Эйтан Финкельштейн - Пастухи фараона
Как только статья была готова, папа тут же побежал к Гамову. Гамов взглянул на первую страничку и спросил с недоумением:
— Я здесь при чем? Нет уж, это ваша работа, меня из авторов, пожалуйста, вычеркните. Больше, чем на благодарность, я не наработал. А статью я посмотрю и через неделю верну.
— К сожалению, Георгий Антонович, меня посылают на месяц в Армению измерять космическое излучение в горах.
— Вот как, вы едете на Кавказ! Что ж, это даже кстати.
Помолчав, Гамов вдруг спросил:
— У вас есть время, не хотите пройтись по парку?
Они вышли в сад.
— Вы, наверное, слышали, что когда Иоффе работал в Мюнхене, сам Рентген предлагал ему место профессора в университете. Как вы думаете, почему он вернулся в Россию?
Папа растерялся.
— Не знаю, может быть, потому, что в Германии национализм и фашизм.
— Да какой там фашизм в девятьсот шестом году! Тогда там все было пристойно; у Рентгена работали Зоммерфельд, Дебай, Кох… светила! А условия для работы? Оборудование от Сименса. Техники, лаборанты. То-то все свои главные работы Иоффе сделал в Мюнхене.
Гамов помолчал.
— Национализм, говорите. А что ждало Иоффе в России? Процентная норма. Вы знаете, он ведь принял лютеранство. Курам на смех: папа Иоффе — лютеранин! Но без этого ему и шагу не давали ступить! И какая физика была тогда в России? Никакой, пустота! Он ведь защитил диплом с высшим отличием — Summa cum laude, но его докторскую степень вообще не признали, заставили сдавать экзамены на магистра. И на работу приняли лишь внештатным лаборантом! Не пойму, честное слово, не пойму, что привело его в Россию.
— Я, конечно, не знаю, почему Иоффе тогда вернулся, — решил сумничать папа, — но в результате все мы от этого выиграли.
— Выиграли, говорите? Мы — возможно. Но он сам? Он ведь только и делает, что бегает по организационным делам, строит, перестраивает, организует. Наукой он не занимается, о физике только говорит, но физики-то не делает!
Гамов продолжал говорить сам с собой, пока, наконец, не вспомнил о папе.
— Знаете, я тоже уезжаю. Во Францию, а потом, возможно, в Англию. Вашу статью посмотрю в дороге, а в Париже отдам в Journal de Physic.
— Когда же вы вернетесь, Георгий Антонович?
— Не знаю, как получится.
Папа опешил. Выходит, он остается без руководителя диплома!
В Армению папа уезжал с тяжелой душой. Ну почему ему так не везет? Не успел прийти в атомный отдел, как уехал Скобельцин, не успел обосноваться у теоретиков, уезжает Гамов. Да и как теперь без руководителя, не пойдет ли все прахом?
На Кавказе настроение исправилось: сказочные виды, открывающиеся с вершины горы Алагез, ночная мгла и утренние рассветы, долгие беседы с армянскими коллегами и случайные встречи с пастухами — все это занимало воображение, давало пищу для размышлений о жизни, о вечности, о многообразии мира. Да и нелегкий труд, когда ты и носильщик, и наблюдатель, и инженер, не оставлял времени для переживаний. В конце концов, работа ведь сделана!
С этой мыслью — загоревший и отдохнувший — папа вернулся в Лесное. Не успел он, однако, переступить порог лаборатории, как все головы повернулись в его сторону.
— Вас срочно просит Абрам Федорович.
Иоффе был бледен, смотрел в пространство.
— Как прошла поездка?
— Замечательно, намеров столько, что придется полгода с ними разбираться.
— А как с дипломом, у вас ведь защита на носу?
— Прямо сегодня начинаю писать.
— Как называется ваша работа?
— Я думаю назвать ее так же, как и статью в Zeitschrift für Physik: «Взаимодействие ядер с нейтронами разных скоростей». Кстати, Георгий Антонович взял другую мою статью, тоже по взаимодействиям, обещал устроить в Journal de Physic.
— Молодой человек, вы ведь работаете в отделе атомной физики и космических излучений. Вы — штатный сотрудник этого отдела, инженер второй категории. Верно?
— Ну да…
— Так вот, идите и работайте в своем — вы поняли! — в своем отделе. И сегодня же представьте список работ, которые вы сделали в вашем, — Иоффе снова сделал ударение на слове «вашем», — отделе за весь год. Что же касается дипломной работы, то она должна быть связана с космическими частицами. Вашим руководителем будет Иваненко.
Папа опешил. Что произошло, при чем тут космические частицы и какое отношение к нему имеет Иваненко? Он впервые видел Абрама Федоровича таким жестким, впервые слышал, чтобы Иоффе говорил приказным тоном.
