Юрий Визбор - Завтрак с видом на Эльбрус
– Зверь, зверь мой, как я счастлива, если бы ты знал! Если бы ты хоть на минуту себе представил, как мне трудно с тобой!
Мы шли к ларьку (уже была видна надпись «Бульон-пирожки») и крутились вокруг друг друга. В гавани стоял большой белый итальянский лайнер «Ренессанс», и оттуда ветер доносил тихую одинокую мелодию. Играла труба.
– На набережной города Ялты стояла Лариса и пила горячий бульон. Пожалуйста, два стакана! Горячий? Замечательно! Не на кубиках? Еще лучше. Мы с ней любим друг друга. Спасибо. С одной стороны, пальцы Ларисы обжигал горячий стакан…
– Ежесекундно дрожать от мысли, что все это может кончиться, что все это может пропасть в один миг, может быть украденным каким-то проходящим поездом, зверь, который и стоит-то на нашей станции всего одну минуту, – это мука!
– С другой стороны, эти же самые пальцы холодили массы холодного воздуха, вторгшегося со стороны Скандинавского полуострова…
– Боже мой, я никогда не знала, как страшно настоящее чувство! Я так боюсь его, зверь, мне кажется, я брошу тебя, потому что я не в силах нести эту тяжесть!
– Малыш, ты несешь какую-то слабоумную чушь, но дело не в этом, дело в том, что эти вот массы холодного воздуха вторглись со стороны Скандинавского полуострова только лишь с одной целью – и с целью благородной и высокой…
– Да, я понимаю, что имитация чувств – уныла, но она совершенно не трагична, одно звено легко меняется на другое, ни над чем не дрожишь, необходима просто сумма качеств…
– …а цель у них такова: поднять твои волосы, выполнить эту великую функцию, ради которой они пролетели столько тысяч миль!
Она остановилась, уставилась на меня, как будто видела в первый раз, уткнулась головой мне в грудь и заплакала.
– Что ты?
– Ничего. Сейчас пройдет.
– Что с тобой, малыш!
– Мне страшно. После счастья ведь бывают несчастья.
– Кто тебе сказал?
– Я знаю.
– Ерунда. Совершенно не обязательно,
– Ты уверен?
– Абсолютно.
– Ну, слава богу.
Она вытерла слезы, как-то неуверенно улыбнулась, и мы пошли дальше. В гавани прогулочные пароходики качали мачтами. Работали аттракционы. С рынка отдыхающие несли связки сладкого фиолетового лука. Лариса ошиблась: за счастьем последовало еще большее счастье. Но когда пришло несчастье, то из этого совершенно не следовало, что за ним последует очередное счастье. Совершенно не следовало.
– Привет, кисуля! Это я… Светит солнце, но без тебя совершенно не греет… Я? Ничего подобного. Чист, как ангел. Даже крылья прорезаются. Как дела?… Боря? Какой Боря?… А да, есть такой… Даже заходил! Ну и что?… Ну и негодяй!… Да какой он мне друг? Так, шапочное знакомство. Ну ладно, приеду – разберусь.» Да, очень, очень скучаю и вообще… Да здесь просто. много народу. В общем, солнце без тебя не греет. Кисуля, я прилечу через четыре дня, рейс 1214… Да говорю тебе, что чист, как ангел, даже самому противно. Кисуля, я здесь купил пару шкур нам в машину, ну такие шкуры бараньи на сиденье. Нет, на дорого. Нет, ну одну шкуру тебе в машину, другую мне… Ну, со временем, конечно. Зачем нам две машины?… А если этот идиот Боря еще позвонит, гони его в шею!… Какого мужа? Он что, здесь?… А какой он из себя!… Голубые глаза? Ну это на признак. Ну ладно, с мужем мы как-нибудь справимся. Кисуля, у меня кончается время, целую тебя, целую!
Слава вышел из будки и пошел расплачиваться. Тамара набирала следующий номер, ворча: «Хоть бы кто-нибудь говорил не про любовь. Слушай, Паша, все говорят про любовь! Как будто тут какое-нибудь место таков специальное!» Слава подошел к окошку, толкнул радостно меня локтем: «Палсаныч, я вас подожду». Вынул десять рублей, сунул Тамаре. «Сдачи нет, слушай, мелочь найди! Паша, иди поговори, твой абонент на проводе. Нет мелочи, дорогой, понимаешь или нет?» На деревянных ногах я пошел к будке, даже не представляя, с кем я буду разговаривать и о чем. Оказывается, я заказал телефон редакции. То есть бывшей своей редакции. У телефона оказалась машинистка Марина. Услышав мой голос, она всячески заверещала, затрепыхалась и за секунду владения телефонной трубкой успела выразить свою собственную радость, а также ряд драматических подробностей текущего момента (ивы не представляете, Палсаныч, какой был скандал, когда шеф вернулся из Америки, привез такую авторучку с часами на жидких кристаллах, отпадную просто, и узнал, что вы ушли, и просто рвал и метал, нашего вызвал на ковер, тут еще у Ильюшки такой ляп прошел в материала на четвертую полосу…»). Но тут трубку взял Король.
