Империя света - Енха Ким
Киен прислушивался — ничего подобного. Женщины всего-навсего болтали о чем-то своем. На их лицах сияли довольные улыбки. Они пришли покупать дорогие товары за иностранную валюту и были в приподнятом настроении, но матери Киена во всем этом виделся некий злостный заговор. «Мама, они говорят не о тебе», — говорил ей Киен, на что она хмурилась и неодобрительно качала головой: «Я умею читать по губам, меня научили в Народной армии. Но мне все равно, пусть болтают, что хотят. Великий Вождь и Партия на моей стороне».
Но даже тогда Киену не приходило в голову, что мать была нездорова. Он не видел ничего странного в ее поведении, потому что знал, что на работе в магазине ей каждый день приходилось иметь дело с людьми, выслушивать их требования и всякого рода жалобы. Дома она также вела себя абсолютно нормально: вставала раньше семичасовой сирены, проворно готовила завтрак для семьи, ела вместе со всеми, после чего они с отцом уходили на работу.
Когда Киену было пятнадцать, мать начала подозревать отца в измене. А может, уже и раньше подозревала. Поводом послужила записка, которую она нашла в кармане его куртки. Это были стихи, написанные красивым женским почерком: «Знаешь ли ты, что где-то у тропинки в полях незаметно распустился придорожный цветок? Когда ты пройдешь по ухабистой тропе, пусть аромат безымянного цветка расскажет тебе о моей любви!». Отец объяснил, что это были слова из песни «С песней радости в сердце». Мать тоже хорошо знала эту песню, но она была уверена, что это скрытое любовное послание от «какой-то девки», положившей глаз на ее мужа. Отец рассказал, что услышал эту песню по радио, и она ему понравилась, поэтому он попросил одну из сотрудниц записать для него слова, но мать это не переубедило. Однажды на рыбалке отец, закурив сигарету, сказал Киену: «Я беспокоюсь за вашу маму».
Они жили в двухкомнатной квартире, где не могло быть секретов от детей. Планировка дома вынудила Киена рано повзрослеть. Но в этот момент он вдруг понял, что отец вовсе не утверждал свою невиновность. Вместо того чтобы сетовать на несправедливость обвинений матери, он говорил, что беспокоится за нее. Киен смутно догадывался о том, что это могло значить, но не показал виду.
Мать в свою очередь тоже изливала ему свои жалобы:
— Ты же старший сын, что бы ни случилось, ты должен поддержать свою мать. Твой отец всегда нравился женщинам. Но он ведь у нас такой книжный червь по натуре, весь в науке, и если какая-нибудь девка начнет вешаться на него, он не знает, как отказать…
Мать, не договорив, вдруг замолчала и огляделась по сторонам.
— Тс! Ну надо же, подслушивают за стеной. Вот крысы!
— Мама, прекратите это, наконец! — Киен неожиданно для самого себя повысил голос. Мать в растерянности замолчала, после чего вдруг вся осела и с глубоким отчаянием в голосе произнесла:
— Так ты тоже мне не веришь.
Киен отвернулся. Он предпочел бы что угодно: пусть отец действительно изменил матери, пусть его исключат из партии или случится что-то еще серьезнее — лишь бы это была не его мать. Он хотел, чтобы его матерью была какая-нибудь другая, более теплая, душевная, мудрая женщина, которая не подозревает всех подряд. Мать осуждающе посмотрела на него и бросила:
— Я так и знала! Ты тоже на его стороне, потому что вы оба мужчины.
Она угрожала отцу, что пожалуется Партии и его руководству. Тот молча ее игнорировал. В один из выходных отец, оставив мать дома одну, повез троих сыновей на каток. Ничего не подозревавшие младшие братья Киена беспечно рассекали на коньках замерзшую гладь пруда. Столбик огромного термометра над катком показывал четырнадцать градусов мороза. Дети резвились и на ходу грызли кукурузу, припасенную в карманах. Самые маленькие катались на салазках, а ребята постарше — на коньках. Киен надел отцовские коньки, которые были ему немного велики. В тот день отец спросил его:
— Что такое чучхе?
Киен, немного поколебавшись, выдал в ответ заученное в школе определение:
— Это революционная идеология, согласно которой человек является общественным существом, обладающим способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью, и сам решает свою судьбу.
