Мария Нуровская - Письма любви
— Не переживайте, пани докторша, — успокаивала меня жена пана Крупа. — Мы займемся и Михалком, и второй пани докторшей.
Соседи понимали, кем в этом доме была Марыся и кем я. И несмотря ни на что, их это не шокировало. Они простили нам все, когда ты стал скрываться. Раньше наши отношения были скорее вежливо-прохладными.
Постепенно я становилась правой рукой своего начальника. Когда я его с кем-нибудь соединяла, он доброжелательно спрашивал:
— Ну, как там дела, Кристина, кто звонит?
Примерно месяца через три я решилась на разговор.
Выбрала время, когда он был не очень занят и пребывал в хорошем настроении. Это был понедельник. Воскресенье он провел на рыбалке и поймал большую щуку. Рассказал мне подробно, как это происходило. Потом я подала ему бумаги на подпись, но не уходила, ждала.
— Что-нибудь еще? — удивленно спросил он.
— У меня к вам личное дело.
— Слушаю.
Мне показалось, что его голос стал сухим, но, несмотря на это, я сказала:
— Мой муж… не совсем муж… в общем, близкий мне человек находится в сложной ситуации.
— В какой?
— Он отличный врач… но вынужден скрываться… опасается, что его могут арестовать, если бы…
— Перестань заикаться, — гаркнул шеф, и я неожиданно успокоилась. Поняла, что он меня слушает. А это означало многое.
— Товарищ, вы не могли бы мне помочь?
— Ты просишь меня об этом? — спросил он.
У него было непроницаемое лицо.
— Да, от этого зависит моя жизнь.
Он задумался на минуту.
— Хорошо, разберемся с этим прямо сейчас. Соедини меня с полковником Квятковским.
Как слепая, я дошла до секретариата, мучаясь сомнениями, правильно ли поступила, не будет ли это ловушкой. Может, я сама затягивала тебе петлю на шее? Я соединила шефа с полковником. У меня тряслись руки, я даже не могла закурить сигарету. Он быстро окончил разговор, а потом я услышала по селектору:
— Завтра — у него, во дворце Мостовских. Там будет пропуск на твое имя.
Холодный пот выступил у меня на лбу. Я думала, что все пропало. Но обратной дороги уже не было — ни для тебя, ни для меня. Еле держась на ногах, доплелась до туалета. Сердце стучало так, что казалось, его слышно во всем помещении. Прошло минут десять, надо возвращаться. Возможно, я уже понадобилась. Несколько раз соединила его по телефону, потом он сказал, что уходит и сегодня уже не вернется.
— Вы тоже свободны, — проговорил шеф, ни словом не вспоминая об утреннем разговоре. И еще это «вы»…
Если бы все было нормально, это ничего бы не означало, но в такой ситуации…
Я брела домой. Ноги меня не слушались. Кем я в действительности была? Стремясь жертвовать всем во имя любви, я совершала только ошибки. Может, ошибкой было то, что я вообще родилась. Дочь такого отца… Мы очень хорошо друг друга понимали. Любили Баха, его «Бранденбургские концерты». Любили книги… Он прививал мне эту любовь с самого детства. А кем я стала… Тогда, в гетто, мой несостоявшийся клиент, интеллигент, чьих глаз я так боялась — они пронизывали меня насквозь, — сказал:
— Ты себя не простишь.
Вообще-то мне не так уж было это и нужно. Я хотела быть прощенной отцом, но он не давал мне шанса, молчал.
Ни за какие сокровища я не хотела идти с интеллигентом наверх. Даже после скандала с хозяином заведения (это было еще перед визитом Смеющегося Отто) не пошла. Интеллигент чувствовал, что я его боюсь, он смеялся мне в лицо. Как-то принес свои стихи. Я мельком взглянула на них.
«Наш еврейский ангел смерти со светлыми волосами и двумя сапфирами вместо глаз…»
Не читая дальше, порвала листочек.
— Жаль, — сказал он. — Может, узнала бы что-нибудь новое о себе…
Я приготовила обед, потом два часа занималась с Михалом французским. Эти уроки были для меня большим удовольствием. Михал свободно говорил по-французски, мы могли даже вести дискуссии на произвольные темы, и я все больше чувствовала себя рядом с ним дилетанткой. Последнее время ничего я не читала: было некогда. Жизнь стала для меня тяжкой обязанностью, только уроки с Михалом давали минуты передышки. Я и Михал отлично понимали друг друга. Так же, как мы с отцом. Нам часто вместо слов хватало одного взгляда. По воскресеньям мы с мальчиком ходили в филармонию. Это было счастье — наблюдать, как Михал впитывает музыку. Он тоже любил Баха. Я ставила ему пластинку перед сном, он всегда просил «Вариации».
