Анатолий Кузнецов - Продолжение легенды
— Уже скоро восемь часов, вставайте, лентяи! Отработались. Скажу Вовке своему: мама твоя сегодня сказки слушала. Де-евочки! А Вовка вчера меня спрашивает: «Мама! А скоро будет коммунизм?»
— Ну уж, неправда!
— Хоть побожусь! Он у меня уже во всем разбирается.
Девушки чистят лопаты, собираются. Даша заботливо, основательно расстилает брезенты по мокрому бетону водослива: будет жаркий день. Чтобы не растрескался наш неокрепший бетон.
— Тоня, — говорю я, — полей мне из шланга.
Она наклоняет шланг, и я, закатав комбинезон до пояса, обливаюсь холодной, бодрящей струей. Брызги, дух занялся! Я обливаюсь, обливаюсь, и хочется еще.
Тоня терпеливо ждет, чуть улыбается.
— Хорошо?
— Ох, хорошо! Эх, девчата, не знаете вы этой прелести: до пояса облиться — словно заново на свет народиться, бр-р!.. Бедные вы!
— Будто уж?
— Тоня…
— Что?
— …Правда?
Она смотрит на меня своими задумчивыми синими глазами; шланг дрожит и гудит в ее руках.
— Правда…
— Тоня, что же будет?
— Будущее.
— Слушай, Тонька, может, так надо? Может, мы просто рабочий материал, издержки производства для этого будущего?
— Не знаю… Не думаю, чтобы так…
— Тебе не жалко рук? Гляди, что с ними делается.
— Жалко. А ты не смотри! Иди помоги Даше. Вон она совсем запуталась.
Я иду, тяну брезенты, ползаю, разглаживаю углы.
Если бы ты знала, Тоня, как я сам запутался!..
МЫ СОБИРАЛИ ФИАЛКИ
Но деньги я не сохранил. Мой замечательный Ленька не рассчитал тоже и… пришел просить у меня взаймы. Я честно отдал ему половину.
— Ну что ж, тогда пойдем ловить рыбу, — сказал он. — Это уж завсегда: как на мели, пошел бычков тягать.
И вот мы вышли утром, направившись далеко вверх по Ангаре. С сопки мы увидели внизу, как на карте, наш городок, и стройку, и шестерку портальных кранов, из которых крайний был мой…
Мы шли все дальше и дальше. Лес становился гуще, выше, исчезли, тропки, остались позади огороды, и мы шли напрямик, продираясь сквозь сушняк, который ломался под руками подобно макаронам, со звонким треском и пылью, а паутина облепила лицо, волосы, лезла в глаза — приходилось держать впереди руку, чтобы она цеплялась на рукав.
Боже ты мой, сколько тут было цветов! Огромные, как стаканы, крошечные, как бисер… Огненные жарки, лиловый багульник; красные, синие, розовые, они казались ненастоящими! Заросли папоротников этажами покрывали склоны, а среди камней качались хрупкие холодные и нежные тюльпаны. Пахло нагретой травой, дышалось легко, сладостно, и хотелось упасть в траву, в сетку солнечных пятен, закрыть глаза и лежать, слушать жужжание мух, шорохи паучков. Все вокруг было наполнено такой жизнью, такой стройностью — мудрой, вековечной, дикой…
«Чью-ви-ить!» Тонкий, пронзительный свист раздался совсем рядом. На стволе сосны, распластавшись как белка, сидел крохотный полосатый зверек и любопытно смотрел на нас блестящими бусинками.
— Ах ты, мой родной, ах ты, дурачок! — Ленька умильно остановился и расцвел, словно увидел друга. — Ах ты, мой бурундучишка! Ну, как живешь? Как дела вообще? Куда прячешься, а?
Бурундучок слабо пискнул и шмыгнул на другую сторону ствола. Мы стояли. Сначала показались ушки, потом лобик, и глянули любопытные-любопытные глазенки — так дети выглядывают из-за угла, играя в прятки.
Ленька казался взволнованным. Он нежно гладил деревья, рвал цветы, напевал и все начинал рассказывать, как он жил с отцом на зимовье, а зимовье — это просто избушка в тайге, хутор. У Леньки была замечательная собака Вальва, она за версту чуяла глухарей.
— Вот идешь ты по лесу. А он, хитрюга, засел где-то на дереве и спит. Вальва мигом почует — как примется лаять, на дерево прыгает, бесится, а он, дурак, попыжится, поплотнее усядется и наблюдает одним глазом. Тут уж он ничего не слышит! Ужасно интересно ему: что за зверь?.. А старая лиственница как падает! Шарах! — и охнет весь лес, шумит долго: «Дерево умерло…»
Глаза у Леньки блестели, и он все говорил, говорил, прыгал по камням, разговаривал с птицами, с жуком, словно он пришел в гости; вот долго-долго не мог выбраться, да и пришел, и никого не забыл, и для каждого у него припасено ласковое слово.
