Пьер Леметр - До свидания там, наверху
– О нет! Не сию минуту!
Этот ответ вырвался у Мадлен Перикур, и она тотчас об этом пожалела; закусив губу, она взглядом обратилась за поддержкой к капитану Праделю.
И тут произошла забавная вещь, всем вдруг стало ясно, куда это клонится.
Вырвалось слово, и все. Расклад переменился.
Прадель, как всегда, оказался быстрее всех:
– Понимаете, мадемуазель Перикур хочет помолиться на могиле своего брата.
Он сделал ударение на каждом слоге, словно у каждого был свой собственный смысл.
Помолиться? Ну-ну. Тогда почему не прямо сейчас?
К чему ждать?
Потому что, чтобы исполнить ее желание, требовалось время и, кроме того, большая осторожность.
Вот уже многие месяцы семьи требовали передать им останки солдат, похороненных на фронте. Верните наших детей. Но ничего не поделаешь. Они были повсюду. Весь север и весь восток страны были усеяны могилами, вырытыми наспех, потому что мертвые не могут ждать, они быстро гниют, не говоря уже о крысах. После Перемирия родные погибших подняли крик, но государство упорно отказывало. В то же время Альбер, задумавшись об этом, счел, что это логично. Если бы правительство допустило частные эксгумации солдат, то в несколько дней сотни, тысячи семей, вооруженных лопатами и кирками, перевернули бы полстраны, только представьте, что нужно выкопать и затем организовать перевозку тысяч разлагающихся тел, целыми днями переправлять транзитом гробы на вокзалы, перегружать их на поезда, которые только из Орлеана в Париж шли неделю, – нет, это невозможно. И следовательно, с самого начала это был отказ. Только вот семьям трудно было с этим согласиться. Война ведь окончена, они не понимали, настаивали. Правительство, со своей стороны, не могло даже провести демобилизацию и тем более не понимало, как можно организовать эксгумацию и транспортировку двухсот, трехсот или четырехсот тысяч трупов – точное число неизвестно… Вот ведь головоломка.
Так что семьи нашли прибежище в печали, родители ехали через всю страну, чтобы помолиться на могилах, вырытых в чистом поле, с трудом от них отрывались.
Это годилось для самых безропотных.
Потому что были и другие, бунтарские семьи, требовательные, упрямые, которые не желали верить байкам некомпетентного правительства. Эти действовали иначе. И именно такова была семья Эдуара. Мадемуазель Перикур ехала вовсе не затем, чтобы помолиться на могиле брата.
Она приехала за ним.
Чтобы выкопать тело и увезти его.
О таких историях рассказывали немало. Был даже подпольный бизнес, люди, которые этим занимались, достаточно было иметь грузовик, лопату и кирку, а также быть неробкого десятка. Место отыскивали ночью, работали быстро.
– Рядовой Майяр, так когда это возможно, – вновь заговорил капитан Прадель, – чтобы мадемуазель смогла помолиться на могиле своего брата?
– Завтра, если хотите, – глухим голосом выдавил Альбер.
– Да, завтра, – подхватила девушка, – превосходно. У меня будет машина. Как думаете, сколько времени придется добираться?
– Трудно сказать точно. Час или два… Может, больше… В каком часу вам удобно? – спросил Альбер.
Мадлен колебалась. И так как и капитан Прадель, и Альбер хранили молчание, она отважилась:
– Я заеду за вами вечером, часов в шесть. Годится?
Что тут скажешь?
– Вы хотите молиться ночью? – спросил Альбер.
Не удержался. Это было сильнее его. Подлый вопрос.
Он тотчас пожалел об этом, так как Мадлен потупилась. Однако ее нимало не смутил его вопрос, нет, она просчитывала ситуацию. Она была молода, но прочно стояла на земле. И потом, она была богата, это сразу чувствовалось, дорогой мех, шапочка, прелестные зубки, она обдумывала конкретную ситуацию, решая, сколько следует предложить этому солдату, чтобы заручиться его согласием.
Альбера передернуло от отвращения при мысли, что они думают, что он возьмет за это деньги… Она уже собиралась назвать сумму, но он ее опередил.
– Ладно, завтра, – сказал он.
Развернулся и пошел назад в лагерь.
