конечно же, сразу подумал, что она до сих пор девственница. Ее лицо напоминало примитивное изображение грешника эпохи раннего христианства. Разговор как-то сам собою завял. Но ближе к вечеру мы решили пойти куда-нибудь выпить. Мне недавно исполнилось двадцать, я привозил из Восточной Европы коекакой антиквариат, главным образом абажуры, поэтому деньги у меня водились. Я знал множество баров, в один из которых и пригласил Савако. «Взрослая девушка позволила себе поразвлечься со своим младшим дружком», — сказал я Савако у барной стойки. Так прямо и сказал!» Да ты что, бредишь?! — засмеялась она. — Во что превратились старые друзья? В какой притон для психов ты меня затащил? А не ты ли, начитавшись Рембо, клялся и божился, что уедешь из этой страны?» — прибавила она, потягивая свой коктейль. Взгляд ее постепенно стекленел. Я стал ей объяснять, что в некотором роде я и уехал из страны, но, говоря все это, больше и больше убеждался в том, что ей прямо таки не терпится переспать со мной.
Чем же я занимался в то время? А, ну да, я начал приобретать антиквариат, декоративные блюда и тарелки на юге Индии, в одной деревеньке, где в качестве такси использовали верблюдов и которая называлась… что-то вроде Пулу… ах да, селение Биджа-пулу. Я был полностью захвачен делами! Я покупал дешевые вещи в одном месте, перепродавал их в другом, их быстренько подновляли, наводили лоск, и готово. Все началось с Индии, в те времена не очень известной страны в Японии. А потом уже были Южная Америка, Восточная Европа, Африка. Девушки обожали слушать рассказы о дальних странах. Да и сейчас ничего не изменилось. Я поведал ей о розовых сумерках на севере Индии. О том, как в меня стреляли из карабина на границе Мали и Мавритании. Закаты. Северные сияния. Пурпур. Рассказы о таких вещах, равно как и истории об опасностях, которых вам удалось избежать, всегда волновали девиц. Попадали, так сказать, в точку. Потом я брякнул какую-то пошлость, и на лице у Савако появилось выражение человека, грубо возвращенного в травмирующую его действительность. Я излагал ей все это, стараясь произвести впечатление, но и особо не выпендриваясь. Я не уверен, что вы поймете. Я описывал ей розовый цвет сумерек на краю пустыни: «Этот цвет похож на цвет губ новорожденного. А ты можешь представить, как начинается пустыня? Ну, ты, конечно, видела в кино и на фотографиях песчаные дюны, насколько хватает глаз… Но вот, как ты думаешь, она начинается понастоящему? Ведь у пустыни нет четкой границы, как у океана, вот так, хоп — и пустыня! Вообразить это несложно: сначала мало-помалу исчезают зелень, деревья, растения на улицах и в городских садах. Потом начинаются скалы. Скалы повсюду, каменный пейзаж, изломанные линии холмов и гор, которые возвышаются, чтобы потом уступить место… почве, земле. Ну а дальше — песок. И вот как раз в тот момент, когда ты вдруг понимаешь, что, кроме песка, здесь больше нет ни чего, именно тогда и осознаешь, как далеко ты уже в пустыне. Кто-то сказал… Кто же? По-моему, Поль Низан… «В пустыне нет ничего, и именно поэтому человек может там найти самого себя».
