Мария Нуровская - Письма любви

— Скоро приедет машина, — сказала я никому не нужные слова.

Марыся смотрела на меня. Ее глаза, казалось, существуют отдельно от исхудавшего лица. Она чего-то ждала от меня. Может, ей хочется, чтобы я взяла ее за руку. Но она тут же высвободила свою ладонь. До последней минуты Марыся смотрела мне в глаза.

А потом я ходила по комнате и плакала. Мы провели с ней вместе пять лет, которые сблизили нас. Мы делили любовь мужчины и мальчика. Иногда я думала о ней и о себе как о едином целом. Марыся стала самой драгоценной частью меня.

Я позвонила в клинику.

Ты был на обходе.

В кухне натолкнулась на жену портного.

— Что-то не в порядке с пани Марысей? — спросила она, видя мое заплаканное лицо.

Я покачала головой, не хотела, чтобы она узнала первой о смерти Марыси. Но и врать не хотела, хотя бы в этом.

— Умерла.

— Боже мой! — вскрикнула она с преувеличенным страхом. Я уже давно заметила, что выражение простыми людьми страха или боли часто носит гротесковый характер. Соседка театрально схватилась за голову. Как плакальщица из античной трагедии, подумала я. — Помогу пани обмыть бедняжку, одеть…

Эхом отозвались во мне слова твоей матери, сказанные тогда над рекой: «И та бедняжка… Марыся». Мне не хотелось, чтобы ее жалели. Марыся не была бедняжкой. Просто у нее трагически сложилась жизнь.

— Я все сделаю сама, — отказалась я.

Зазвонил телефон.

— Кристина, — услышала я твой голос. — Ты мне звонила?

Воцарилась тишина.

— Марыся умерла.

— Я скоро приеду, найду только себе замену.

Мне не хотелось, чтобы ты сейчас был с нами.

— Увидишь ее утром… так будет лучше…

— Хорошо, — сразу согласился ты. — Справишься?

— Да, — ответила я коротко.

— Завтра я все оформлю.

— Хорошо.

— А что с Михалом? Он знает?

— Он в школе, не беспокойся о нем, я… — И неожиданно остановилась на полуслове.

Умерла мать ребенка, значит, сообщить ему об этом должен его отец. Почему я стремилась все взять на себя? Может, этого не могла мне простить Марыся, выдернув свою ладонь? Кем я была в этом доме? Беглянкой из гетто. Я вошла сюда, чтобы обокрасть ее, отобрать все, что она любила. А теперь собиралась дирижировать уже не ее жизнью, а ее смертью. Я должна уйти отсюда и вернуться после похорон. Но это невозможно. Кто-то должен был заняться ее телом. Чужой? Она бы этого не вынесла, как не могла вынести жалостных взглядов и еле скрываемого испуга. Я всегда переживала, когда к Марысе приближались чужие: врачи, сестры. Даже твои взгляды заставляли меня переживать, потому что она переживала… Никто не имел права приблизиться к ней, пока мы не будем к этому готовы. Она и я. Часы показывали двенадцать. Михал вернется около трех, еще оставалось время.

Я принесла из ванной тазик с водой, потом сняла с нее рубашку, намылила губку и начала обмывать тело Марыси. Выступающие ребра, впалый живот, острые кости бедер.

Слезы лились из глаз, перемешиваясь с водой и мылом. Можно сказать, что я омывала тело Марыси своими слезами.

Продолжая плакать, я достала из шкафа платье, которое когда-то дала мне твоя мама. Синее с белыми воротничком и манжетами. Я носила его вместо Марыси, а теперь вот одеваю в него Марысю.

— Уже никто не будет смотреть на тебя такую, — говорила я как в лихорадке. — Уже никто тебя не обидит.

Михал хотел сразу отправиться в свою комнату, но я его задержала.

— Не ходи туда, — сказала я, непроизвольно понижая голос.

— Мама спит? — спросил он.

Я обняла его и посадила на топчан.

— Михал, — проговорила я, — твоя мама умерла.

Сначала мне показалось, что он ничего не понял, а потом у него задрожал подбородок, как в детстве, когда он старался сдержать слезы. Мы сидели так, поддерживая друг друга…

Часы пробили два. Прошло два часа нового дня, который мы должны были прожить без нее.

Письмо четвертое

Август 57 г

Итак, Анджей, мне тридцать два года. Мы с тобой еще вместе. Собираясь продолжить эти письма, я задумалась: что они для меня значат? Я возвращаюсь к ним редко, однако они как бы вытекают одно из другого, составляя целое повествование нашей жизни. Я по порядку рассказываю, что мы пережили вместе, что пережила я. Думаю, эти письма для меня — как ширма, за которой я могу раздеться донага. Дело не в том, что ты не знаешь каких-то фактов. О другом человеке невозможно знать все, это было бы ужасно. Обман — своего рода защитная оболочка, оберегающая живое. Без нее жить невыносимо. Я не стремлюсь себя оправдать, знаю, что в нашем случае речь идет не о мелком обмане, а о большой лжи. Я ношу ее в себе как острый, болезненный шип, с которым научилась жить.

