Сергей Самсонов - Кислородный предел
— Не хватит, нет? — осведомился с убийственной заботливостью.
Ну, су-у-у-ука. У капитана «Эдельвейса» имелись все черты, что отвечают сексуальным предпочтениям девушек: и чувственный рот-хитрован, и ясные глаза, дающие сигнал о неминуемом эротическом чуде, и общая лепка лица — «брутто-нетто», как выражался Сухожилов на подобный счет, — которое и каменеет, словно неприступная скала, и вызывает ту эмоцию примерно, что и складки на дружелюбной морде чау-чау.
А между тем «Инвеко» атакует беспорядочно, навалом и забивает — глупо (Разбегаев), после рикошета. Хирурги отвечают редкостным, почти акробатическим этюдом в исполнении Мартына, который, отлепившись от Сергея, спиной к воротам принимает мяч, в касание подбрасывает кверху и с лету, с разворота бьет, не угодив совсем немного в дальний верхний угол, а если бы попал, то вышел бы шедевр.
Нет, Сухожилов все-таки его достанет. На третий раз он вовремя сдвигает, схлопывает «створки» и жестко, беспощадно, «в кость» выбрасывает ногу, когда Мартын, подхватывая мяч, уходит на замахе вправо, и вот впервые Сухожилов на коне, а ясное чело спартаковского выкормыша туманит — нет, не изумление пока, но легкая досада. И Сухожилов начинает наступать ему на пятки, клещом вцепляется, на мяч, как учат, неотрывно смотрит, который у Мартына, как у Копперфилда, движется, и не один уже из этих виртуозных переступов хирургу пользы не приносит, и успевает Сухожилов выставлять, выбрасывать длинную ногу. И капитан уже на технику не полагается, в бойцовском помутнении уже толкается и локти выставляет, и Сухожилов, тоже распалившись до каления, нещадно лупит «эдельвейсовца» по неприкрытым голеням и по своим, таким же неприкрытым, получает. Пошли на принцип. И голевая засуха на поле, лишь то и происходит, что эти двое меж собой без устали и спуска рубятся.
— Слышь ты, хорош, мож, по ногам? — хирург к Сергею обращает искаженное от гнева и совершенно мокрое лицо. И Сухожилова глухое торжество охватывает при виде этой ярости Мартыновой, которая есть внешнее всего лишь выражение беспомощности. При виде этого вот гнева напоказ, который свойственен любому игроку мартыновского склада, когда его такого, тонкого и умного, вот так, всеми способами останавливать начинают. Судья свистит, меж ними вырастая, разводит и увещевает, Но им уже как будто места мало двоим на поле. И вот идет на капитана «Эдельвейса» длинная, по воздуху диагональ, и тот уже на грудь мяч изготовился принять, но Сухожилов вырастает перед ним и, ногу вознеся, едва носком не задевает нижнюю мартыновскую челюсть. Снимает мяч.
— Еще раз так прямой пойдешь, и я тебе ее сломаю, — в осатанении ему Мартын бросает. — Нечаянно.
Ни слова Сухожилов, лишь против воли на лице улыбка расплывается. «Три — два» уже, Якут забил, и вот уже черед Сергея наступает; он принимает мяч на левом фланге, и плотью греза одевается: вот как нужно действовать на поле в идеале, без лишнего единого движения, и Сухожилов, повернувшись вокруг оси, пригладив мяч поочередно обеими подошвами, от вечного противника, как от стоячего, уходит, на всех парах летит по флангу и резкую диагональ на штангу дальнюю незряче выдает, скорее там почувствовав, чем разглядев Якута-Байтукалова. Сравняли. И ясно всем, что перелом в игре — не то хирурги несколько расхолодились, уверовав в победу, не то «инвековцы» в себе открыли тот ресурс, о котором не ведали сами. И Сухожилов, расковавшись, напряжение сбросив, вдруг начинает выдавать, чего никто не ждал. Вот, обыгравшись с Разбегаевым, на рандеву с голкипером выходит с острого угла; Мартын пытается достать, настигнуть, но больно гандикап велик — не успевает.
— Всаживай, всаживай! — свои, сходя с ума, на Сухожилова кричат. Но ждет чего-то он и хочет кое-что попробовать, и вышел, сокращая угол, «эдельвейсовский» вратарь, готовый упасть за мячом как подкошенный. И Сухожилов ноги скрещивает, одну вперед выбрасывая, другой тычком неуловимым в дальний угол посылая мяч. И все, в мертвой точке вратарь, не увидел. И рукоплещут все такому эксклюзиву — свои, чужие равно, в восторге одинаковом. Мартын и тот, неподалеку оказавшись, одной лишь левой стороной лица изображает криво нечто одобрительное.
