Джек Керуак - Бродяги Дхармы
Потом мы поехали в огромный военно-морской магазин в Окленде, зашли там в самый дальний угол, где с крючьев свисали спальники и всевозможное снаряжение, включая знаменитый надувной матрас Морли, канистры, фонари, палатки, ружья, фляги, резиновые сапоги, всякие неописуемые примочки для охотников и рыболовов, из которых мы с Джафи выбрали множество полезных для бхикку мелочей. Он купил алюминиевую держалку для котелка и подарил ее мне; поскольку это алюминий, то не обожжешься, вытаскивая ею котелок прямо из костра. Он выбрал для меня отличный подержаный спальник на гагачьем пуху, расстегнул его, проверил внутренности. Затем — новенький рюкзак, которым я так гордился.
— Я отдам тебе свой чехол к спальнику, — сказал он. Потом я купил маленькие пластмассовые снежные очки — просто ради прикола — и железнодорожные перчатки, совсем новые. Я считал, что дома, на Востоке, у меня осталась достаточно хорошая обувь: я ехал туда на Рождество, а то бы обязательно купил себе итальянские горные сапоги, как у Джафи.
Из оклендского магазина мы снова поехали в Беркли, в лыжный магазин, где, когда мы зашли внутрь и к нам подходил продавец, Джафи произнес своим голосом дровосека:
— Вот, снаряжаю друзей к Апокалипсису. — И он завел меня в глубину магазина и выбрал прекрасную нейлоновую накидку с капюшоном: набрасываешь ее на себя и даже на рюкзак (и становишься монахом с огромным горбом), и она полностью закрывает тебя от дождя. Еще из нее можно сделать маленькую палаточку или подстилать под спальный мешок. Еще я купил полибденовую бутылку с завинчивающейся пробкой, в которой можно было (как я себе сказал) носить в горы мед. Но впоследствии я пользовался ею как фляжкой для вина — больше, чем для чего-либо другого, а позже, когда заработал немного денег, — как фляжкой для виски. Я купил и пластмассовый шейкер, который очень пригодился: столовая ложка сухого молока, немного воды из ручья — и вот взболтал себе целый стакан молока. Еще я накупил кипу пищевых концентратов — как у Джафи. Я в самом деле теперь был снаряжен будто к Апокалипсису, кроме шуток: если бы в ту ночь на Сан-Франциско упала атомная бомба, мне пришлось бы только пешком выбраться оттуда, если возможно, и со всей своей сушеной пищей, плотно упакованной, со спальней и кухней на собственном загривке я бы бед в мире не знал. Последними крупными приобретениями были котелки: два больших, входящих один в другой, — крышка с рукояткой могла служить сковородкой, — оловянные кружки и маленькие, подогнанные друг к другу алюминиевые приборы. Джафи сделал мне еще один подарок из собственного рюкзака: нормальную ложку, — но вытащил плоскогубцы и загнул ей ручку:
— Смотри, когда захочешь вытащить из сильного пламени котелок, только зацепи. — Я ощущал себя новым человеком.
15
Тем же вечером я надел свою новую фланелевую рубашку, новые носки, белье, джинсы, плотно набил рюкзак, влез в лямки и отправился в Сан-Франциско, чтобы просто прикинуть, каково ходить по ночному городу с этой штукой на спине. Весело распевая, я прошел по всей Мишн-стрит. Зашел на Скид-Роу[19], на Третью Улицу — поесть там своих любимых пончиков с кофе, а все тамошние бичи пришли в восхищение и стали спрашивать, не уран ли я иду разведывать. Я не хотел пускаться в долгие речи по поводу того, что, в конечном итоге, то, за чем я иду, окажется бесконечно полезнее для человечества, нежели какая-то руда, но пусть уж они мне скажут:
— Парень, тебе надо добраться только до Колорады вместе со своим мешком, и еще возьми маленький счетчик Гейгера — и станешь миллионером. — На Скид-Роу все хотят стать миллионерами.
— Ладно, парни, — ответил я. — Может, я так и сделаю.
— На Юконе тоже много урана.
— И в Чихуахуа, — сказал один старик. — Любые башли поставлю, что в Чихуахуа есть уран.
Я ушел оттуда и стал бродить по Сан-Франциско со своим огромным мешком, счастливый. Пошел к Рози, чтобы повидать их — Коди с Рози. Увидев ее, я поразился — так внезапно она изменилась: вдруг стала худющей, как скелет, а глаза — громадны и расширены от ужаса.
— Что случилось?
Коди затащил меня в другую комнату: он не хотел, чтобы я с нею разговаривал.
— Это она за последние двое суток так дошла, — сказал он.
— Да что же с ней произошло?