— Ты погоди, брат, вот мы с тобой придем сюда попозже. Вот она, брусника, — видишь, зеленая еще. А ведь мы тут лопнем! А малина! Голубика будет! Мы тогда всю получку в сберкассу — вот посмотришь! Кедровать пойдем. Ух, какие кедрачи есть!
Вырезав десять удилищ, мы спустились к Ангаре.
Сколько я ни смотрю на Ангару, не могу привыкнуть к ней. Она несется, как поезд, как падающий с неба ястреб, но тихо, без бурунов и шума, только поверхность напряженно пузырится, водоворотит… И стоит удивительная тишина, в которой слышно, как шуршат камешки по дну, а перед глазами несется, несется бирюзовая, чистая, как слеза, вода.
И перед этим тихим стремительным чудом я просто и ясно понимаю, как родилась эта легенда о гордом и дерзком побеге Ангары. Я смотрю, и голова кружится; кажется, что это во сне.
Ленька забросил удочки и подпер их камнями.
— Значит, искупаемся?
— Страшно…
— Ничего! Вот я Енисей переплывал — пять километров, — вот это я тебе скажу!
Я набрался храбрости и с разбегу шлепнулся в воду. Сначала мне показалось, что вокруг кипяток. Дыхание захватило, я раскрывал рот и не мог крикнуть. Течение понесло меня, как соломинку. Барахтаясь из последних сил, я выполз по-собачьи на гальку и только тут глотнул воздуха.
А Ленька стоял по грудь в воде, похлопывал себя по плечам и хохотал:
— Кусается? А? Добра! Быстрина! Хороша! Ага-а!
Он, словно тюлень, нырял, фыркал, булькал и был наверху блаженства. Я воротился по берегу к нашей одежде, попробовал снова зайти по щиколотки. Ноги заломило, будто я стал в лед, заболели все кости. Это было тем более удивительно, что сверху жарко припекало солнце, и галька на берегу была горячая, как угли. Я выскочил.
— Да ты привыкай! — уговаривал Ленька. Он заплыл далеко саженками, — Привыкай, это тебе Сибирь!
Еще раз я окунулся, просидел в воде десять секунд и с позорным воем шарахнулся на берег. Зуб на зуб не попадал. Ленька пришел довольный, раскрасневшийся и снисходительно утешил:
— Привыкнешь. Я тоже, как Енисей переплыл, двое суток на печи лежал.
Нет, не переплыть мне Енисея… Почему же я такой хилый, почему меня угораздило родиться и вырасти в городе? Эх!.. А я еще когда-то воображал, что сильный. Сколько раз я занимал первые места на школьных кроссах!
Настроение мое упало, вдруг стало почему-то тошнить. Что-то за последнее время меня часто мутит. Да это и неудивительно: ешь что попало, когда придется, к тому же устаешь.
Поплавки всех десяти удочек почему-то потонули — наверно, размокли. Но Ленька щелкнул языком:
— Порядок! Уже сидят.
Он подошел к удочкам и спокойно вытащил по очереди десять бычков, рыжих, головастых; самый маленький был с палец, самый большой — с ладонь. Я ахнул от изумления.
— Иная рыба глотнула — ну, пошла водить, шумит, не соглашается, — пояснял Ленька, наживляя крючки. — А бычок — парень с крупной головой; взял крючок и сидит спокойно. Знает: попался. Мы сделаем так: я буду закидывать, а ты таскай. Они там уже в очередь построились.
Я не верил своим глазам. Ленька шел впереди, забрасывал удочку и клал ее на воду. Я сейчас же брал, тянул — и снимал бычка. Это было ни на что не похоже. После первой же сотни такое однообразное, невероятное ужение превратилось просто в машинальную работу. Дергали, дергали — ну что редиску в огороде!
Ухи мы наелись до отвала, а потом спали на горячих камнях.
Я проснулся первый. Становилось уже прохладно. Ленька вкусно храпел, широкогрудый, мускулистый, как Геркулес в Пушкинском музее. По-прежнему стояла тишина, шуршали камешки, и Ангара бесшумным миражем неслась мимо.
Вдали сквозь дымку я только теперь заметил крохотные силуэты шести портальных кранов; крайний — мой… Точка, островок, пятачок культуры в этом нетронутом, диком мире. И меня сюда занесло. Выдержу ли?
Опять меня замутило. Вспомнил про уху, и стало гадко: в ней плавали разваренные головы, плавники, а мы хлебали, хрустели головами. Не надо было мне столько есть… Да, я в школе брал первые места на соревнованиях, а тут оказалось, что я просто малявка. Вот Леньке дай в руки ружье да ржавый крючок и пусти его на год, на два в тайгу — и он проживет, ничего ему не страшно; мир для него — дом родной, и стройка для него — игрушка. А я…
От заходящего солнца Ангара отливала лиловым, зеленым, золотилась. Это было фантастично. Большие рыбины играли, бултыхались то там, то тут. Над сопками огненными крыльями раскинулись вечерние облака. И чем краше становилось вокруг, тем тревожнее бежали мои мысли.