И Сухожилов, вдохновленный шумно-одобрительными возгласами, на острие атаки самовольно перешел, задвигался, как метеор, но вдруг почувствовал — сдыхает. Пятнадцать лет курения, чрезмерных возлияний и нездорового питания так просто не проходят. В печенке будто завращали кривой иглой; дышал он с хрипом, с присвистом, и крепкая, острая влага токсичных испарений нещадно ела Сухожилову глаза. И соляным столпом застыл он на мгновение, позволил беспрепятственно пройти Мартыну, не оборвав его витиеватого прохода к «инвековским» воротам, и будто желтая комета сверкнула и вонзилась в верхнюю девятку — на заглядение, на зависть. Ну, нет, с него живого Сухожилов в этот день не слезет. Бодаться хватит: он, Сухожилов, — у чужих ворот, хирург пусть тоже счастья ищет. Кто больше наколотит. И оба заставляли себя работать на предельных оборотах и, доставая безнадежный перевод, с трех метров мяч вколачивали в просвет между размытой штангой и гигантскими руками вратаря. За лицевую вылетали оба, врезаясь страшно в бортик по инерции. Пять-пять, шесть-шесть, потом опять хирурги повели, и до конца игры уже минута оставалась, и севший на скамейку запасных давно, Шервинский приплясывал на бровке, как Ленин на броневике, и призывал свою команду к решающему штурму. И длинные навесы в гущу игроков пошли, и наградили Сухожилова, на голову ему снаряд пошел — удача редкостная — и прыгнул, головой размашисто кивнул, в девятку мяч переправляя. Красиво вышло. И тут же побежали к Сухожилову свои с Шервинским во главе, с какими-то преувеличенно безумными и неестественно ликующими лицами, и стали тискать и тетешкать его, героя дня, спасителя команды. И все, ничья, судья свисток финальный дал, и все друг с другом обниматься, ручкаться опять идут с ударом крепкого плеча в плечо. «Спасибо за игру».
— Нормально вы сегодня. Мы не ожидали.
— Последний — вообще красавец, гвоздь. И, главное, он как-то сверху вниз пошел.
Опять они с Мартыном рядом — глаза в глаза. Остыли оба, и взаимное теперь во взглядах уважение, как будто взвесили они друг друга, приценились и осознали, что во всем равны, что к одному как будто виду они принадлежат, к одной породе.
— Ты это… извини, — радушно Сухожилов выдохнул. — Нашло, перехлестнуло. Не сильно я тебя?
— Да нет, да разве это сильно? Ты тоже, в общем, извини.
— Заделся я. А кто бы не заделся, когда вот так, как ты меня?
— А, это, — Мартын улыбнулся той прежней, нахальной улыбкой, не совладал с собой, не в силах на мгновение был издевки, превосходства скрыть. — Очко. Ну ты так подставлялся — невозможно не воспользоваться. Огрехи в технике — работать надо, шлифовать.
И в раздевалке все они уже. Все голые, все равные. Кто в душевую сразу, кто на лавках развалился без сил.
— Ребят, а вы пластикой в каких областях?
— Во всех — какая именно интересует?
— Жену решил на тюнинг, что ли? Давай! Отрежем лишнее со скидкой. Любой размер поставим, и разницы на ощупь никакой, как натуральные.
— И что у вас — вал?
— Конечно, вал — народ свихнулся.
— Ну да, по вашим тачкам судя, дело у вас идет.
— А если, в смысле, член?
— Что, комплексуешь? Вроде незаметно. — И гогот поднимается всеобщий. — Да нет, не тот немного профиль. Но если что, могу наводку дать.
— И что — и мужики приходят? На подтяжку?
— Есть и такие.
— А вот что интересно: а своей любимой не хочется порой чего-нибудь подправить? Ну как-то ты, наверное, иначе смотришь, взгляд другой?
— Как Микеланджело, отсечь все лишнее? — усмехнулся Сухожилов.
— Моя не нуждается, — ответил Мартын.
— И так есть за что подержаться? — Разбегаев показал невидимые впечатляющие буфера.
— Ты зря показываешь — не в этом дело. — Мартын вдруг сделался серьезен. — За что держаться — не вопрос вообще. В желании касаться дело. Максимальным количеством точек. И видеть свет.
— Какой еще свет?
— Слушай, я врач — не этот самый, не поэт. Я кое-что могу в своей профессии… Нос, уши, скулы, подбородок, рот. Число привлекательных точек увеличить могу — которых хочется касаться. Но это объективно, понимаешь? На уровне первой сигнальной системы. Чем шире бедра, уже талия, тем самка привлекательнее. Сигнал всего лишь, что она способна выносить здоровое и сильное потомство. Но есть субъективное желание касаться и до конца никем не объясненное.
— Огонь, мерцающий в сосуде? — усмехнулся Сухожилов, когда они с Мартыном встали в соседние кабины душевые.
— Не совсем. Твой Заболоцкий о внешнем и внутреннем: вот мерцание анимы, вот гармонический контур тела. Ну у него, во всяком случае, неброская и рябенькая красивей всех выходит, если я ничего не путаю. А для меня вот нет ни внешнего, ни внутреннего. Разделения этого нет. Вот греки, они не членили — у них красота была целым, одним. Душа дышала в форме, свет — неотделим от плоти.