Короче, все-таки кто-то сказал такую вещь. Я видел пустыню с вершины горы, недалеко от деревни: она напоминала песчаное море. Розовый цвет затмевал все остальные, казалось, он был единственным. Конечно, даже у нас, в Сетагайя, во время заката небо приобретает похожий цвет, но он гораздо бледнее. Цвет вечерней пустыни очень насыщенный, более теплый и в то же время неуловимый. Словно губы новорожденного… Или — еще лучше — словно язычок новорожденного. И цвет этот зыбок, как морская волна. Дальше, дальше, в бесконечность. И знаешь, о чем я подумал? Как может человек найти себя в подобном месте? Ты просто потеряешься в розовом закате…» Вот такую речь я произнес перед Савако. Ее коктейль назывался «Сайд-Кар», а такая штука сносит башню напрочь. Ее взгляд становился все более тревожным, можно было подумать, либо она уже успокаивается или, наоборот, вот-вот начнет реветь. Савако подняла на меня влажные глаза. «Язычок новорожденного», — пробормотала она и тут же попросила отвести ее в такое место, где мы смогли бы уединиться. Она произнесла это так, будто напевала слова из модного шлягера. Я направился с ней к себе на квартиру, что в квартале Аояма, которую я использовал как хранилище для привезенных раритетов. Там был всего лишь один диван, зато горой был навален всякий хлам, разнородные предметы, коврики, серебряные блюда, монеты, иконы, недорогие драгоценные камни, вещицы кустарного производства. Савако стащила свои джинсы прямо перед группой из семи-восьми огромных деревянных идолов, которых я привез из Сенегала. Оказавшаяся передо мной задница была еще более круглой, чем остальные части ее тела. В комнате было достаточно холодно, поскольку я ее не отапливал, дабы не испортить весь этот антиквариат. Савако покрылась гусиной кожей, ее молочно-белые мясистые ягодицы покрывал легкий пушок, а бедра были все в каких-то пятнах. Однако под влиянием выпитого холода она не чувствовала. Я прекрасно помню эту картину — дрожащий от возбуждения зад, мурашки на коже и черные идолы. Ну, разумеется, я также стянул с себя штаны. «Нет, это невозможно», — вдруг заявила Савако, захлюпав носом. Про себя я подумал, что у нее просто есть свои правила. Но это оказалось не так — истинная причина была еще более идиотской. «Я не могу, — прибавила она. — Извини меня, Язаки, мне очень неудобно, но я не могу». «Почему я должен тебя извинять?» — спросил я. Я не имел ничего против мурашек, ни против белых круглых задниц. К тому же я успел достаточно сильно возбудиться… «Ах, прости, прости меня!» И она собралась уходить. А ведь сначала была согласна! А мне было чуть больше двадцати. И не было никакой причины просить у меня извинений. «Да что на тебя нашло, дурища?!» — думал я, чувствуя легкое раздражение, понятное любому, кто не сумел довести начатое до конца. Но гневной вспышки не воспоследовало, как будто во мне внезапно прорезалась какая-то сверхъестественная сила. «Так у тебя есть свои правила?» — спросил я у нее. Не притронувшись к одежде, сверкая голым задом, Савако медленно и задумчиво покачала головой. Это движение не было ответом на мой вопрос. Я не знал, что делать, надевать штаны или нет, чтобы не волнован, голозадую Савако. Интересно, не эти ли болванцы, что находились в пяти-шести сантиметрах от ее пухлой попы, парализовали мои умственные способности? Не эти ли деревяшки, расширяющиеся кверху и книзу, так растянули ее лицо? Местами они были покрыты рафией и какими-то веревочками. Их глаза, рты, носы были непомерно вытянуты, тем более что из-за бликов света темная поверхность дерева казалась липкой, словно смазанной жиром. Все это диковинным образом контрастировало с видом округлых, в мурашках, ягодиц Савако. Это было пошло и грубо. И никаких вам чувственных абстракций — одна сплошная непристойность, словно все постыдное, что она обычно таила в себе, вдруг вылезло на поверхность. Нет, вы представляете? И тут Савако заговорила, как была, голая. Вообще-то я не очень люблю выслушивать подобные истории. Я забыл название ее университета. Короче, она начала свой рассказ с одной неприятности, которая могла произойти только в провинциальном институте в начале семидесятых. Несколько раз повторила, что не может заниматься любовью. «Да уж знаю», — заметил я, поглаживая одного из идолов, похожего на огромный пенис. «У меня любовная история с одним человеком из моего университета. До сих пор». Любовная история! Она сказала «любовная история»!
