Сергей Самсонов - Кислородный предел

— Не совсем. Твой Заболоцкий о внешнем и внутреннем: вот мерцание анимы, вот гармонический контур тела. Ну у него, во всяком случае, неброская и рябенькая красивей всех выходит, если я ничего не путаю. А для меня вот нет ни внешнего, ни внутреннего. Разделения этого нет. Вот греки, они не членили — у них красота была целым, одним. Душа дышала в форме, свет — неотделим от плоти.

Да, впрочем, я и не об этом — о другом. Я о том, что есть твоя и есть все остальные. И никакой такой особенной загадочной души. Ты просто видишь целое — не губы, нос, глаза и все такое прочее, а целое, и понимаешь — вот она, родная. Родное в совершенстве не нуждается, родней тебе уже никто не будет, поэтому и совершеннее не будет тоже. Какое тут вмешательство, к чему? Если хочется вмешаться, там подрезать, здесь подправить — значит, не родная.

— Идеализм. Платон. Учение об андрогинах.

— Я как-то, знаешь, больше не по книжкам — на ощупь рук и языка. Ну ладно, дружище, давай. Сразимся еще. И домик больше так не оставляй: приду — проверю.

— Иди ты! — огрызнулся Сухожилов. — Еще и родную нашел — молодец! — пробормотал через минуту, в одиночестве оставшись.

5. Списки. Неопознанные

Квартира, новая, по-современному пустая, женщину ждала, хозяйку. (Хозяин внутренние стены убирал-ломал, пространство раздвигая, распахивая, словно поле, под будущую жизнь, готовясь так любить, чтоб уничтожить всякую отдельность друг от друга и обучиться смотреть общий сон на двоих.) Не дождалась — не ступит на порог хозяйка. Гнетущим чувством веяло от стен свежеокрашенных, горячих, желтых, сочных, — как будто от стылых осенних полей, от холодной земли, уже не могущей рожать, плодоносить. Оттого и жутковато было, что сделано все было грамотно, добротно, интересно. По требованиям моды, по журналам, в которых навороченная, сверкающая хромировкой кухня — центр дома. Все правильно: вокруг чего еще всему вращаться в истинном домашнем космосе, как не вокруг боготворимого и дышащего ровным материнским жаром очага?

Сияли холодно и равнодушно нержавеющая сталь, огнеупорное стекло плиты, нетронутые плоскости шкафов, столешниц, хлебопечек, холодильных камер, никчемные объемы кофеварочных, посудомоечных машин — картинка с выставки, стерильное пространство экспозиции в салоне, в которое покамест не вдохнули жизни и некому вдохнуть теперь. Предметы мягкой мебели вокруг, накрытые как будто старой парниковой пленкой, казались вековыми горами в складчатых панцирях мутного, запыленного льда. Найди они вот эту кухню на Дуне, и то бы не ударила им по глазам холодным светом такого беспощадного, кристального абсурда. Их было двое здесь: один — уже вдовец, хозяин обезжизненной квартиры, второй — и вовсе полунеизвестно-что, не муж, не любовник, не брат, седьмая вода на эфемерном киселе, рекордсмен непричастности. Впрочем, только вошли, и квартира наполнилась светом и звуком, как будто сразу прорубили все окна в мир, какие только есть у современника. Шкворчала сковородка на плите; два плоских телевизора плевались раскаленным жиром новостей; гудел, покряхтывал стационарный исполнительный компьютер, светился серебристый ноутбук, по проводам и в воздухе туда-сюда сновали килобайты новостей, и пили Сухожилов и Подвигин эти новости, как воду, не в силах оторваться, любое указание неясное, обмолвку, отзвук из всех источников ловили.

— Ты зря себя, на самом деле, укоряешь, ведь неизвестно — может быть, на самом деле так оно и было лучше. — Подвигин сковородку с варочной поверхности снимает и к Сухожилову пододвигает. — А как там было от огня еще укрыться?

— Это я каким, не знаю, надо быть… ну, мозгом каким, чтобы этого не понимать. Сам в окно, а ее, значит, в ванную. Не вылезай — сиди и задыхайся. Дым-то, дым. Минуты хватит.

— Ты пожри давай, отлепись от экрана. Сколько больниц?

— Двенадцать по списку. Двадцать первая самая близкая, надо думать, туда всех тяжелых.

— А в Склиф?

— Ну и в Склиф. Первым делом туда, в двадцать первую. Вот смотри, сообщается, что в одиннадцать будут все списки.

— Что в сети?

— Ноль в сети. Сорок восемь человек — пофамильно. Все.

— Будь готов, с опознанием — каша. Процентов пятьдесят, я думаю, до сих пор — безымянные. А то и все семьдесят — времени мало прошло. Ну а как? Без сознания все. Нет, хотелось бы, конечно, чтоб отделалась легким испугом, чтоб я здесь, закричала, забирайте меня невредимую. Только что-то непохоже, если честно. Дала бы знать, наверное. Из родных-то кто?

— Без понятия.

— Муж?

— Это да, что-нибудь в этом роде.

— И про это вы с ней не успели?

— Где там?

— Может, дома уже? Ну а все-таки? Телефоны, адрес?

— Глухо. Телефоны оборвал.

— Так. Разделимся? Я домой, а ты — в больничку?

— Дело, в принципе. Адрес держи.

— Фотографию бы. Не имеешь? На будущее.

— Вот, нарыл.

— Да, глаза — есть от чего поехать крыше. Жри давай. А то это… осунешься… Ну и чего, чего ты? — захохотал Подвигин, пересев за ноутбук. — Вот смотри, про тебя читаю: «чудом удалось спастись престарелому дипломату с острова Тайвань. Обнаружили его по шею в наполненной ванне. Огромную роль в этом чуде сыграло»… твое, твое вот самообладание… Этого человека! — и в Сухожилова Подвигин пальцем ткнул. — И твоя тоже в ванной, и хоть бы ей что! Так… «Но не в меньшей степени это можно объяснить какой-то причудливой случайностью, игрой воздушных потоков, которые избавили сидящего в ванной человека от удушья».