— Но ведь я уже сделал диплом, вы же знаете нашу статью с Гамовым, это и есть…
— Повторяю, вы должны сделать диплом по космическим частицам. Вашим руководителем будет Иваненко.
— Абрам Федорович, — взмолился папа, — я ведь просто не успею сделать новую работу.
— Я вам не о содержании толкую, но в названии обязательно должны быть слова «космические частицы». Вам ясно?
Ясно было одно — возражать бесполезно. Но что произошло, почему его отлучают от теоротдела, от Гамова? Мелькнула мысль: а не сам ли Гамов сказал Иоффе, что из «этого экспериментатора» теоретик все равно не получится?
С тяжелым чувством папа вернулся в лабораторию, принялся писать отчет. Но что он, собственно, сделал в своем отделе за последний год? Выручили коллеги, каждый что-то подсказывал.
— В январе, Боря, вы для меня делали узкополосный фильтр, — сказал один.
— А для меня — установку для замеров на крыше. Это было…
Папа ничего не понимал, обратил лишь внимание, что все относятся к нему, словно к больному ребенку.
Составив отчет, он побрел в кабинет Иоффе, а на обратном пути решил заглянуть в теоротдел — не убьют же его в конце концов!
Дверь в комнату теоретиков была приоткрыта, еще издали он услышал обрывки фраз. «Продался за доллары…», «Лодырь, работать никогда не любил…», «Что и говорить — самоликвидировался…», «Впал в ничтожество…» Зайти папа не решился, хотя его сильно заинтересовало, кто же это продался за доллары и самоликвидировался?
В коридорах, меж тем, люди собирались кучками и о чем-то шептались с загадочным видом. Сомнений не оставалось — в институте ЧП. Через день, сложив обрывки случайно подслушанных фраз, умножив их на поведение сотрудников и прибавив разговор с Иоффе, папа вычислил — за границей остался Гамов.
Институт трясло чуть ли не месяц — никто не знал, каковы будут последствия. Иоффе отвел беду. Авторитет его был огромен, им он и заслонил сотрудников, доказал, «где надо», что Гамов-де был ученым-одиночкой, ни с кем из коллег не дружил, за рубежом остался по мотивам сугубо личным.
И то верно, в том, 1933-м, моды на побег за границу среди физиков не было.
16. Один день Натана Вульфовича
Бархатным прозрачным утром, какие в сентябре бывают только на Подолье, ребе[41] встал с петухами. Но не потому, что утро выдалось каким-то особенным, — каждое утро бывает особенным, а потому, что так завещал Учитель. «Хорошо молиться с утра в лесу или в поле, стояли в ушах слова Его, ибо деревья и травки тоже молятся вместе с нами и подкрепляют нашу молитву». Ребе надел халат и вышел во двор.
Помолившись, он присел на пенек, и послушал шелест травы, и вернулся в дом, чтобы еще немного поспать.
Проснулся он от криков во дворе.
— Тише, тише, добрые евреи, Святой учитель утомился с дороги, дайте ему отдохнуть, — стоя на крыльце, успокаивал толпу габай-прислужник.
— Что там? — спросил ребе, поднимаясь с постели.
— Евреи узнали о вашем приезде, евреи хотят вас слушать.
— Нет, не сегодня, — откашлявшись, сказал ребе, — сегодня голос мой идет не из глубины души.
Чмокнув святую руку, габай снова выскочил на крыльцо.
— Слышите, добрые евреи, сегодня Святой учитель нездоров, приходите завтра.
Толпа начала расходиться, но кое-кто остался и принялся шушукаться с габаем. Пошептавшись с одним, с другим, с третьим, габай нырнул в дом.
— Святой учитель, там евреи и еврейки с малолетними рекрутами. Хотят получить благословение.
— Кто хочет получить благословение, тот получит благословение, — ребе многозначительно покосился в сторону комода.
— Понял, все понял, Святой учитель, — габай засеменил к комоду, отпер стоявшую на нем шкатулку. — Все как всегда?
Ребе кивнул, надел шелковый халат, обшитую золотом ермолку, взял в руку длинный янтарный чубук.
— Есть ли в этом доме мягкое кресло?
Габай с виноватым видом покачал головой, потом положил подушки на стул, придвинул его ребе. Ребе сел на стул с неудовольствием.
— Пусть входят.
Первой, волоча мальчонку лет десяти, вошла тощая рыжая еврейка. Мальчонка крепко держался за ее руку, солдатская шинель свисала на нем до земли, в глазах стояли страх и отчаяние.
— Подойди, — показывая пальцем на мальчика, сказал ребе.
