Салман Рушди - Ярость
— Лет шесть-семь назад Лин регулярно звонила Элеанор в слезах из-за того, что ты отказываешься сделать ей ребенка, — начал он, — и знаешь, у тебя были на то свои причины. Во-первых, тебя разочаровал весь род людской. Во-вторых, по поводу детей, как и по поводу Филадельфии, ты разделял позицию Филдса: и то, и другое лишь немногим лучше смерти. И поверь, Морген, я был ужасно зол на тебя в те дни. Я наблюдал, как Лин носится с кошками, будто с детьми, мне это не нравилось, но знаешь что? Я ни разу не позвонил тебе. Ни чтобы упрекнуть, ни чтобы чисто по-дружески поинтересоваться, в чем состоит истинно буддийское видение вашей проблемы. Просто я решил для себя: не мое собачье дело, что происходит между тобой и твоей женой. Это касалось лишь вас двоих. Учитывая то, что ты ее не избивал и калечил ей душу, а не тело. Так что будь так любезен, отвали. Это не твое дело и, вообще, никого, кроме меня, не касается.
Вот он, конец старой дружбы. Сколько рождественских праздников они встретили вместе, то у них, то у Францев? Восемь? Девять? Настольные игры для эрудитов, шарады, любовь. Лин Франц перезвонила ему следующим же утром, чтобы заявить, что он говорил непростительные вещи.
— Пожалуйста, знай, — прошелестела Лин на своем чересчур мягком, излишне правильном вьетнамско-американском английском, — твое позорное бегство от Элеанор только сблизило нас, меня и Моргена. Элеанор — сильная женщина, очень скоро она перестанет тосковать и наладит свою жизнь. Мы все проживем без тебя, Малик, отлично проживем, и ты еще сто раз пожалеешь, что нас в твоей жизни больше нет. Мне тебя жалко.
О ноже, занесенном над спящей женой и сыном, рассказать невозможно, объяснить это — тоже. Нож — орудие преступления куда более страшного, чем подмена орущего младенца пушистой киской. Соланка не знал, как и почему могло произойти с ним столь необъяснимое и столь ужасное. Откуда ты, кинжал, возникший в воздухе передо мною? Ты рукояткой обращен ко мне, чтоб легче было ухватить.[15] Но так оно и было. Вовсе не несчастный Макбет это был, а он сам, и никто другой, и он держал в руке не что-нибудь, а нож. Это нельзя ни забыть, ни исправить. То, что он все же не пронзил сердца спящих, не отменяет его вины. Он виновен просто потому, что был там и сжимал нож в руке. Виновен, виновен! Даже говоря старому другу безжалостные, непоправимые слова, Малик Соланка полностью сознавал собственное лицемерие, а потому оставил без ответа выпад Лин. Он утратил право на защиту в тот момент, когда в темноте провел большим пальцем по фирменному лезвию «Сабатье», проверяя, достаточно ли оно заточено. Теперь этот нож — его история, и он приехал в Америку, чтобы написать ее.
Нет! Не писать ее. Не быть, вместо того чтобы быть. Он прилетел в страну людей, которые делают себя сами, таких как Марк Скайуокер, джедай-копирайтер в красных подтяжках, в страну, вся парадигма новой литературы которой выстроена как история человека, который переделал себя — свое прошлое и настоящее, свою одежду и даже имя — ради любви. Как раз отсюда, из этого уголка земли, с историями которого он не имел почти ничего общего, он намеревался начать реструктуризацию, а точнее — он совершенно осознанно применял к себе те же механические образы, которые с таким бессердечием использовал в отношении погибших девушек, — полное уничтожение, стирание главной базы данных, всех старых программ. Нынешнее его программное обеспечение заражено вирусом, который может привести к непоправимым, смертельным последствиям. Единственный способ от него избавиться — безвозвратно лишить себя самости. Если пролечить компьютер, есть вероятность, что вирус будет уничтожен. После этого он, наверное, сможет выстроить себя заново. Соланка вполне отдавал себе отчет в том, насколько дерзок и фантастичен в действительности его замысел. Ведь буквально это он и собирался сделать — всерьез, не на словах. Именно это он имел в виду, как бы безумно оно ни звучало. А разве у него был выбор? Признание, страх, расставание, полицейские, психиатры, Бродмурская лечебница для душевнобольных преступников, позор, развод, тюрьма? Ступеням лестницы, ведущей в преисподнюю, нет конца. А за спиной он оставит, быть может, еще худший ад: занесенный нож вечно будет сверкать перед мысленным взором его подрастающего сына.
Он мгновенно проникся почти религиозной верой в могущество заокеанского перелета. Это будет спасением от него — и для других, и для него самого. Он прилетит туда, где его никто не знает, и окунется, как в купель, в эту безвестность. Запретные бомбейские воспоминания настойчиво требовали его внимания — память о том дне в 1955-м, когда мистер Венкат — крупный банкир, чей сын Чандра был лучшим другом десятилетнего Малика, — едва переступив рубеж шестидесятилетия, объявил, что решил отречься от мира, принять жизнь саньясина, странствующего в поисках истины отшельника, и навсегда оставил дом, в одной набедренной повязке, столь милой сердцу Ганди, с тяжелым деревянным посохом и чашей для подаяния в руках. Малику всегда нравился мистер Венкат, который поддразнивал его, предлагая произнести скороговоркой свое полное южноиндийское имя, Баласубраманьям Венкатарагхаван — настоящая полисиллабическая гимнастика. «Ну, малыш, давай быстрее! — поторапливал он Малика, когда детский язык спотыкался на слогах. — Разве тебе самому не хотелось бы иметь такое же звучное имя?»