– Паша, – сказал он, – ну наконец-то ты объявился. Я думал, что ты уже совсем снежным человеком стал.
– Привет, старый, – сказал я. – Я тебе вот что звоню, тут перед уходом я тебе оставил одно письмо из Волгограда от читателя по фамилии Гракович. Ты помнишь?
– Паша, – сказал Король, – тебе нужно возвращаться.
– Не понял.
– Подурил и хватит. Ставлю тебя в известность, что у тебя идет отпуск. За этот год. До конца осталось четыре дня. Дальше пойдут прогулы, Паша.
– Это чья же идея?
– Шефа.
– Ты мне не ответил, как с Граковичем?
– Паша, когда это в нашей редакции письма читателей оставались без должного внимания? Я все сделал, Паша. Тем более что ты просил.
– Спасибо.
– Я для тебя поставил в план одну тему о Приэльбрусье – по части выполнения постановлений от пятьдесят девятого года. Как ты?
– Нет, спасибо. Раз отпуск, так отпуск.
– Ладно, я Махотина пошлю. Как там у вас погода?
– Люкс.
– Паша, тут до меня дошли разные слухи… ну я раньше-то не знал… Ну, в общем, ты хорошо там отдохни и выкинь это все из головы. Тут, между прочим, мы взяли одну новую сотрудницу, ну невозможно работать стало: все в отдел забегают, кому клей, кому что – озверели… Не вешай носа и не придавай значения.
– Да, – сказал я, – существенного рояля не играет.
– Ну вот, видишь, рад, что у тебя: хорошее настроение.
– Очень, – ответил я, – шутки юмора не иссякают со стороны жизни, Ты ничего не слышал о… о моих!
– Дочь здорова, – ответил Король.
– Спасибо, Король, еще раз.
– Через четыре дна я жду тебя. Каким рейсом ты прилетишь?
– 1214.
– Пришлю машину во Внуково, Я могу доложить шефу?
– Можешь.
– Паша, за восемь лет нашего знакомства я никогда не испытывал по отношению к тебе такого теплого чувства, как сейчас.
– Свинтус! – сказал я. – А ты вспомни, как мы тебя перевозили на Басманную и как я корячился с твоей стенкой! Ты мне, помнится, еще пообещал две бутылки коньяка за мою душевную доброту!
– Паша, это отдельный случай. Салют, дружок!
– Привет, Король, до встречи!
На крыльце почты меня ждал Слава, курил. Что она в нем нашла? Записную книжку? Маловероятно. Там, в Ялте, она была права – настоящая любовь страшна. Страшна так же, как страшны все нестоящие ценности жизни: мать, дети, способность видеть, способность мыслить – словом, все то, что можно по-настоящему потерять. Я рассматривал Славу, будто видел его в первый раз. Он что-то говорил. В его внешности я пытался открыть для себя какие-то отвратительные черты, но у него не было ни ранним мешков под глазами, ни желтых прокуренных зубов, ни волос, торчащих из ноздрей, ни хищного выражения глаз. Он был нормальным парнем, хорошо одетым даже для горнолыжного курорта, в шведской пуховой куртке, в надувных американских сапогах, то ли «Аляска», то ли черт их знает как они там называются. У него был взгляд хозяина жизни, прекрасно разбирающегося в дорожной карте. Да и ни в чем он не был виноват. Просто вырос в такое время. Не хлебал никогда щи из крапивы, не делал уроки у открытой дверцы «буржуйки», никогда не знал, что джаз – запретная музыка, не смотрел на телевизор, как на чудо, – просто потреблял все, что дало ему время: густую белковую пищу, быструю автомобилизацию, стремительную человеческую необязательность, Москву как средоточие всего. Наверняка и Лариса внесена в его книжечку: «Лариса Л., тел. художник по тканям, отд. кв., машина, дача, любит «шерри-бренди». А может, и у нее есть такая же тайная книжечка. Они ведь, в общем, из одной команды…
– Голубоглазый! Вот примета! – говорил Слава. – Ну бабы – куры! Сколько здесь голубоглазых! Еще подъедет на склоне какой-нибудь бугай… голубоглазый… привет вам от тети! Теперь только и оглядывайся. Я вообще этого очень не люблю – иметь дело с мужьями, как с настоящими, так и с бывшими. Но Борька, Борька-то подлец! Руки чуть не ломал!
– Он же выполнял инструкции, – сказал я. Мы шли по дороге, окаймленной высокими соснами и по всем правилам классической композиции заканчивающейся заснеженной вершиной. На большой высоте дорогу пересекал самолет, за которым тянулась сверкающая нитка инверсионного следа. Меня томил этот путь, я стал думать о самолете, о его марке, о том, как пилот сейчас, сидя верхом на этой жуткой турбине, сверяет курсовые, поглядывает на показатель числа Маха, как на аэродроме, уже совершенно весеннем, у каких-то сборно-щитовых домиков, где шифер нагревается к вечеру, а степной горизонт дрожит в токах восходящего от нагретой земли воздуха… есть окошко с занавеской, и вот там есть медсестра в поликлинике… она сейчас принимает бального… и знает, что ее муж… ну, предположим, не муж, а жених сейчас в полете… А, ерунда какая!