Отец выглядел изнуренным. Низко повисшее над горизонтом зимнее солнце светило ему прямо в лицо. Слегка жмурясь от света, он снова спросил:
— Ты правда веришь, что человек настолько велик?
Киен замер, не поверив своим ушам. Таким дерзким разговорам его в школе не учили.
— А?
Отец закурил сигарету. Сухая папиросная бумага подхватила пламя, красная каемка вспыхнула и тут же погасла.
— Древние греки верили, что мир состоит из четырех элементов.
— Мы проходили в школе.
— И что это за четыре элемента?
— Вода, огонь, воздух и земля. Эта древнегреческая философия вскоре перешла в диалектический материализм и…
Отец остановил его:
— Достаточно. Ты же знаешь, я строю дамбы, которые преграждают путь воде. Я всю свою жизнь изучал свойства воды и земли. В других же вещах я не очень разбираюсь. Например, меня никогда особенно не интересовало, что такое человек и тому подобное. А идеи чучхе… ну, наверное, правильные. Раз в Партии так говорят. Но вот что я тебе скажу. Человек, говоришь, обладает способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью и сам строит свою судьбу? Конечно, звучит хорошо. А ты вспомни, какое сильное наводнение было в прошлом году в Хванхэ. Когда вода прорывает плотину, люди не сильнее собак и свиней. Их просто смывает потоком.
— Но ведь поэтому люди занимаются наукой, строят дамбы и укрощают природу?
— Этим мы лишь на время сдерживаем поток. Прошлая война была войной огня. Взрывы американских бомб отбросили Пхеньян назад в каменный век. Затем наступило время земли. Люди брали в руки лопаты и отстраивали города. Мы развернули движение Чхоллима и построили республику, которая ничем не уступает другим. А сейчас мы живем в веке воды. С виду она спокойна, но внутри нее таится огромная энергия. Поэтому мы должны контролировать воду. До сих пор нам это удавалось, но кто знает, что может случиться завтра. Наверное, следующей будет эпоха воздуха. Вполне возможно, она принесет еще больше боли, чем все предыдущие. Воздух невидим, но без него человек не может дышать.
Тогда Киен не мог уловить смысл этих слов. Но спустя годы он осознал, что его отец горько усмехался над эгоцентричным мировоззрением чучхе и уже тогда с точностью предсказал будущее страны. Через несколько лет после того разговора, в начале девяностых, на Северную Корею год за годом обрушивались наводнения и засухи, и начался так называемый «трудный поход». Это было время страшного голода, когда людям приходилось питаться травой и корой деревьев. Есть было нечего, в пустых желудках в буквальном смысле был один воздух — как и предрекал отец. Киен вновь вспомнил его слова уже в Сеуле, когда с Севера доносились тревожные вести и все говорило о том, что местное военное руководство в глубине души жаждет возвращения эпохи огня. Люди будто решили про себя: раз уж на то пошло, пойдем войной на врага; будь то Юг или Америка, будем палить до конца!
Отец осторожно сменил тему: «Твоя мать — человек земли. В ее роду все были земледельцами. А моя стихия — вода, ты сам знаешь».
Дед Киена был лодочником на Тэдонгане. Он продолжал работать на переправе даже тогда, когда японцы уже перебросили через Тэдонган железнодорожный мост и по нему через реку проезжали Нацумэ Сосэки, Ли Квансу и На Хесок[2]. Когда отец Киена вернулся с острова Кочже, дед по-прежнему ждал сына в землянке на поросшем ивами берегу Тэдонгана. Подобно тому, как у тех плакучих ив над рекой ветви всегда были наполовину опущены в воду, образуя тенистую заводь, где-то в душе у отца был темный уголок, где царила влажная прохлада. Даже его привычка говорить не прямо, а подбирать уклончивые выражения, казалось, больше напоминала природу воды, нежели земли. По натуре сметливый и чуткий к намекам, Киен быстро догадался, что имел в виду отец: он, человек воды, из-за матери чувствовал себя взаперти, словно прегражденная река, но в один прекрасный день вода прорвет земляную плотину и потечет своей дорогой. Киену стало не по себе. Он не понимал, зачем родители вмешивают его в свои проблемы.