9
И поверь, мне очень жаль, что приходится еще раз возвращаться к этому… Все-таки нужно, чтобы ты действительно был уверен. Порой мы принимаем решения под влиянием гнева, разочарования или горя, получается, что эмоции берут над нами верх, ты понимаешь, о чем я. Не знаю, что можно было бы сделать теперь, но опять же можно что-то придумать… когда совершаешь какой-то поступок, нужно иметь путь к отступлению. Не хочу оказывать на тебя давление, но прошу: подумай о своих родных. Уверен, появись ты перед ними такой, как сейчас, они по-прежнему будут любить тебя, если не еще сильнее. Твой отец, должно быть, смелый и преданный человек, представь, как он будет рад, узнав, что ты жив. Не хочу влиять на тебя. В любом случае все будет так, как ты решишь, и все же есть вещи, которые, как мне кажется, следует тщательно взвесить. Ты описывал мне свою сестру Мадлен, это хорошая девушка, подумай, как больно ей было узнать о твоей смерти и каким чудом было бы для нее теперь…
Ни к чему было писать это. Письма будут идти не пойми сколько, может недели две или даже четыре. Жребий был брошен. Альбер писал обо всем этом для себя. Он не жалел, что помог Эдуару выдать себя за другого, но если он не пойдет до конца, то трудно представить, какие могут быть реальные последствия, Альбер лишь смутно догадывался, что довольно скверные. Он лег на пол, укрывшись шинелью.
Бо́льшую часть ночи он беспокойно ворочался с боку на бок, встревоженный тем, что предстояло.
Стоило забыться, ему снилось, что они откапывают тело и Мадлен Перикур тотчас становится ясно, что это не ее брат – слишком высокий или чересчур малорослый, порой у него было слишком узнаваемое лицо – лицо ветерана, а то в могиле был мужчина с головой мертвой лошади. Девушка брала его за руку и спрашивала: «Что вы сделали с моим братом?» К ней присоединялся капитан д’Олнэ-Прадель, его синие глаза казались такими ясными, что освещали лицо Альбера, словно пламя факела. А голос принадлежал генералу Морье. «И в самом деле! – гремел он. – Рядовой Майяр, что вы сделали с ее братом?»
Один из этих кошмаров заставил его проснуться, едва забрезжил рассвет.
Почти весь лагерь еще спал, пока Альбер перебирал в темноте громадного зала эти образы, которые от тяжелого дыхания товарищей и дождя, барабанившего по крыше, с каждой минутой становились все более мрачными, тоскливыми и угрожающими. Он не жалел о том, что совершил, но был не в силах сделать больше. Воспоминание о девушке, сжимавшей в изящных пальцах письмо, пропитанное ложью, не выходило у него из головы. Разве это по-человечески – то, что он натворил? Но можно ли отменить это? Тут было столько же «за», сколько «против». В конце концов, подумал он, не поеду я откапывать трупы, чтобы покрыть обман, совершенный по доброте души! Или по душевной слабости, что одно и то же. Но если я не поеду, если признаюсь, то меня тотчас обвинят во всем. Альбер не знал, что ему грозит, он лишь понимал, что ситуация серьезная; все принимало пугающие размеры.
Когда наконец наступило утро, он все еще не пришел ни к какому выводу, бесконечно откладывая момент, когда придется решительно покончить с этой страшной дилеммой.
Пинок под ребра заставил его очнуться. Остолбенев от удивления, он поспешно сел. Зал уже наполнился криками и суетой. Альбер огляделся вокруг, совершенно растерянный, неспособный собраться с мыслями, и внезапно увидел, как сверху спускается и упирается в его лицо суровый пронизывающий взгляд капитана Праделя.
Офицер долго пристально рассматривал его, потом, тяжело вздохнув, влепил ему пощечину. Альбер инстинктивно вскинул руки, защищаясь. Прадель улыбнулся. Широкой улыбкой, которая не обещала ничего хорошего.
– Итак, рядовой Майяр, хорошенькие же вещи мы узнаем! Значит, ваш товарищ Эдуар Перикур мертв? Знаете, вот это был шок! Ведь когда я его видел в последний раз… – он нахмурил брови, словно перебирая воспоминания, – право, это было в госпитале, куда его только что доставили. И в тот самый момент он проявлял все признаки жизни. Конечно, выглядел он не лучшим образом. Честно говоря, мне показалось, что лицо у него слегка осунулось. Он, похоже, хотел зубами остановить летящий снаряд, что неразумно, хоть бы со мной посоветовался… Но предположить в тот момент, что он на пороге смерти… нет, уверяю вас, рядовой Майяр, такое мне не пришло в голову. Однако нет никаких сомнений, что он действительно отдал концы, и вы даже собственноручно написали письмо его родным, чтобы сообщить об этом, и в каком стиле, рядовой Майяр! В стиле, достойном лучших античных образцов!
Произнося «Майяр», он все время прегадким образом напирал на последний слог, что придавало звучанию имени издевательский и презрительный оттенок, так что «Майяр» превращалось в «дерьмо собачье» или что-то подобное.