— Она говорит, что составила список всех наших имен и всех наших грехов, и говорит, что потом попыталась спустить это все в канализацию у себя на работе, но большой лист бумаги застрял в унитазе, и они вынуждены были прислать какого-то типа все это прочистить, а она утверждает, что на нем была форма, что он легавый, что он забрал список с собой в участок, и нас теперь всех арестуют. Она просто свихнулась, вот и все. — Коди был старым моим корешем, много лет назад в Сан-Франциско он пустил меня пожить к себе на чердак, старый верный дружбан. — А ты видел отметины у нее на руках?
— Да. — Я видел ее руки, они были все изрезаны.
— Она пыталась вскрыть себе вены каким-то тупым ножом, он не резал. Я боюсь за нее. Ты за нею не приглядишь, мне вечером надо на работу?
— Ох, елки…
— «Ох, елки, ох, елки» — не будь таким. Ты же знаешь, как сказано в Библии: «даже для ничтожнейших из них…»
— Ладно, только я сегодня как раз собирался оттянуться.
— Оттяг — это еще не все. Иногда бывают еще и обязательства, знаешь ли.
Я так и не смог похвастаться своим новым рюкзаком в «Месте». Коди отвез меня в кафетерий на Ван-Нессе, где я купил для Рози кучу бутербродов на его деньги, отправился обратно один и попытался заставить ее поесть. Она сидела в кухне, уставясь на меня.
— Но ты себе не представляешь, что это значит! — все время повторяла она. — Теперь им известно про тебя все.
— Про кого?
— Про тебя.
— Про меня?
— И про тебя, и про Алву, и про Коди, и про этого Джафи Райдера, про всех вас — и про меня тоже. Про всех, кто тусуется в «Месте». Нас всех завтра арестуют — если не раньше. — Она посмотрела на дверь с нескрываемым ужасом.
— Зачем ты хотела так порезать себе руки? Ведь так поступать с собой гадко.
— Потому что я не хочу жить. Говорю тебе — скоро будет новая большая полицейская революция.
— Да нет же, будет рюкзачная революция, — смеясь, ответил я, не представляя себе, насколько серьезна ситуация; фактически, ни у Коди, ни у меня не было этого чувства: по ее рукам следовало понять, насколько далеко она хотела уйти. — Послушай меня, — начал я, но она не хотела слушать.
— Неужели ты не понимаешь, что происходит? — кричала она, уставившись на меня своими широко распахнутыми, искренними глазами, пытаясь какой-то сумасшедшей телепатией заставить меня поверить, что то, о чем она говорит, — абсолютно истинно. Она стояла в этой кухне их маленькой квартирки, воздев руки-палочки в мольбе, пытаясь объяснить: ноги напряжены, кудри рыжих волос, ее всю трясло и передергивало, она то и дело сжимала лицо руками.
— Да это все дерьмо собачье! — заорал я — как вдруг у меня возникло то чувство, которое всегда бывает, когда я пытаюсь объяснить Дхарму людям: Алве, моей матери, родственникам, подружкам, всем, они никогда не слушают, они всегда хотят, чтобы я их слушал, уж они-то знают, а я не знаю ничего, я просто молодой тупица, непрактичный дурень, который не понимает всей серьезности этого самого, важного, очень настоящего мира.
— Полиция устроит облаву и арестует нас всех, и мало того — нас будут допрашивать целыми неделями и может быть даже годами, пока не выпытают у нас все преступления и грехи, что мы совершили, это целая сеть, она тянется во все стороны, они, в конце концов, арестуют всех на Норт-Биче[20] и даже всех в Гринвич-Виллидж[21], а потом доберутся до Парижа, и в конце все будут у них в тюрьме — ты не знаешь, это только начало. — Она вздрагивала от звуков в коридоре, думая, что фараоны уже идут.
— Ну почему ты не хочешь меня выслушать? — умолял я, но всякий раз, когда я это произносил, она гипнотизировала меня своими неподвижными глазами и ненадолго чуть ли не заставляла поверить в то, во что верила сама, — одной лишь тяжестью собственного упорства в том, что различал ее разум. — Но ты же ни на чем не основываешь свои глупые концепции и убеждения, неужели ты не понимаешь, что вся эта жизнь — лишь сон? Ну расслабься же и наслаждайся Богом? Бог — это ты и есть, дура!
— Ох, они уничтожат тебя, Рэй, я это вижу, они посадят всех верующих квадратов[22] и тоже проучат их хорошенько. Это только начало. Все это связано с Россией, хотя они никогда не признаются… И еще я слыаала что-то о солнечных лучах и о том, что происходит, когда мы все спим. Ох, Рэй, мир никогда не станет прежним!
— Какой мир? Да какая тебе разница? Остановись, пожалуйста, ты меня пугаешь. Нет, клянусь, на самом деле ты меня не пугаешь, и я не стану слушать ни единого твоего слова. — Я выскочил на улицу, злой, купил вина, встретил Ковбоя и других музыкантов и примчался с ними назад присматривать за нею. — Выпей вина, авось поумнеешь.