— Поставь это: бам, бам, бам…
Речь шла именно о «Вариациях», это были первые их аккорды.
Когда Марыся стала чувствовать себя лучше, я предложила ей пойти с нами на концерт. Она со страхом отказалась, но когда мы стали собираться, я заметила, что ей грустно.
— Михал, — сказала я, — у тебя завтра контрольная, оставайся дома.
Он насторожился, но потом понял.
— Да, действительно контрольная, — проговорил он. — Жаль, билет пропадет, может, мама пойдет?
— Может, пойду, — ответила Марыся.
Первый раз она выбиралась дальше, чем в парк, и поэтому я не решилась отпускать ее одну с Михалом. Мы сидели близко к оркестру. Краем глаза я наблюдала за Марысей. У нее было отрешенное лицо, но когда на нас обрушилась «Девятая симфония» Бетховена, с которой начинался симфонический концерт, Марыся втянула голову в плечи, словно эта музыка действительно наносила ей удары. И вышла из зала сгорбленная, как бы обороняющаяся перед судьбой. Судорожно держалась за мое плечо, а я благодарила Бога, что на моем месте не Михал. Целую неделю ей было плохо, она перестала есть. Три дня твоя жена провела в больнице под капельницей. Я упрекала себя: не стало ли закономерным с моей стороны невольно ранить людей, создавать им проблемы? Что будет теперь? Может быть, моя просьба к «товарищу» — это камень, который вызовет лавину? И я сама этот камень бросила… Я не могла спать, ворочалась с боку на бок. Свет не зажигала — Марыся спала сейчас в нашей комнате, напротив, у стены. Мой страх дошел до нее. Я услышала, как она встала, и подумала, что в туалет, но она подошла и села на край топчана. Нашла мою руку, начала гладить. Я была настолько поражена, что боялась даже дышать.
— У меня проблемы, — произнесла я наконец. — А точнее, я даже не знаю, что и делать… может, я совершила нечто ужасное.
И уже не могла остановиться. Все ей рассказала. Где ты, что с тобой творится, куда завтра иду по твоему делу. Я знала, что Марыся еще более беспомощна, чем я, но все равно не могла больше оставаться со своей бедой одна. Она молчала, я чувствовала только прикосновение ее руки. Еще минуту сидела рядом, а потом ушла к себе. Я знала, что она не спит. Мы обе бодрствовали всю ночь, если это можно так назвать. А когда я утром уходила, Марыся продолжала лежать, отвернувшись к стене. Мне так было легче, поскольку я чувствовала себя неловко и глупо после того, что наговорила ей. Теперь я собиралась с силами, чтобы справиться с любой неожиданностью. Разговор во дворце Мостовских мог кончиться только наивысшей мерой или помилованием, третьего не дано. Я полностью осознавала это.
Я пришла точно в назначенное время, получила пропуск. Нашла нужную комнату. Увидев в приемной женщину, очень удивилась: не знала, что у них тоже есть секретарши. Она доложила обо мне, и я вошла наконец в бронированные двери. Из-за стола поднялся высокий худощавый мужчина.
— Меня зовут Кристина Хелинская, — произнесла я с неясным предчувствием, что он знает обо мне правду.
— Прошу. — Мужчина показал мне на стул.
Я увидела его лицо вблизи, и внутри у меня все похолодело. Я даже почувствовала на спине струйки холодного пота. Глаза того мужчины… Лицо было чужое, но взгляд, глубина этого взгляда…
— Я вас слушаю, — обратился он ко мне, потому что я слишком долго молчала.
— Я пришла по делу близкого мне человека…
— Его фамилия?
— Я не знаю…
— Чего вы не знаете? — Голос звучал строго.
— Не знаю, хорошо ли я сделала, придя сюда.
— Вы можете уйти, — ответил он.
Я засомневалась, уже готовая так поступить, но он, как бы предвидя это, сказал:
— Не ведите себя как ребенок.
Полковник протянул в мою сторону пачку сигарет, вонючих, самых дешевых, но я все равно взяла одну. Они были очень крепкие, и у меня сразу закружилась голова. Он тоже закурил, а потом вынул из шкафа какую-то папку.
— Речь о вашем муже, мы так его будем называть, Анджее Кожецком. Он в стране? Скрывается?
Это был вопрос ко мне, однако я молчала.
— У нас к нему небольшие претензии, но они не такого рода, чтобы мы не могли о них забыть. Мы оставим его в покое. Пусть возвращается в клинику.
Я проглотила слюну, в горле все пересохло. Мне казалось, он это знает.
— Какие могут быть гарантии, что его не арестуют?
Он первый раз усмехнулся:
— Я мог бы сказать: вот вам мое слово. Но если этого покажется мало, у вас есть еще слово Товарища. Ему вы тоже не доверяете?