Мои самые худшие опасения усилились. «У меня любовная история», — вот так прямо и врезала эта голозадая, дрожащая от холода экстеоретичка. «Он артист. Он раза в два, нет, скорее, в три раза старше меня. Но не надо думать, что я хочу видеть в нем образ моего отца. Как бы это объяснить? Это человек, который сумел отказаться от самого себя. Раньше он был скульптором-авангардистом, достаточно известным и признанным, и даже получавшим награды. Но у столичной творческой интеллигенции он вызывал ужас, поэтому лет тридцать тому назад он предпочел уехать в родную провинцию, отказавшись от творческой деятельности. Первый раз, когда мы познакомились, я почувствовала, что у меня подкашиваются ноги. Он был уже стар, но при этом излучал такой свет… ну, ты знаешь, ну как те революционеры, о которых ты рассказывал. Помнишь? Ты сам как-то говорил, что у революционеров такое выражение лиц, словно там смешались черты юности и старости. Так вот, у него то же самое. Я сразу вспомнила, как увидела его. Вначале мы много рассуждали о революции и герилье. Он говорил, что у него такое впечатление, будто бы он ведет свою собственную маленькую войну. По его словам, он должен был бороться с титанами, чтобы, решительно отойдя от норм, не эксплуатировать свое творчество». Нет, ну вы подумайте! Для начала, люди, которые действительно борются против кого-нибудь или чего-нибудь, не делают подобного рода заявлений. Вот о чем я думал в тот момент, но все-таки смолчал. Ничтожество, бездарная дрянь, трус, слинявший к себе в деревню и сыплющий теперь сентенциями. Да и с чего бы такому гению, способному отречься от творчества как средства выражения, прозябать на факультете истории искусств в провинциальном университете? Человек такой силы предпочел бы сделаться садовником, крестьянином или охотником, что ли. Следовало, конечно, все это высказать ей, да я бы и высказал, если бы чувствовал себя получше. Но мне было холодно. Древние божки высосали всю мою энергию, а Савако действовала мне на нервы. «Ну и что должны означать все эти революции и герильи? Хочешь сказать, что ты всего-навсего бедная девочка, умирающая от печали! Настолько подавлена, что готова на все, лишь бы вырваться за пределы своего сознания. И то, что смогла найти только старого, замшелого пердуна, да вдобавок еще и бестолкового, чтобы найти утешение! И никого больше?! Несчастного, которого ты не бросишь, потому что боишься лишиться своего содержания! И это так, потому что ты слишком боишься подвергнуть себя опасности или риску потерять что-либо, ты никогда не бросишь этого старика, этого неудачника!» «Но через некоторое время после нашего знакомства он признался, что общение со мной прибавляет ему решимости для того, чтобы вернуться к творчеству. Язаки, дружок, да понимаешь ты, что я говорю? Человек, ничего не создавший за тридцать лет, вдруг говорит о своем желании снова начать работать! Меня как током ударило, когда я такое услышала. Я вся задрожала, точно!» Савако, — сказал он, — я еще не совсем готов к бронзе или камню. Сначала я должен сделать одну вещь, иначе я не смогу работать». Оказалось, он хотел посмотреть мою матку и постичь тайну Вселенной». Я не выдержал и рассмеялся: «Ха-ха-ха! Скажи мне, какая связь между твоей, пардон, маткой и Вселенной? И объясни-ка, каким образом можно посмотреть матку изнутри?» — «Он попросил раздвинуть бедра пошире и несколько раз на дню исследовал мою матку при помощи гинекологического зеркала. Он считает, что Вселенная и матка по своей сути являются одним и тем же. Именно поэтому я должна оставаться девственницей. Я не должна совокупляться с мужчиной, иначе матка потеряет сходство с Мирозданием».