— У меня-то там была игра — кто же знает. Эй! Кто-нибудь? Была игра? Мне б игру хоть какую-нибудь воздушных потоков. Хоть самую ничтожную, убогую, на одного хотя бы человека. А? Можно гарантировать?

— Э! Хорош! Могла быть игра — это главное, и точка на этом. Как же вы с ней, все никак не могу понять.

— Что мы как?

— Ну, нашли друг друга в этом мире. Или дальше об этом молчим?

— Короче, я захватчик. Законный отъем чужого имущества в пользу заказчика — сливаю, поглощаю. И вот мне на нее заказ… ну то есть, знал я разве, что там она окажется. Объект — три тысячи квадратных метров, почти что в самом центре, слюнки так и текут.

— Она-то кто?

— Ну кто — совладелец.

— Вот так да, а по виду не скажешь.

— Короче, здание старинное, начала двадцатого века, бывший автобусный парк. Ну, вроде памятник архитектуры, его сам Мельников великий спроектировал. И это все, конечно, в запустении. Она пришла, отреставрировала; откуда деньги у нее такие, я не знаю. Я шел в пустой ангар, а оказался в галерее современного искусства. Ну, игрушка, понимаешь? Шаманизм в отдаленных районах Крайнего Севера. Угол нецелевой, ничем не мотивированной рукотворной красоты в самом центре прагматичной Москвы. Но это. как ты понимаешь, меня не взволновало сильно. Шедевр архитектуры, но на бумаге — тупо бывшая муниципальная собственность. Обычная, до жути беззащитная ОООшка. Нам на один укус, только скрипнет на жвалах. Вошли на несколько часов, и все, перепродали с потрохами, два раза на техничку слили, и в воду концы. Ну и здесь все по схеме, даже скучно, неинтересно. Как снег на голову послали к ним налоговую, потырили бумажки учредительские, нечаянно их потеряли. Они, конечно, ничего не просекли. И все, у шедевра конструктивистской архитектуры — новый директор, Иван Иваныч Предыбайло, дееспособный формально и ограниченный умственно, хронический алкаш с циррозом печени — как раз в аккурат, чтоб без вопросов сдохнуть через год. Предыбайло раздваивается, его пропитая физическая оболочка находится на излечении в саратовском наркологическом диспансере, а отлетевшая от тела душа путешествует по городам и весям огромной страны, хватая там и сям кредиты и оставляя в залог всю драгоценную недвижимость моей Башиловой. Она, моя милая, конечно, ничего о собственных долгах не знает, все сроки по кредитам прогорают. Потом ее реальное богатство закачивается в виртуальный фонд несуществующей физически компании, и — здравствуйте, покиньте здание. Обычная телепортация, которая не требует особенной фантазии. Ну и все, мы заходим с бумажками, с ЧОПом и приставами, со всеми делами. Извини, конечно, милая, но это больше не твое. Ну, зашли мои присные, тут мне звонок: Сухожилов, там бабы. — Ну и что? — говорю. — Так уперлись они, ни в какую, и милицию вызвали. — Ломайте двери, — говорю, — и в шею их, всего делов. — Все же девушки хрупкие, — мне говорят, — неудобно к ним грубую силу. — Соблазняйте, говорю, а ну да, вы же не можете.

— Ну а ты, чего, особенный? Дар убеждения.

— Дар не дар, а на заводах приходилось… перед толпами многотысячными. На ткацкой фабрике один раз… — Сухожилов фыркнул, — бунт усмирял. Ну да, натуральные бунты, руководство бывшее рабочих из цехов к воротам выведет, чтобы те голой грудью за правое дело. Раньше как — и смертным боем можно было, если все другие аргументы не помогут, а сейчас — цивилизация, терпимость, толерантность; членовредительство — уже не комильфо. С интеллигенцией вообще беда; она — идейная, ее нельзя руками. Тем более культура. Ну приехал — действительно, девушки, тонкие штучки, запах прелого сена, нотки лаванды, под кожей позвонки просвечивают, лопатки боязливо сведены, и решимость мрачная в глазах: это будет наш последний и решительный бой, ну и парочка мальчиков с ними, явно пидорского вида. Как тут с ними? В тупого пристава играть, который «дура леке, сед леке» и «предлагаю покинуть — предлагаю покинуть?..» Ну я влетаю — воплощенная предупредительность без всякого намека на подобострастие — милый, но настойчивый, любезный, но решительный. «Господи, господи, — причитаю с порога, — это что же вы тут устроили? Вы! Ну посмотрите на себя — какие из вас Матросовы? И все туда же — ни пяди квадратного метра, вгрыземся, как в Малую землю, зубами. Глупо, девочки, бесконечно глупо. Я извиняюсь за свинства моих подчиненных, но факт при этом остается фактом: помещение сменило собственника. Вам придется покинуть». «Вы нас что же — физически?» — тут мне вопрос. Смотрю: холеная такая, лет сорок пять, наверное, ну, сорок, а ноги как у девочки. Гранд-дама, опытная стерва. «Вас, — говорю, — мы отсюда на руках. Физически, но трепетно. Я бы даже сказал с благоговением». Глазами вперилась в меня, бровями так классически обезоруживает, а на лице — порода, двадцать поколений… не знаю уж, кого, профессоров, дворян. Я здесь бы, думаю, пошуровал. Владелица, конечно, — понимаю, — а эти юные вокруг нее — как фрейлины, мальчонки — как пажи.