В Бомбее Малик Соланка жил в просторной квартире на втором этаже дома, именуемого «Нурвилль», в квартале Метуолд-Истейт на Уорден-роуд. Другую квартиру на том же этаже занимала семья Венкат, счастливая по всем признакам, что служило для Малика предметом постоянной зависти. В тот день двери обеих квартир были распахнуты, и дети, опечаленные, с расширенными от удивления глазами, толкались между ошеломленными взрослыми, пока мистер Венкат навсегда оставлял свою прошлую жизнь. Из квартиры Венкатов доносились трескучие звуки грампластинки на семьдесят восемь оборотов; это была песня «Инк спотс», любимой группы мистера Венката. Безутешные рыдания миссис Венкат, уткнувшейся лицом в плечо его матери, произвели тягостное впечатление на маленького Малика Соланку. И когда банкир повернулся ко всем присутствующим спиной, чтобы навсегда уйти из их жизни. Малик неожиданно прокричал ему вслед: «Баласубраманьям Венкатарагхаван!» И продолжал повторять имя соседа все быстрее и громче, пока слова не слились в несмолкающую смесь бормотания и крика: «Баласубраманьямвенкатарагхаван-баласубраманьямвенкатарагхаван-баласубраманьямвенкатарагхаван-баласубралтаньямвенкатарагхаван-БАЛАСУБРАМАНБЯМВЕНКАТАРАГХАВАН!»
Банкир в задумчивости остановился. Это был маленький, жилистый человек с добрым лицом и лучистыми глазами.
— Очень хорошо сказано, и скорость впечатляет, — дал он свой комментарий. — И поскольку ты повторил мое имя пять раз и ни разу не ошибся, я готов ответить на пять твоих вопросов. Спрашивай о чем хочешь.
— Куда вы идете?
— Я отправляюсь на поиски знаний и, если это возможно, покоя.
— Почему вы не надели свой офисный костюм?
— Потому что я оставил работу.
— Почему плачет миссис Венкат?
— Спроси у нее.
— Когда вы вернетесь?
— Такой шаг, Малик, человек делает один раз в жизни и навсегда.
— А как же Чандра?
— Когда-нибудь он поймет.
— Вы больше нас не любите?
— Это уже шестой вопрос. Ты исчерпал свой лимит. Будь хорошим мальчиком. И хорошим другом.
Малик Соланка помнил, как его мать — когда мистер Венкат уже спустился по склону холма — пыталась объяснить ему, в чем состоит философия саньясина — человека, который по доброй воле принял решение порвать со всеми земными привязанностями и отказаться от всех мирских владений, которые могли удерживать его в этой жизни, и посвятить остаток дней стремлению хоть немного приблизиться к божественному началу. Мистер Венкат оставил дела в полном порядке, его семья хорошо обеспечена. Однако он никогда не вернется. Тогда Малик не понял практически ничего из объяснений своей матери, но отлично понял Чандру, когда тот чуть позднее, ломая отцовские пластинки с записями «Инк спотс», кричал: «Я ненавижу знания! И покой ненавижу! Я очень-очень сильно ненавижу покой!»
Когда человек без веры пытается копировать поведение верующего, это выглядит вульгарно и ненатурально. Профессор Малик Соланка не стал облачаться в набедренную повязку и брать в руки чашу для подаяний. Вместо того чтобы уповать на уличную удачу и милосердие прохожих, он отбыл бизнес-классом в аэропорт Кеннеди. Ненадолго остановился в гостинице «Лоуэлл», позвонил агенту по недвижимости и — тут ему повезло — поселился в этой просторной квартире в Уэст-Сайде. Вместо того чтобы начать все с нуля где-нибудь в бразильском Манаосе, австралийском Элис-Спрингсе или российском Владивостоке, он приземлился в городе, в котором не был совершенным чужаком и который не был совершенно чужим для него; где он мог свободно объясняться, ориентироваться и — до определенной степени — освоиться с местными обычаями. Он действовал бессознательно и был пристегнут к креслу самолета раньше, чем все обдумал; а затем он попросту принял не самый лучший выбор, сделанный за него инстинктами, согласился следовать не самой подходящей дорогой, которой помимо воли вели его ноги. Саньясин в Нью-Йорке. Саньясин с двухуровневой квартирой и кредитной картой. Все это противопоказано саньясину по определению. Вот и хорошо. Он готов быть воплощенным противоречием и вопреки своей сочетающей несочетаемое природе достичь цели. В конце концов, он тоже ищет абсолютного покоя. В любом случае, его прежнее естество должно быть забыто, стерто навсегда. Нельзя допустить, чтобы однажды его призрак восстал из гроба и утащил его в склеп, где он похоронил свое прошлое. Если ему суждено проиграть, так тому и быть, но пока длится игра, нельзя думать о том, что его ждет в случае поражения. В конце концов, даже Джей Гэтсби, Великий Гэтсби, самый большой притворщик, не сумел избежать поражения в финале. При этом — до того, как был повержен, — он выжил и прожил блестящую, хрупкую и роскошную — типично американскую — жизнь.