В тот день после похорон Марыси мы вернулись домой. Михал непрерывно плакал, ты даже сделал ему укол, после которого он заснул. Я сидела рядом, держа его за руку. Михал постоянно повторял, что не был достаточно добр к маме. Его мучили угрызения совести. Я позволила ему выговориться, пока он не уснул. Посидев с ним еще немного, я отправилась к нам в комнату. Ты сидел за столом, глядя в одну точку. Я знала: ты чувствуешь то же самое, что и Михал. Молча достала бутылку водки и налила в рюмки. С утра мы ничего не ели, поэтому быстро захмелели. Заплетающимся языком ты рассказывал глупейшие анекдоты, а я буквально лопалась от смеха.

— Приходит баба к доктору и говорит: пан доктор…

— Дохтор, — поправила я.

Представляю, что могла подумать праведная семья портных, слыша сквозь тонкие стены наш смех. К тому времени только они остались в нашей квартире. Странная семья переехала, и пан Круп занял их комнату под мастерскую. Мы не возражали, ведь у него была большая семья, которая и составляла основную погребальную процессию, следовавшую за гробом Марыси. Из ее родственников приехала только та самая сестра из Кракова. Ее муж остался с детьми, потому что старшая дочка болела ангиной. Из твоей больницы не было никого, но в газете «Жыче Варшавы» я прочитала:

«Доктору Анджею Кожецкому выражаем соболезнования в связи со смертью жены Марии.

— Жены Марии, — повторила я, имя было здесь обязательно.

И еще были строчки:

«Доктору Анджею Кожецкому выражаю искреннее соболезнование в связи со смертью жены.

Ядвига Качаровская».

Интересно, не она ли тогда звонила? Если да, то «искренние соболезнования» были неуместны, а вот отсутствие имени жены — наоборот.

Итак, мы напились. Начали бегать по комнате, я что-то спрятала, ты хотел у меня это отобрать. Неожиданно у меня подкосились ноги, и я рухнула. Ты оказался рядом со мной на полу. Я видела твое лицо, но оно немного расплывалось. Все вокруг было нечетким. Я почувствовала твои руки у себя на бедрах, ты поднял мне юбку и, прижимаясь щекой к моему животу, зарыдал. Я понимала, что ты выплакиваешь свою боль там, где всегда искал убежища. Но с этой минуты началось наше возвращение друг к другу. Вернулись наши ночи лихорадочной, ненасытной любви, как будто мы старались наверстать ушедшее время. Смерть Марыси всех нас сблизила. Изменился и Михал, ему необходимо было перед кем-то раскрыться. С волнением я выслушала его рассказ о первой несчастной любви к однокласснице. К сожалению, она была на два года старше и смотрела на него свысока. В свои четырнадцать лет Михал вытянулся и был одного со мной роста, но ужасно худой. От этого руки и ноги казались слишком длинными. Под носом у него появился пушок, голос ломался. Он безвозвратно расставался с детством, и это переполняло меня грустью. Я так его любила, когда он был ребенком…

Второго февраля пятьдесят второго года мы поженились. Чиновник загса предложил нам этот день. Ты посмотрел на меня и сказал:

— Именины Марыси.

Для меня дата означала день рождения.

— Вы еще думаете? — удивился чиновник. — Второго второго пятьдесят второго! Такие цифры приносят счастье.

— Вы так считаете? — неуверенно спросил ты.

— Я в это верю, уважаемый пан, — ответил чиновник.

В нем было что-то от деревенского ксендза, хотя он работал в столичном загсе.

— А другой день вы бы могли предложить? — поинтересовался ты.

— Только в марте.

— Ну хорошо, пусть будет этот, — проговорил ты и снова взглянул на меня. Я в ответ кивнула.

Мне хотелось, чтобы была именно эта дата.

— Уважаемая пани, вы возьмете фамилию мужа или оставите свою?

— Возьму фамилию мужа, — ответила я без раздумий.

Наконец-то в моей жизни хоть что-то станет правдой.

Но судьба снова отвернулась от меня. И очень скоро.

Я еще не знала об этом, когда ты надевал мне на палец обручальное кольцо в присутствии взволнованного Михала и твоих коллег. На свадьбу они явились гурьбой. Может, хотели посмотреть на меня. Пришел и профессор, он был уже совсем больной. Ты сказал, что у него рак гортани. Профессор говорил неразборчиво, хрипел. Я ловила на себе его теплый взгляд и чувствовала, что он пришел из-за меня.